Я обратился к матери с вопросом, известно ли ей было об этом, и гневно и настойчиво требовал ответа, почему она молчала, почему ничего не делала, чтобы вернуть Джефа, предотвратить его гибель? Расспросами я довел мать до слез, она призналась, что хотела сосредоточиться на заботе обо мне, уже нисколько не надеясь на возможность возвращение Джефа к нормальной жизни. Она поставила на нем крест – уже тогда, за несколько лет до трагедии.

Но для братской любви такая правда не возымела никакой силы, она не могла поколебать моего отношения к Джефу. Я лишь укрепился в мысли, что только так и мог он не позволить нам с матерью превратиться в обитателей помоек. Он упорно делал дело, тянул лямку, нес свой крест. Метод был выбран не лучший, но цель он преследовал благую. В отличие от матери, которая безропотно принимала приносимую сыном пользу, чем лишь глубже закапывала его, заставляя увядать в омуте преступности и порока. Мать даже не пыталась вернуть сына. А ведь только она и была в состоянии спасти Джефа. Но она фактически отказала ему в помощи. Бросила родное дитя на погибель.

Я так страшно озлился на мать, что это определило мою дальнейшую судьбу – при первой возможности я ушел волонтером на фронт, хоть мне не стукнуло еще восемнадцати – лишь бы подальше от матери. И стал военным летчиком.

Когда наступил тот роковой день битвы с японцами в Филиппинском море, страх моря, ужас глубины и отчаяние перед Марианским желобом – глубочайшей точкой планеты – сотрясали меня от пяток до кончиков волос.

Невзирая на поздний октябрь, солнце жарило необычайно. Но пронзавший пот был вызван не только и не столько погодой. Ранним утром мы были подняты по тревоге и вылетели навстречу вражеской авиации. Нас было больше, но, тем не менее, каждый из нас чувствовал, что потомки самураев пойдут до последнего. Мандраж, адреналин, азарт! Шанс доказать, что мы, совсем еще юные пилоты переброшенного сюда несколько дней назад корпуса, тоже способны побеждать и быть лучшими. То был мой первый реальный бой. И что бы там не говорили потом самодовольные генералы, но среди нас были не только опытные пилоты, но и подобные мне новички.

Нам предстоял настоящий бой, и мы, черт возьми, радовались этому, словно дети! Адреналин в крови, на языке молитва, в сердце любовь к родине, в душе – вера в победу. Мы должны победить! И мы должны вернуться.

Все, что происходило дальше, я помню лишь урывками. Моя потрепанная боями и годами память уже не способна воспроизвести все, что случилось, в деталях. Но в тот роковой день я видел все предельно отчетливо и ярко.

Одна стальная стая набросилась на другую. До сих пор помню свирепый, но полный удивления взгляд японского пилота и его выпученные глаза, когда его «Зеро» был атакован моим истребителем. Все закончилось за какие-то мгновения. Лобовая атака, попадание в прицел, нажатие на гашетку… «Зеро» задымился и вспыхнул прямо передо мной.

То была моя первая военная победа. И почему-то тогда и мысли не возникло, что я убил человека – была лишь радость победы над врагом. Не над живым человеком – над врагом. В такие моменты понятие врага и человека становятся по разные стороны. Спустя годы я многократно просыпался по ночам в холодном поту и видел в ужасном кошмаре эти раскосые глаза и пронизывающий взгляд. Но все это было много позже. В тот же день я был полон азарта и беспричинной радости от убийства.

Машину резко бросило в сторону, но разорвавшийся бак подбитого «Зеро» откинул часть остова прямо на меня, и я услышал хруст и лязг обшивки. Машина потеряла управление, и меня «повело».

Как ни пытался я вернуть контроль в свои руки, истребитель отказывался подчиняться моим, возможно, бестолковым в тот момент командам. Потом я не услышал даже – ощутил, – как по обшивке пролился свинцовый дождь вражеской атаки, и почувствовал запах гари; жар в кабине стал невыносим. В ушах стоял неописуемый гул, шум и гвалт. Еще какое-то время – не знаю, сколько, – я честно пытался бороться, а потом наступила какая-то сонливо-апатичная тишина; смолкло все – и шум, и грохот, и завывающий звон… Нет, весь этот фон был, но где-то далеко-далеко… Мои попытки что-либо предпринять оказались безуспешными, и под конец мне осталось лишь покинуть истребитель. Я выбросился из горящей машины, и перед моими глазами во все стороны раскинулись безбрежные воды. Помню сильный ветер, который нещадно избивал внезапными порывами, уносил прочь мое израненное обгоревшее тело, запутывая стропы свистящего парашюта. Но все это уже не имело значения. Гнетущая апатия, охватившая меня еще в кабине, только усилилась. Внизу простирались бурлящие пенистые воды, всхолмленные волнами. Меня несло туда. Вниз. В океан. На глубину.

Не помню, как я оказался в воде. Помню лишь ощущение страха, разбавившего безликую апатию и сковавшего меня в тиски. Детский кошмар, преследовавший все эти годы. Я оказался в воде. Где-то в районе самой глубокой точки Земли, у Марианской впадины. Один, без плав-средств, на расстоянии сотен миль до ближайшей суши.

Я осознал, что история моей жизни подошла здесь к развязке. Никто не станет разыскивать пилота в разгар боевых действий. Быть может, только японцы, дабы пленить, или акулы, чтобы подкрепиться. А больше в тот момент я никому не был нужен. Оставалось лишь наглотаться воды, прежде чем первая заметившая акула решит попробовать меня на вкус.

Наверное, сначала я отделил ножом парашют – этого я не припомню, но иначе он обездвижил бы меня.

Я погружался все глубже в пучину океана. Вода после очередного вдоха забилась в легкие; я помню, как тело судорожно сотрясалось в потугах к кашлю. Глубина молниеносно приближалась, взывая к панике. Вскоре солнечные лучи перестали достигать моих глаз, и все скрылось в кромешной тьме. Вокруг – задумчивое и размеренное безмолвие. На самом краешке живой вселенной, которая с каждым мигом стремительно удалялась прочь, едва заметно громыхало.

Я думал о брате. Я был рад, что здесь и сейчас не он, что не ему испытывать этот страх, эту удручающую безысходность. Еще я кричал на него, кричал, чего не делал никогда прежде. Кричал, потому что он умер и не мог мне теперь помочь. Никто не мог мне помочь. Но он… он-то всегда помогал, а сейчас его не было рядом.

Мальчики не плачут. Мужчины тем более. Летчики и подавно. Вокруг меня были соленые воды моря, и все же было сложно отделить их от слез. Что окружало меня в тот миг – воды океана или слезы?..

Бесконечное отчаяние. Холод сковал тело; легкие наполнились водой; лишенные осмысленности и бесполезные барахтанья тянули меня вниз, все дальше от солнца, в глубину, где нет ни света, ни жизни. В Марианскую впадину.

Чем дольше я находился в воде, тем меньше меня волновали акулы. Перед носом проносились стайки рыбешек. Мое скрюченное спазмами тело сдавливали миллионы тонн воды, и я понимал, что вот-вот спектакль моей жизни прервется.

Далекое громыхание сопровождало мое вынужденное погружение, но в определенный момент оно переросло в невообразимый гвалт. Словно весь мир разом заголосил. И, в то же время, звук этот представлялся предельно легким, умиротворяющим, гармоничным, напоминая порядок, установленный самой природой.

Музыка, внезапно осознал я! Мелодия глубины на языке океана. Симфония, заполнившая все вокруг, затмила собой шум и гвалт; одновременно веселая и печальная, добрая и с оттенком пугающей темноты, радостная и грустная, и бесконечно прекрасная.

Находясь на глубине, без надежды на спасение, я наслаждался полифонией океана, готов был подпевать, впуская в наполненные водой легкие все новые и новые порции губительной влаги.

Мелодия была живой. Удивительной, чуткой, изящной. Она словно подстраивалась под меня, окутывая наслаждением. Эта музыка, казалось, знает, чего жаждет душа и к чему стремится сердце. Я тонул, но был счастлив. Я умирал, но был живее, чем когда-либо прежде.

Время замерло, фонтанируя имманентным движением по изгибам ленты Мебиуса в оксюмороне исчислимой бесконечности.

Среди раскатов симфонии я различил хоровое пение. Гармоничное многоголосье, наполненное удивительной жизненной силой, одновременно трепетное и сильное. Стали различимы отдельные смыслы, не слова даже, но живые образы, потоки сознания. И все больше этих потоков я начинал понимать… Нет, не понимать даже, но осознавать, и, не побоюсь этого слова, – чувствовать. Я чувствовал проносящиеся мыслеобразы, воспринимал проходящие сквозь меня картины и пейзажи, но не мог зафиксировать их, осмыслить и осознать.

Вокруг не было уже ни воды, ни глубины, ни страха, ни переживаний. Неупорядоченные мысли, калейдоскоп смыслов, иррациональная реальность, обособленное сознание, всемогущий логос… Мне открылось иное видение, стало доступно понимание всей глубины воспринимаемой информации, я узрел нечто ранее недоступное моему пониманию.

Они издревле населяли планету. Они жили в гармонии с миром, были неотъемлемой частью природы. Хранителями истории называли они себя. И когда солнце из дарующего жизнь превратилось в светило, несущее радиоактивную опасность, они ушли под воду, и продолжили стеречь и оберегать гармонию мира. Ценой множественных смен поколений пришедшие вслед адаптировались к лучам убийственного солнца.

Дикари, чья короткая жизнь пролетает под безжизненными лучами солнца.

В льющейся музыке мыслящего сознания я различаю этот голос. Не голос даже, а поток информации, сформулированной не словами, но мыслями.

Тысячелетия бесконечных войн отточили в вас жестокость и ярость, злобу и воинственность. Вы источаете желание разрушать, крушить и уничтожать. Вы наполнены аномальным стремлением к истреблению. Ваша сущность – вечное сражение, бесконечная битва.

Они обвиняют нас в жестокости. Но разве не агрессия позволяет выживать, побеждая врагов? Разве это не главный локомотив эволюции?