– Веришь? – тяжело дыша, спросил он через минуту, не меньше, чуть отстранившись. Глаза женщины зло блестели, она подняла отталкивающим жестом руку… но вместо толчка или удара обхватила шею мужчины, притягивая его к себе.

– Не верю, – выдохнула она, ловя солоноватыми губами губы Николая. – Не… мхх…

– Погоди, – сказал Романов еще через минуту. – Постой, пацана испугаем. Иди сюда, ну, быстро иди сюда…

Она начала отбиваться молча и яростно, шипя, как кошка, только матом. В какой-то момент разодрала Николаю щеку… и вдруг вцепилась в него уже по-другому, как будто больше всего на свете боялась, что мужчина растворится в ее руках…

…Он проснулся, потому что – по ощущению – настало утро. Хотя когда Романов отогнул край одеял, то, конечно, увидел всего лишь полутьму, а по лицу резануло холодом. Он поспешил выбраться наружу и запахнуть одеяла. Постоял, прислушиваясь и вглядываясь. Подумал, что его, конечно, уже ищут, и ощутил что-то вроде раскаянья. Посмотрел на спящих под одеялами спасенных и тихо, бесшумно, вышел из комнаты.

Конь, привязанный под лестницей, приветствовал хозяина вполне бодрым пофыркиваньем. Романов задержался, разложил на выступе стены несколько брикетов корма из сумки, которыми животное немедленно захрустело. Постоял в коридоре, продолжая прислушиваться и присматриваться. Снег перестал идти, но понизу все равно мело, неугомонный ветер крутил поземку-пургу, врывался во двор… Было холодно, но все-таки чуть посветлело, он вышел наружу, прошел по двору и вдоль стен. Никого нигде. Вчерашние трупы уже занесло. На востоке тучи были подсвечены угрюмым багрянцем, казалось, они там шевелятся. Потом на их фоне взлетела бесшумно и рассыпалась на три медленно падающих красных звездочки ракета, и Романов понял, уже с настоящим раскаяньем, что его и правда ищут, причем вовсю. И заторопился обратно в дом.

Мальчишка Сенька, оказывается, уже проснулся. Он стоял на половине лестницы, опасливо и в то же время с интересом рассматривал коня – тот поел и теперь дремал, опустив голову. Романов подошел, встал чуть пониже – чтобы глаза мальчишки оказались на одном уровне с его глазами.

– Поедешь со мной? – предложил он прямо.

Ему хотелось, чтобы Сенька согласился не просто так, а с искренним желанием. Мальчик опасливо поднялся на ступеньку.

– А мама? – спросил он тихо.

Николай кивнул наверх. Сенька обернулся. Есения – с автоматом на груди, ружьем за плечами и одеяльными свертками в руках – спускалась по лестнице…

…Скачущих тяжелым галопом всадников было пятеро, под ярким даже в сумраке флагом с синей сваргой. Казалось, они плывут над поземкой. Впереди скакал Юрзин, Романов его узнал – встревоженный, видно сразу. И видно было, что ему хочется обругать Романова с ходу и покрепче.

– Кто это? – Есения позади Романова вздрогнула, Сенька, сидевший впереди, в надежном кольце мужских рук, тоже сжался.

– Это свои, – досадливо ответил Романов. И остановил коня, который поприветствовал скачущих ржанием.

Юрзин подскакал первым. Быстро посмотрел на «пассажиров» и ограничился только тем, что сказал со вздохом:

– Твое величество… – но это как раз и прозвучало как ругательство, и неслабое.

– Так уж вышло, – ответил Романов. – Кстати. Ты что это банды распустил? Я вчера вечером в одиночку ликвидировал такую…

– Захожие небось, – без особого интереса буркнул Юрзин, рукой показывая конвою, что можно поворачивать. – За всеми сразу не уследишь…

Один из всадников выпустил в небо еще ракету, на этот раз зеленую, и вся группа уже шагом поехала обратно.

– А кто это? – теперь тихонько выдохнул уже Сенька, спиной изо всех сил прижимавшийся к Романову. – Кто? Они хорошие?

– Хорошие, хорошие, – ответил Романов. – Это… гм… очень хороший дядя Юрзин с другими хорошими дядями. Они искали меня и сердятся, что не сразу нашли. И теперь мне влетит. И вообще-то за дело, если честно.

– А он тебя назвал так… странно – в шутку? – спросила Есения из-за спины.

– Не совсем, – ощутив неловкость, ответил Романов. – Я… я тут как бы всей этой территорией правлю. По мере сил и возможностей. Но насчет величества – это он чтобы не обматерить при женщине.

– Так ты… – Есения даже наклонилась вбок-вперед, рассматривая Романова чуть удивленно, явно стараясь подобрать слова. Покачала головой и с заминкой сказала: – Император?

– Не похож? – не обиделся и не стал поправлять он.

– Не очень. Я думала, что ты фермер или просто искатель приключений… Получается, что и про работу, и про дом – это правда, что ли?

– Правда, – отозвался Романов. И почувствовал, как женщина за спиной обмякла и начала коротко, часто вздрагивать, издавая какие-то тихие, жутковатые звуки. – Не свались, – попросил ее Романов…

…Есения Власова и правда оказалась хорошим бухгалтером и вообще организатором. Конечно, она привыкла иметь дело с электронными программами расчетов и электронными же деньгами, но и классическую бухгалтерию знала отлично. Уже довольно давно, немногим меньше года, рудиментарная денежная система нового государства базировалась на золотом стандарте – правда, в реальном обороте золота не было, ходили деньги-боны с передержкой, с ежемесячным «удержанием за простой». Да и сфера их применения была не очень широкой, потому что карточки, пайки и талоны прочно прописались в жизни людей. Иначе, видимо, было просто невозможно, по крайней мере – пока. Однако все расчеты на бумаге велись с привязкой к золотому червонцу. Аппарат, занимавшийся этим вопросом, был невелик, но Есения пришлась там вполне ко двору.

Сенька, как и дети почти всех витязей, учился и жил в Лицее. Романов временами забывал, что мальчик ему вовсе не родной. Сеньке было семь, когда Романов встретил Есению с сыном, и, надо сказать, мать проявляла недюжинные отвагу и ум, защищая мальчика. Но сам по себе мальчишка – росший без отца, обычная история, слабоватый физически, да еще и напуганный происходящим, необходимостью постоянно скрываться, бежать, бояться, – не очень-то подходил для самостоятельной жизни. Кроме того, он сильно скучал по матери, а она – по нему, и жизнь мальчика в Лицее сперва была очень нелегкой.

Но постепенно все наладилось. Мальчишками занимались профессионалы, кроме того, Сенька подсознательно всем сердцем стремился быть настоящим мужчиной, потому что в его понимании это связывалось с отсутствием измучившего его страха, спокойствием, умением защитить себя и ту же маму. Конечно, в мирное время сделать из него мужчину вряд ли получилось бы – просто потому, что ему всегда было куда отступить. Сейчас оставалось лишь стиснуть зубы, терпеть и стараться. Романов снова и снова удовлетворенно убеждался, что мальчик втянулся, и это подтверждали воспитатели и тренеры. Атлетом Сеньке стать не светило – не то физическое сложение, но он оказался быстр в реакциях и при этом осмотрителен, очень сообразителен, любил животных и умел завязывать с ними контакты. Единственное, что беспокоило, – у мальчишки была аллергия на фруктовые сахара, и это могло ему закрыть путь в витязи. Но так далеко Романов пока что не заглядывал…

Решение взять Есению с собой – уже как полноправную жену, но при этом и как специалиста – Романов принял и менять не собирался. Сеньку он хотел оставить. Но потом решил, что все-таки имеет право и его взять с собой.

Именно как лицеиста.

* * *

Женька Белосельский ждал в кабинете – спал, сидя в кресле у входа, но, едва Романов начал открывать дверь, тут же открыл глаза, не сделав больше ни одного движения. На коленях у него лежала папка со сводным ночным докладом, Женька придерживал ее правой рукой, затянутой в черную перчатку. После памятного боя у Камень-Рыболова руку Женьке удалось спасти, она действовала, но постоянно очень сильно мерзла. Кроме того, Романов подозревал, что Белосельский втайне гордится этой перчаткой. Женька сильно вырос – физически вырос, внешне это был уже не напуганный мальчишка, спасенный Романовым на набережной, и даже не упоенно играющий в секретного агента подросток, а рослый, плечистый и спокойно-уверенный скорей уже юноша. Еще более вырос он морально. Но вот такие маленькие странноватые приметы детского тщеславия в нем оставались, и Романов был немного рад этому. Потому что не мог отделаться от мысли, что Женьке, в сущности, следует учиться в десятом, а то и в девятом классе.

Потом он, уже привычно, бросил взгляд на рукава Женьки…

Не столь давно решено было принять для только-только зародившихся вооруженных сил старую императорскую систему званий и одновременно восстановить гражданскую Табель о рангах. Обшлага рукавов Женькиного армейского свитера украшали серебряные звезды и лычки – две звезды и две лычки коллежского советника, полковника по военным аналогиям. Практически все были уверены, что такое высоченное звание для совсем молодого парня связано с его адъютантством при Романове.

О Черной Сотне мало кто знал. И еще меньше было тех, кто знал ее руководителя.

Но сейчас Романова интересовал вопрос, который не касался никаких военных или разведывательных дел. Поэтому, принимая у Женьки папку, он спросил:

– Ты ведь женат?

– Ну да, конечно, – кивнул Женька. Следует сказать, что он был не просто «женат» – во-первых, Маринка уже пару месяцев ходила беременная, а во-вторых – с Белосельскими жил Витька. Тот самый мальчик, спасенный из клиники трансплантологии, – ему удалось выздороветь и выжить. Сейчас ему было десять, и фамилию ему Белосельские дали свою – «природной» он не помнил, как не помнил почти ничего из прежней жизни, стресс оказался слишком велик.

– Жень, а как вы женились? – задал Романов вроде бы идиотский вопрос. Но Женька понял его смысл сразу – и слегка смущенно пожал плечами, тонкий шрам на щеке покраснел:

– Но… в сущности, никак. Нет, правда. Живем просто вместе, записаны в местной переписи как семья. А если вы про обряд – то ничего не было такого. И даже не играли свадьбу.

– Не годится. Совершенно не то, – вздохнул Романов, усаживаясь за стол и открывая папку. Уже глядя в нее, попросил: – Жень, найди и пригласи ко мне Жарко. Надо кое-что срочно разработать. Очередную традицию.

* * *

У художника, который рисовал картины для Думы, был неуживчивый характер, что Романов понял еще во время первых встреч, и смешная фамилия Лисичкин, а вот ее Романов узнал позже. До того, как все ЭТО началось, еще совсем молодой парень просто-напросто нищенствовал. То, как он рисовал, начисто никому не требовалось. А рисовать иначе он не умел.

Когда Романов увидел его первую картину – ту, где были серый берег и мертвые киты, – то она ему просто понравилась. Что Лисичкин талантлив, он понял позже, когда всерьез переговорил с художником и посмотрел его работы. Он оперировал именно этим критерием: «Мне понравились ваши работы».

В старых картинах молодой художник просто запечатлел Жизнь. Такую, какой она была. Без прикрас, без надрыва, без чернухи, без славословий кому бы то ни было. Понятное дело, эти выхваченные из окружающей людей реальности кусочки не находили спроса. Ни у любителей приторного идиотизма – яркоцветных лесков и озерец, перерисованных и раскрашенных компьютерным методом, ни у больных на голову «новаторов», молившихся на претенциозную бездарность черных квадратов. А «Берег гигантов», как была названа Та Картина, стал в творчестве художника практически водоразделом. Это могло показаться почти смешным, но картины Лисичкина стали похожи на яростные вспышки пламени, на торжественный гимн и свирепую боевую песню, на бой и радостный танец. Иметь дело с художником было трудно. Он лез в схватки, в одиночку колесил по опасным местам и делал там наброски, несколько раз сидел под арестом, скандалил… и продолжал оставаться неистово верным изображению человеческого мужества и упорной воли строителей новой России. И, несмотря на свою неуживчивость, именно Лисичкин предложил устроить в многочисленных опустевших помещениях Думы картинную галерею. Романов заподозрил было, что художник скажет «имени меня» или, не дай Свет, «имени вас, Николай Федорович». Но художник поместил здесь лишь несколько своих картин. Остальные – самые разные – он собрал отовсюду, откуда только можно. Но их объединяло одно: это были Полотна. И что это так, становилось ясно с первого шага по комнатам. С первого взгляда.

«Почему все же так волнуют изображения, созданные художниками, если подобные можно сделать обычным фотоаппаратом? – размышлял Романов, неспешно проходя по комнатам. – Даже сейчас можно, хотя возни больше, чем с цифрой. И фотоаппарат передаст все то, над чем бьются мастера кисти…»

Он остановился у серии карандашных набросков, фамилию автора которых даже не пытался разобрать. «Дружинники Русакова после боев за Дальнегорск». «Профессор Лютовой на крыльце своего дома». «Рукопашная с хунхузами на берегу оз. Ханка». «Освобожденные дети-рабы»…

Нет. Не сможет этого передать фотоаппарат.

Он обернулся – по комнате кто-то шел. Мальчишка-кадет, в форме, с «АКМ» на боку. Кадеты тут дежурили – именно кадеты, не лицеисты. Видимо, пришел проверить, но теперь, увидев Романова, вытянулся по стойке «смирно».

– Вольно, вольно. – Романов еще раз бросил взгляд на карандашные наброски, подошел ближе к мальчишке. – Я тебя потревожил, вижу… Сейчас уйду – и дежурь спокойно.

– А вы меня не помните? – Мальчишка неожиданно улыбнулся. Романов всмотрелся в него и… вспомнил!

– Ты щенков тогда принес, – сказал он уверенно. – В самом начале. Чтобы их не съели.

Улыбка мальчишки стала еще шире:

– Ага, точно… А я думал, вы не вспомните.

Романову стало почему-то очень-очень хорошо на душе от того, что мальчишка – жив. А тот продолжал уже совсем непринужденно:

– Они у Евдокии Андреевны в питомнике жили, а сейчас на службе. Они же настоящие овчарки. Породистые!

Он и сам походил на породистого щенка – рослый, худощавый, в отлично сидящей форме и самую чуточку неуклюжий. С удовольствием его разглядывая, Романов спросил:

– Так ты кадет теперь… А потом куда хочешь? В гвардию?

– Не, в гвардию меня не возьмут, – грустно сказал мальчишка и поправил на боку автомат. – Я требования уже смотрел… Мне еще почти два года учиться, а потом, наверное, будут уже отдельные танковые войска… – Это был, по сути, лукавый вопрос: мол, я ничего не спрашиваю, но вы же должны знать… – Я в танкисты хочу.

«Танкистов, наверное, не будет», – размышлял Романов, слушая кадета. В проекте, который лежал у него для ознакомления перед вынесением на Большой Круг, предполагалось в процессе продолжения военной реформы и дальнейшего формирования новой армии воссоздать несколько видов кавалерии, чтобы придать романтичности и заманчивости армейской службе. Верней, кавалерии только по названию. Разрабатывавший проект генерал Белосельский предложил деление на кирасир, драгун, гусар и улан. Кирасирами должны как раз были называться служащие в танковых войсках… Драгунами – в мобильных частях, оснащенных машинами огневой поддержки и предназначенных для непосредственного взаимодействия с пехотой. Гусарами – бойцы в мобильных частях разведки, и уланами – в мобильных частях, предназначенных для глубинных рейдов. Так что парень будет, наверное, кирасиром… Правда, реформа эта – дело достаточно отдаленного будущего.

Он подумал так – и радостно поразился этой мысли.

Отдаленного будущего. Если можно так думать, то, значит…

И, словно отвечая его мыслям, откуда-то – похоже, с лестничной площадки – донесся шум, который заглушила песня, исполняемая сильным чистым голосом:

– Эта грозная дева зовется Русь, у нее в поэзии кровь…

– Антон из «Смешариков». – Кадет повернулся на голос, потом – снова к Романову: – Это вы с ним встретиться хотели?

– И с ним тоже, – кивнул Романов, ощущая, как начинает нарастать напряжение, пусть и радостное, но почти мучительное. – Ну, я пошел. Счастливого дежурства, кадет!

Мальчишка подтянулся. Отсалютовал – четко, ловко. И – улыбнулся…

Нет, «Смешарики» не распались, хотя и мальчишки, и девчонки учились в разных школах. Но нередко собирались, чтобы «вспомнить старое», и не только на словах – дать представление или концерт. Если намечался концерт, то к ним присоединялся Тоха. Антон Веденеев. Его взял к себе Сажин, и, хотя у бывшего морпеха и бывшего романовского дружинника, а ныне штабс-капитана преображенцев уже был приемный Мирослав и недавно родилась своя собственная, родная дочка, – Антона он поселил у себя охотно, обрезав вежливо-смущенное бормотание мальчика на тему «но как же… вам же будет трудно…» коротким повелительным и чуть насмешливым «не глупи».

Трудно ему скорей было с Мирославом. Подросший найденыш требовал к себе повышенного внимания, потому что не знал никаких краев и берегов, легко переступая нормы поведения. Кроме того, он то и дело терялся на ровном месте. Кто-то даже говаривал, что видел Мирослава на льду замерзшего залива… со стаей волков, которым он что-то авторитетно объяснял, а те почтительно слушали. Романов не знал, относиться к подобным известиям серьезно – или как к части нового, постепенно складывающего фольклора. Снежная Королева, например, персонаж полузабытой сказки, прописалась прочно в детской его части. А некий Черный Байкер, которого видели множество людей и уверяли в этом остальных, – так даже и во взрослых рассказах, причем жутких. Доходили слухи и о том, что современные витязи тоже становились героями «былин» – рассказывали, например, один из них, чтобы накормить голодающих детей, прошел, как по ровному месту, по минному полю до продуктового склада, и ни одна мина не взорвалась…