10

– Ты как, Борька?

Сашка держал мою голову на коленях. Я оттолкнулся и сел.

Мы сидели в телеге. Точнее, сидели Сергей Викентьевич, Эйно и Сашка, а я до последнего момента лежал. Возница похлопывал вожжами, слева, справа и сзади шагали с десяток полицаев – устало и молча. Я обнаружил, что изо всей одежды на мне остались одни штаны. Сашка, поймав мой растерянный взгляд, невесело усмехнулся:

– А как же… Тебя гранатой оглушило. Я к тебе – а тут сзади навалились. Нас четверых и взяли. Недолго мы на свободе пробыли.

Я промолчал, подумав, что между прежней несвободой и нынешней все-таки есть разница. Сейчас-то я пленный. А точнее, бандит, потому что партизан считали бандитами. И я не удержался от вопроса:

– И чего теперь?

– Теперь расстреляют или повесят, – буднично отозвался Сашка. – Если не извернемся удрать… А ты здорово стреляешь, я видел. Раз – и тот только башкой дернул… Кольку жалко.

– Нас пожалеть надо, – выдавил я.

Сашка подумал и кивнул:

– И то…

– Болтать-то хватит, хватит болтать, – уныло пробурчал длинный полицай.

– А что? – Сашка огрызнулся. – Застрелишь, шкура? Давай…

– Да ладно, чего ты… – буркнул полицай. – Не надо болтать-то…

– Мальчишки, – услышал я шепот Сергея Викентьевича, – если удобное место увидите – прыгайте и бегите. Мы с Эйно их задержим. Сразу бегите, как увидите, что можно.

Я бы не испугался бежать, честно. Но тут было некуда. Я зло спросил в пространство:

– Кто мои колеса с…дил? Они же вам малы, пидарасам, – и подумал: «Господи, прости за ругань…»

– Мне в самый раз, – отозвался без обиды один, шедший сбоку. – Важные ботинки. А тебе что. Тебя все равно шлепнут. Лучше я буду носить, чем немцы.

– Да лучше черту, чем тебе, – искренне сказал я. – Хорошо вас кормят-то хоть, шакалы? Или объедки позволяют подбирать?

– Лайся, лайся, – опять не обиделся он.

Я пожелал:

– Можешь еще из моих носок суп сварить и схавать, козлина.

Голова, болевшая сначала, прошла быстро. И, оглянувшись в первый раз, я увидел, что мы вползаем на деревенскую улицу. Посреди нее стоял танк – какой-то не страшный, смешной, похожий на утку, даже без пушки, с двумя пулеметами в маленькой башенке. Возле большого дома, стоявшего в вырубленном палисаднике, замер мотоцикл, легковушка, возле которой возился шофер. Больше солдат не было видно. Над входом висел флаг. Ближние дома тоже были разрушены, хотя подальше деревня была вполне обычной, я даже увидел людей – гражданских, так сказать.

На крыльцо вышел длинный – не высокий, а именно длинный, худой и нескладный – молодой офицер. Не армейский, а эсэсовец, я званий не знал, но по петлицам отличил. Наверное, он нас увидел в окно и сейчас смотрел недовольно, что-то дожевывая. Обедать помешали… Или завтракать, судя по времени. Один из полицаев подбежал к немцу и начал что-то объяснять на ломаном немецком. Немец смотрел сверху, с крыльца, как смотрят на пытающуюся подражать человеку обезьяну. Потом махнул рукой и свистнул.

Из-за дома появились четверо солдат – тоже эсэсовцев, здоровых, как шкафы. Офицер ушел в дом, несколько раз ткнув пальцем и что-то прогундев. Если бы эти чертовы полицаи тоже куда-нибудь ушли… но они торчали вокруг и смотрели, как нас сдергивают с телеги.

Один из эсэсовцев вывернул мне руки – так, что локти сошлись за спиной, и я невольно вскрикнул и рванулся. В тот же момент второй ударил меня кулаком в грудь, и я пришел в себя только внутри дома, когда меня, абсолютно голого, впихнули в небольшую комнату.

Этот самый офицер сидел за столом в углу и пил кофе. (Сволочи, ну что они, сговорились, что ли?!) У торца стола пристроилась пышноволосая красавица в безукоризненном мундире, перед ней лежали блокнот и ручка. Она сразу уставилась на меня, дернула углом рта и что-то сказала офицеру. Тот засмеялся. Я понял, что им смешно, как я прикрываюсь ладонями, но отвести их не мог. А в углу, около другого небольшого столика стоял амбал в резиновом фартуке поверх формы. А на столике лежали предметы.

«Вот и все», – подумал я, уже не в силах отвести от них взгляда. Я даже не сразу сообразил, что женщина меня спрашивает – почти без акцента, только очень медленно и раздельно, явно подбирая слова:

– Мальчик. Твое имя?

– Шшшшшалыгин… Ббббборрис. – Это получилось унизительно, но я ничего с собой не мог поделать.

– Сколько тебе лет?

– Ччччетрнацть…

– Ты бежал из поезда?

– Ддддда.

Они какое-то время что-то сверяли по бумагам. Амбал перекладывал с места на место свой инструмент и зевал, потом щелкнул резиновой плеткой и подмигнул мне. Я чуть не обоссался и судорожно стиснул ладони. Женщина тем временем снова начала спрашивать:

– Ты стал партизан?

– Ддда…

– Где младшие дети?

– Й…йа нннн… я не знаю. Они ушшшли.

– Куда?

– Я не ззззз… я не знаю. Им кккомандир скк… сказал.

– Кто ваш командир?

– Он уббббб… Убит он.

Она кивнула. Потом сделала амбалу жест ладонью. Я почувствовал, как по спине катится пот и слабеют ноги. И попросил:

– Не надо. Пожалуйста.

– Кто ваш командир? – повторила она.

– Я честно говорю… – Меня снова тряхнуло. – Уббит…

Амбал рывком отбросил меня к стене, и я опомниться не успел, как мои руки за спиной взлетели к потолку. Я выгнулся, стараясь сохранить контакт с полом хотя бы кончиками пальцев – и поперек живота лег удар той самой плеткой. Мне показалось, что все тело ниже живота оторвалось и упало на пол. От боли я даже не закричал, хотя из глаз хлынули слезы.

– Кто ваш командир? – снова спросила женщина.

Я всхлипнул, подавившись воздухом. Если я скажу – Сергея Викентьевича точно расстреляют. А нас? А меня? Так и так ведь убьют… Мои мысли прервал новый удар – между ног. От него я закричал и пополз ногами вверх по стене. Офицер допил кофе и засмеялся.

Женщина сказала:

– Тебя могут просто расстрелять. А могут тут долго мучить. Если хочешь получить пулю, мальчик, то ты должен говорить, кто ваш командир.

– У! У! У! Би-ит! – выкрикнул я, корчась так, чтобы прикрыться от новых ударов. Их не последовало… в тот момент. Когда же я снова обвис, женщина сказала:

– Пауль, бейте его, пока он не скажет правду.

Воду мне выплеснули прямо в лицо. Она была ледяная, колодезная. Женщина со стаканом в руке стояла передо мной.

– В конце концов, это не важно, – сказала она, допив из стакана остатки. – Мы вас все равно расстреляем. Но если кто-то из других скажет, что командир среди вас, то его мы расстреляем. А вас, – она улыбнулась, – вас посадим на колья. Прямо на заборе.

– Вам… – Я давился дыханием, страшно болело все тело. – Вам не… противно это… делать? За… зачем? Если бы что-то… важ… ное… А так… за… зачем?

– Профилактика, мальчик, – пояснила она так, как будто объясняла классу новую тему. – Вы должны нас бояться. Нас – своих будущих хозяев. Только так можно держать в повиновении рабов. У нас с Клаусом, – она улыбнулась офицеру, – будет имение недалеко отсюда, когда война закончится. Нужно тренироваться уже сейчас. Если бы у нас было побольше времени, я бы приказала Паулю поработать над тобой, как следует, и ты бы назвал командиром любого, хоть самого себя, только бы это прекратилось. Но надо отдать тебе должное – ты выносливый. Посмотрим, что скажут твои товарищи…

И она, отшагнув назад, нанесла мне удар – ногой в изящном сапоге в пах. И засмеялась.

Мы с Сашкой провалялись на соломе в каком-то сарае до полудня почти без сознания. Его били еще сильней, чем меня, а вот взрослым нашим товарищам досталось меньше – очевидно, их бить было не так интересно. И вообще, у меня создалось впечатление, что эта сука не лгала – им в принципе не было дела до того, что мы скажем и что мы можем знать.

Они были настолько уверены в своей победе, что не боялись нашего сопротивления.

Земля в сарае, куда нас бросили, под соломой была утоптана до каменного состояния. Стены – щелястые, но вокруг ходили аж трое часовых. Это Эйно и Сергей Викентьевич проверили без нас, пока мы валялись никакие.

Когда я пришел в себя и смог натянуть брошенные следом трусы и штаны, то первым делом нащупал галстук. Он был цел. Почему-то это меня успокоило.

Странно, но правда.

11

Рассвет был какой-то не летний, серый и робкий. Он вползал в щели неохотно, словно ему было стыдно за то, что он должен принести людям в сарае. Я лежал на соломе и ни о чем не думал. Голова была пустая и легкая. Спать не хотелось совсем и страшно не было. Я смотрел, как медленно светает, слушал какие-то звуки просыпающейся деревни и видел спину Сашки, который, не отрываясь, смотрел в широкую щель. Потом, когда стало почти совсем светло, Сашка повернулся и сказал негромко:

– Вставайте, нас расстреливать идут. Яму выкопали.

Сергей Викентьевич и Эйно завозились и сели. Я понял, что они тоже не спали. Все тот же серый свет обрисовывал их совершенно спокойные лица. Сергей Викентьевич пробормотал:

– Побриться бы, а то зарос… – под его ладонью отчетливо зашуршала щетина на подбородке. – Ну что, значит, все… Встали, а то подумают, что мы боимся.

Мы поднялись – все четверо. Сергей Викентьевич положил ладони нам на плечи, и я услышал:

– Будьте мужчинами… – и не понял, о чем он говорит и кому.

Дверь открылась.

За нею не было ни солнца, ни утра – ничего, кроме тумана, в котором чернели ветки кустов, забор и отвал свежей земли. Совсем рядом, шагах в десяти от сарая. По обе стороны двери стояли с полдюжины карателей в глубоких шлемах, с винтовками. Около ямы виднелись еще двое – похоже, местные полицаи. Немец был только один – высокий, худощавый, стройный и улыбающийся. Не тот, который меня допрашивал вчера. Но тоже эсэсовец – под маскхалатом виднелись петлицы.

– Кто рано фстайот, тому Бок потает, – сказал он. – Топрое утро, товарищи коммунисты. Прошу на расстрел.

И он сделал изысканный жест рукой. Я вяло подумал, что немец боксер – очень характерные пальцы – и пошел к двери первым. Один из карателей взял меня за плечи, второй каким-то тросом быстро скрутил запястья за спиной. От обоих пахло сырой формой и табаком. Трос больно врезался в тело, но я ощутил эту боль, как нечто очень далекое. Больше всего мне хотелось, чтобы выглянуло солнце. Хоть на секунду.

– Ну, пошел, – сказал немец весело. – С Боком.

Трава оказалась обжигающе холодной. Я считал шаги и смотрел на нашивку идущего слева карателя. Черный – наша эстонская земля… синий – наше эстонское море… а белый – снега Сибири, куда вас, козлов, всех сошлют… И ведь сошлют. Исторически доказано. Только я, Борька Шалыгин, сейчас погибну от рук человека, которого для меня, Борьки Шалыгина, и нет, быть не должно…

Свежевырытая земля была неожиданно намного теплее травы, я переступил на нее почти с удовольствием. Она поползла под ногой, я качнулся и почти упал, но один из полицаев – молодой, с какими-то больными глазами – поддержал меня и сказал:

– Это… осторожней.

Его напарник – невысокий и толстый, с маленькими глазками – заржал и кивнул:

– Это верно. А то упадеть – чего сломаеть ишо, – и замахнулся на меня прикладом: – Змееныш!

– Хальт! – крикнул эсэсовец, и полицай испуганно вытянулся в струнку.

А на меня обрушился страх, и это было отвратительно. Туман заплясал, закружился, в ушах взревело, рот наполнился вкусом горячего металла, а живот свело мучительной судорогой и я едва удержался от того, чтобы не наложить в штаны. Даже в бою я так не боялся! Очевидно, Сашка заметил это – он подставил мне плечо и прошептал:

– Ну держись…

– Я… ничего… – с трудом ответил я. Приступ отхлынул, но страх остался – леденящий страх, замешенный на понимании, что сейчас меня убьют. И уже ничего не изменить, не спастись, даже чудом – нет партизан, которые вот сейчас должны ворваться на околицу под победный автоматный треск… Я покрепче прикусил губу и встал прямо.

Какая же теплая и сырая земля…

Каратели не спешили строиться. Один из них что-то сказал Эйно, мотнул головой недвусмысленно – отойди в сторону. Эстонец страшно побледнел, глаза сузились, и он отвернулся с такой гадливостью, что каратели недобро запереговаривались. Но ропот умолк – от сарая шел офицер. Он шел неспешно, пощелкивал по штанине маскхалата прутиком и насвистывал что-то бодрое. Носки сапог блестели от росы, и я смотрел на них, как завороженный. Мне казалось, что немец идет медленно-медленно, и я желал, чтобы тот не дошел никогда. Шаги были длинные и тягучие, как кисель. Может, он и правда не дойдет? Не может он дойти, потому что я не могу умереть…

Офицер встал перед приговоренными. Перед нами. Он по-прежнему улыбался, но в глазах улыбки не было.

– Он стелаль сфой випор, – подбородок указал на Эйно. – Но ви еще мошет спасти сфою шиснь. Это просто. Кто кричит: «Шталин капут!» – он перестал улыбаться, – тот жифет. Кто нет – тот бутет мертф. Все просто. – Он бросил прутик через головы стоящих у ямы людей в нее и коротко рассмеялся. – Я срасу его отпускаю. «Шталин капут!» – и… – он сделал широкий жест рукой. – На фсе шетирь стороны. Зо? – он сделал шаг влево и кивнул Сергею Викентьевичу.

– Могли бы и не задавать этот вопрос, – казалось, что Сергей Викеньтевич ведет светскую беседу. – Вы же знаете, что я коммунист.

– Ти мертф. – Эсэсовец улыбнулся, и я обмер от этих слов.

– Вы тоже, – сказал Сергей Викеньтевич. – Просто вы этого еще не поняли… Мальчики, – он чуть повернул голову, – крикните. Я приказываю. ОН простит. Вы должны жить. Понимаете, должны жить. Вы будущее страны.

– Кароший совет. – Эсэсовец шагнул к Сашке. – Ти?