Владимир Фаддеевич Субоч – латинист. <…>

Латынь вёл ещё и чех Поспишиль. <…>

Бодянский читал в подготовительных классах историю Руси. По тоненькому учебнику. Какая-то у него была своя методика: надо было всё время что-нибудь вычёркивать или дописывать. Для лучшего запоминания, как он говорил»¹⁸.

Но среди преподавателей гимназии особо нужно выделить фигуру доцента Селихановича, преподававшего литературу и психологию и внешне очень похожего «на поэта Брюсова».

Удивительно, но образ Селихановича, описанный Паустовским в повести «Далёкие годы», есть своего рода зеркальное отображение его самого, естественно, в том смысле, когда мы говорим не о внешнем сходстве, а об общности взглядов и вкусов. На эту мысль наталкивает сам Константин Георгиевич. Селиханович «ходил в чёрном, застёгнутом наглухо штатском сюртуке» и «был человек мягкий и талантливый»^[3].

И только благодаря описанию отношения Селихановича к литературе начинаешь понимать, какой душевной красоты и щедрости был этот человек, какой свет знаний нёс он своим ученикам, являясь для них больше чем центром «литературной вселенной». Через любовь к литературе он выражал себя самого.

Масштаб тех знаний, которыми обладал Селиханович, был, по всей видимости, внушительным. И Паустовский об этом говорит прямо:

«[Селиханович] открыл нам эпоху Возрождения, европейскую философию XIX века, сказки Андерсена (именно творчество Андерсена сыграет в творчестве Паустовского особую роль, и, как он сам признаётся в очерке «Сказочник», научит «верить в победу солнца над мраком и доброго человеческого сердца над злом», и это станет своего рода заповедью, определённым «послушанием» всего творчества Константина Паустовского». – О. Т.).

У Селихановича был редкий дар живописного изложения. Самые сложные философские построения в его пересказе становились понятными, стройными и вызывали восхищение широтой человеческого разума.

<…> Мы пристально проследили жизнь тех людей, кому были обязаны познанием своей страны и мира и чувством прекрасного, – жизнь Пушкина, Лермонтова, Толстого, Герцена, Рылеева, Чехова, Диккенса, Бальзака и ещё многих лучших людей человечества. Это наполняло нас гордостью, сознанием силы человеческого духа и искусства.

Попутно Селиханович учил нас и неожиданным вещам – вежливости и даже деликатности. Иногда он задавал нам загадки»¹⁹.

Ко всему тому Селиханович в гимназии вёл ещё и литературный кружок. Посещал занятия кружка и Костя Паустовский.

По всей видимости, Селиханович был одним из немногих преподавателей, который знал о страстном желании Паустовского стать писателем:

«Однажды он остановил меня в коридоре и сказал:

– Приходите завтра на лекцию Бальмонта. Обязательно: вы хотите быть прозаиком, – значит, вам нужно хорошо знать поэзию»²⁰.

Вряд ли этот разговор Селихановича с гимназистом Костей Паустовским есть всего лишь беллетристический приём писателя Паустовского. Верится, что так оно и было на самом деле.

Паустовский нигде и ни при каких обстоятельствах не говорил о Селихановиче как о своём первом наставнике в делах литературных, но вполне можно предположить, что первые рассказы, написанные им ещё в гимназии, были созданы в какой-то степени под влиянием Александра Брониславовича.

Селиханович «подарил» Паустовскому не только модель восприятия литературы в целом и ту интонацию, с которой можно было говорить о ней, но и задал тот правильный вектор в творчестве, которому Константин Георгиевич останется верен всю свою жизнь. В этом и было светлое солнце его лирической прозы.

Долгое время считалось, что след Селихановича в биографии Паустовского потерян с переездом последнего в Москву в 1914 году. Но это не так.

Селиханович прожил долгую жизнь и успел застать своего ученика не только в литературных мэтрах, но и разделить с ним шестое десятилетие XX века, которое для них обоих станет последним в жизни.

22 января 1961 года профессор Александр Николаевич Волковский, проживавший в Москве на улице 25 Октября, 4, напишет Паустовскому письмо следующего содержания:

«Глубокоуважаемый Константин Георгиевич,

решил написать Вам о Вашем учителе по Киевской I-й гимназии Селихановиче Александре Брониславовиче.

Он жив, но после инсульта правая рука и правая нога работают плохо. Сознание, речь – ясные.

Живёт он с женой – Натальей Алексеевной в Пятигорске, по Лермонтовской ул. д. 11, кв. 12.

Года два назад он оставил работу в Пятигорском педагогическом институте, где был профессором. Лекции его были интересны, вдохновенны. Ал-др Бронис. подготовил целую группу аспирантов и научных работников. Мы с ним большие друзья, я очень его уважаю и люблю как редчайшего по своему идейному и моральному облику человека.

Весной прошлого года мы виделись в Пятигорске.

Он очень много говорил о Вас. На днях получил от него письмо. Если бы Вы ему написали, надолго подняли бы его настроение. Он ответит, конечно, Вам (пишет под его диктовку его жена). Желаю Вам, Константин Георгиевич, душевной бодрости и творческих сил на долгие годы»²¹.

По всей видимости, узнав от самого Селихановича о том, что Паустовский ему так и не написал, Волковский, понимая, что Константин Георгиевич по каким-то обстоятельствам просто не смог получить его письма, вторично, и последний раз, обращается к Паустовскому с просьбой, чтобы тот написал своему учителю письмо. Из письма Волковского Паустовскому 9 марта 1961 года:

«Сейчас я узнал Ваш московский адрес. Было бы по-человечески хорошо, если бы Вы нашли время написать Ал. Бр. Селихановичу. Ему уже более 80 л.»²².

По всей видимости, Селиханович всё же очень ждал письма от своего именитого ученика, но, вероятнее всего, так и не дождался. Сам же Александр Брониславович отчего-то написать Паустовскому так и не решился.

С чем же была связана «осторожность» Паустовского в отправке письма Селихановичу, сказать сложно. Возможно, это была вовсе и не «осторожность» – Паустовский в эти годы уже серьёзно болел и собственный недуг не дал возможности наладить общение.

Но на этом история Паустовский – Селиханович не закончилась.

Спустя три года Паустовскому вновь напомнят о его учителе.

Ксения Колобова из Пятигорска, надеясь на авторитетное вмешательство Паустовского в судьбу Селихановича, своим письмом привлечёт к нему внимание со стороны бывших сослуживцев и учеников, и тому будет оказана помощь. 20 апреля 1964 года она напишет Паустовскому:

«Уже в течение нескольких лет А. Б. Селиханович лежит частично парализованный. В течение последних двух месяцев он был на грани смерти и, если сейчас остался жив, то только благодаря беспримерному героизму его жены – простой русской и уже старой женщины.

Его товарищи по работе в Педагогич. институте Пятигорска забросили его уже года 4 тому назад; никто из его бывших учеников, друзей… больше его даже не навещает. <…>

1. Напишите в Пед. институт Пятигорска с запросом о здоровье А. Б. Селихановича и с просьбой регулярно извещать Вас о его состоянии.

2. Если у Вас найдётся хоть минута свободного времени, написать А. Б. Селихановичу хотя бы страницу привета»²³.

Но Паустовский промолчал и на этот раз. Почему? Сказать трудно.

Легко ли Косте Паустовскому, гимназисту-романтику, давалась учёба? Полюбил ли он ту казённую гимназическую обстановку, в которой очутился не по своей воле, а по необходимости? Выделялся ли прилежностью в учении или же наоборот? Торопил ли он гимназические годы, ворвавшиеся в его беззаботное детство?

О том, каким гимназистом был Костя Паустовский, доподлинных сведений нет. Но эта страница его биографии вовсе не тайна за семью печатями. Просто к тому моменту, когда среди литературоведов интерес к биографии Паустовского созрел, в живых от его гимназических однокашников практически никого не осталось. 3 сентября 1962 года в ответном письме Борису Човплянскому, в прошлом однокласснику по учёбе в гимназии, Паустовский, напишет:

«Нас осталось в живых (по моим сведениям) всего шесть человек – ты, Боремович… Серёжа Жданович… Шпаковский… Георгий Суровцев… Вот и всё, а шестой – я… А остальных нет. Шмуклер умер в Ленинграде во время блокады, Володя Головченко – умер. Станишевский погиб на войне. Об остальных ничего не знаю».

Но Паустовский слукавил. К этому времени здравствовал ещё один из его однокашников по гимназии, сын священника, и по возрасту двумя годами его младше – Сергей Петрович Рыбаковский, который проживал в городе Яшалте, в Калмыкии. Прочитав «Далёкие годы», Рыбаковский написал Паустовскому письмо, в котором напомнил о том, что того в классе звали «каторжанином», и подметил:

«Вы, помнится, сидели на первой парте с Шмуклером Эммой. Такой изящный был смуглый паренёк»²⁴.

Без всякого сомнения, в искренности и правдивости воспоминаний Рыбаковского вряд ли можно усомниться. И упоминание в письме гимназического прозвища Паустовского как нельзя ярко и сочно характеризует его отношение не только к учебе, но и ко всему «скованному» процессу пребывания в гимназии, которое приходилось преодолевать.

Занимательно, но в своей автобиографии 1937 года Паустовский о своём обучении в гимназии напишет так:

«Несколько раз меня исключали из гимназии – за невзнос платы (с пятого класса я платил сам, зарабатывал уроками), за неподходящий образ мыслей, даже за то, что в классном сочинении я привел слова Пушкина о Державине: “Подлость Державина для меня непонятна”. В гимназии я учился средне, всё время читал, читал запоем, и книги открыли мне мир сверкающий и печальный. От чтения и множества мыслей я глох, слеп, забывал есть и не спал по ночам».

Ну что же, написано «искренне» и «правдиво» в духе времени. А что было делать?! Тогда написать по-другому было просто невозможно, и с этим нельзя не согласиться.

Если взглянуть на оценки Паустовского в аттестате зрелости, полученном по окончании гимназии, то он не так уж и плох и даже более того, весьма пригляден – всего лишь одна «тройка», заработанная по физике, среди всей густоты оценок «отлично» и «хорошо» кажется на этом фоне вполне неуместной и даже несколько вычурной.

Одним словом, Костя Паустовский учился хорошо. «Отлично» по русскому языку и словесности, философии и истории… Даже по «нелюбимому» Закону Божию, обучение которому было «мученическим» (радовали лишь «великопостные каникулы»), у него оценка – «отлично». От природы целеустремлённый и крайне усидчивый, Костя очень много читал. Чтение было не времяпровождением, а потребностью, тем радостным занятием, любовь к которому он впитал в себя с малолетства. И чем взрослее он становился, всё настойчивее и настойчивее овладевала им тяга к чтению, географии, природе, познанию мира.

И первое в жизни Кости Паустовского большое путешествие, совершённое в августе 1903 года с отцом в Одессу, к берегам Чёрного моря, окажет на него неизгладимое впечатление. Второе в Тавриду – в августе 1906 года – ещё больше закрепит это впечатление. Он увидит Ялту и Одессу, Симферополь и Севастополь, Алушту и далёкие Судакские горы, таящиеся в глубине горизонта и больше похожие на обманчивый мираж. Перед ним во всём величии предстанет гора Кастель, вершины Северная и Южная Демерджи, у подножия которых раскинулись черешневые сады и виноградники, лавандовые поля и заросли бесконечно цветущей всё лето колючей дикой розы и, конечно же, Орлиная гора в Алуште, почти в самом центре города, совсем недалеко от которой семья Паустовских снимет дом. А ещё Костя будет заворожён говорливыми горными реками, на которых играли водным потоком шумные водопады. Он будет вдыхать горьковато-пряный, пропитанный ароматом смол, перемешанный с солёным бризом Чёрного моря запах вековых кипарисов и можжевельников и гулять по витиеватым тропкам, многие из которых, извиваясь по склонам змейкой на измождённом зноем суглинке, будут непременно сбегать к большой воде – морю, такому манящему, далёкому и близкому, такому разному в лучах восходящего и закатного солнца, тишайшему и штормовому…

«Прививка морем» тогда сработает безотказно. «И море вошло в меня, – скажет Паустовский в «Далёких годах», – как входит в память великолепный, но не очень ясный сон»²⁵.