Согласно повести, её, «жену-красавицу турчанку» по имени Фатьма дед привёз из города Казанлыка, окружённого Долиной роз, что во Фракии, куда тот попал по случаю плена во время Турецкой кампании, служа в николаевской армии. В замужестве Фатьма, приняв христианство, поменяла и имя, став Гоноратой, вот только «её турецкая кровь не дала ей ни одной привлекательной черты, кроме красивой, но грозной наружности». Она «выкуривала в день не меньше фунта крепчайшего чёрного табака», «ведала хозяйством», и «её чёрный глаз замечал малейший непорядок в доме». А иногда, сидя на завалинке и дымя трубкой, она «смотрела на быструю реку Рось», и случалось, «громко смеялась своим мыслям, но никто не решался спросить её, чему она смеётся».

Неправда ли, что таинственный и загадочный, почти сказочный образ бабки Гонораты, окутанный некой тайной её внутреннего мира, притягивает к себе даже несколько больше, нежели образ Максима Григорьевича, который «прятался от неё». Не соизволь Паустовский создать столь сочный образ своей «бабки-турчанки», согласись читатель, то бы и Максим Григорьевич смотрелся бы несколько тускловато.

Именно в этом контексте повествования о роде Паустовских, наверное, будет уместно сказать о самой фамилии.

Запорожские казаки по части сохранения своего родословия мало чем отличались от обычных крестьян, а потому семейных хроник не вели. Лишь кропотливое изучение источников, и в первую очередь сохранившихся до наших дней ревизских сказок (переписей) и приходских книг церквей, даёт возможность разобраться в их родовых перипетиях и познать, кто для кого «брат али сват».

Известно, что в крестьянской среде появление фамилии как таковой, то есть определяющей принадлежность к определённому роду по мужской линии, относится к середине XVIII века. До этого времени отчество отца заменяло и фамилию, и, собственно говоря, определяло отеческие корни лишь в двух поколениях – «отец – сын (дочь)». Ну а уж далее родство можно было определить лишь по церковным росписям да деревенским «языкам». Казаки, в частности и запорожские, в этом вопросе мало отличались от крестьян, разве что быстрее первых «определили» прилипчивые прозвища, которыми они так любили нарекать друг друга, в «фамилии».

Впрочем, у крестьян было не редкостью обретение фамилии по принадлежности к тому дворянину, во власти которого находились и на землях которого жили, а у казаков чаще всего – по месту службы, по чину старшего, в чьём подчинении состояли, или по селению, откуда происходил служивый.

Возможно, и с фамилией «Паустовский» произошло что-то подобное.

На этот счёт есть весьма жизнеспособная версия, которая появилась ещё при жизни писателя и которой вполне можно отдать предпочтение.

Так, в нынешней Молдове существует старинное бессарабское поселение, название которому – Паустов и которое вполне могло дать фамилию казакам, оказавшимся там после упразднения Запорожской Сечи. Многие из них впоследствии расселились по берегам Роси. «Откуда вы?» – «С Паустова». Вот и разгадка фамилии.

Именно на такую версию указывал в своих трудах по антропонимике и лексикографии филолог Олег Николаевич Трубачёв:

«Паустовский – образование на – ский по распространённому среди еврейских фамилий географическому типу от названия населённого пункта Паустов, в Бессарабии. <…> Фамилиеобразование осуществлено здесь по славянской (польской) модели, также весьма популярной в фамилиях евреев Восточной Европы.

<…> Что касается названия бессарабского местечка Паустов, давшего начало фамилии Паустовский, то в его основе лежит народная форма церковного календарного имени Фавст (из лат. Faustus или через греческое посредство); отражение иноязычного f как p объясняется раннеславянской субституцией… Ср. иную (тоже народную) передачу ф>х в фамилии Хаустов, в конечном счёте восходящей к тому же личному имени Фавст / Фауст.

Латинское Faustus — фамильное имя Л. Корнелия Суллы, противника Цезаря. Это имя можно сравнить с латинским Faustus – “благоприятный, счастливый”, однокоренным с глаголом faveo – “благоприятствовать, благоволить”, “желать, стремиться”.

Немецкое имя Фауст у Гёте того же происхождения, что и церковное календарное Фавст, фамилии Паустовский (т. е. из латинского Faustus)»¹³.

И с этой версией происхождения фамилии Паустовский трудно не согласиться. Примеров подобного рода, когда фамилию получали по месту проживания, предостаточно.

Впрочем, тут вроде бы нашлась и разгадка прозвища, слетевшего когда-то с языка Эммануила Казакевича.

Что же получается – что между именем Фауст и фамилией Паустовский твёрдый знак равенства? Вполне возможно.

И всё же, кудесничая над разгадкой фамилии Паустовский, всё же доподлинно неизвестно, кто из его предков и в какое время первым обрёл эту фамилию. А это немаловажно в обретении истины.

Впрочем, предостерегая от всякого рода нелепостей по этому поводу, думаем, что вовсе не стоит горячиться и в поиске еврейских «корней и окончаний» в фамилии нашего героя, как бы того ни желали приверженцы именно этой версии. Ведь нет ни одного документа, который бы, так или иначе, определял бы иудейские корни Константина Георгиевича. Да, согласимся, что еврейскому происхождению Паустовского нет твёрдого опровержения, но нет и убеждающих мнений. А вот русские, украинские и польские корни по линии обоих родителей Константина Георгиевича прослеживаются со стопроцентной вероятностью. И это факт!

Паустовский никогда не объяснял историю происхождения своей фамилии и никогда не связывал её появление с названием какого-либо населённого пункта, включая «бессарабскую» версию, и уж тем более не «завязывал» свой род на иудейских корнях (впрочем, если бы это было так, ничего зазорного и предосудительного в этом не было бы).

Неизвестно почему, но Константин Георгиевич не очень-то любил рассказывать о своих родителях. Даже в его многочисленной переписке с друзьями и знакомыми он не касался этой темы.

Отец писателя, Георгий Максимович Паустовский, родился 1 января 1854 года, происходил из мещан города Василькова Киевской губернии и был вторым ребёнком в многодетной семье, где ещё росли трое дочерей – Мария (р. 1846), Анна (р. 1856), Феодосия (р. 1857) и двое сыновей – средний Илья (р. 1855) и младший из детей Иван (р. 1862).

В повести «Далёкие годы» Паустовский рисует отца «немного сутулым» и в то же время «стройным, изящным, темноволосым, с необыкновенной его печальной улыбкой и серыми внимательными глазами». «Отец мой закончил сельскую школу и провинциальную гимназию и стал статистом. Эта либеральная профессия соответствовала его взглядам, но шла вразрез с его характером, он был непоседлив, добр, вспыльчив, считал лучшим занятием в мире путешествия, был широко образован, любил литературу, втайне гордился своей дружбой с художником Врубелем, проводил почти всё время в обществе журналистов» и, по всей видимости, добавим уже от себя, был безгранично интересным человеком.

Будучи по своему характеру человеком весьма непростым, самолюбивым или, как ещё про таких говорят, – «знавшим себе цену», Максим Георгиевич плохо «уживался с начальством», отчего, по всей видимости, часто менял место своей службы, о чём в общем-то никогда не жалел, находя в этом плюсы – удовлетворяя тем самым свою врождённую страсть к путешествиям. Возможно, это может показаться несколько наивным с его стороны, но это было именно так. Местом работы Максима Георгиевича были отделы статистики Управления железных дорог – Московско-Брестской, Петербургско-Варшавской, Харьковско-Севастопольской и Юго-Западной. В какой-то момент своей служебной карьеры он даже поднялся с обычного статиста до начальника отдела и, по всей видимости, не особо стремился удержаться в этой должности.

Горячий и в то же время добрый человек, Георгий Максимович, с одной стороны, слыл в семье сущим романтиком и мечтателем (а что в этом плохого?), а с другой – был настолько слабохарактерным и легкомысленным, что, по словам его же матери, «он просто не имел права жениться и заводить детей», что, согласитесь, звучит приговором! Но, как говорится, из колоды карты не выбросишь: что есть, то есть.

Лев Левицкий, размышляя о главной внутренней составляющей характера отца Константина Паустовского, указывает, что: «Человек живой и смышлёный, наделённый обострённой восприимчивостью, не чуждый художественных интересов и склонностей, Георгий Максимович посвятил себя не искусству, как этого ожидали те, кто близко знал его, а делу сугубо прозаическому, которое едва ли могло по-настоящему захватить его. Он стал железнодорожным статистом». И ничего с того, что он не стал художником или, скажем, литератором. В конечном счёте, творческая одарённость натуры Георгия Максимовича, его романтизм и любовь к прекрасному – музыке, живописи, литературе, увлечённость путешествиями, найдёт свой ошеломляющий выплеск в многогранном даровании его младшего сына – Константина. А сам Константин Георгиевич уже спустя многие годы после кончины отца, благодарно памятуя о роли отца в своём воспитании, в одном из своих писем к старшей сестре Галине искренне напишет: “Если я и обладаю какими-либо способностями, то это его (отца. – Л. Л.) – наследство”»¹⁴.

В своей любви к родителям Паустовский не делал различий. И всё же, если образно положить на две чаши весов любовь Кости Паустовского к матери и отцу, то это глубокое и искреннее чувство в отношении последнего явно перевесит.

И если от отца у Константина Паустовского не только внешнее сходство в чертах лица и стати, но и тонкий романтизм в восприятии жизни, неуёмная тяга к путешествиям, любовь к книге и театру, живописи, ко всему тому, что зовётся одним словом – искусство, то от матери – Марии Григорьевны – собранность, целеустремлённость в действиях и, как следствие, умение ценить время, чего, наверное, Паустовскому так недоставало в жизни.

Мария Григорьевна Паустовская, в девичестве Высочанская, родилась 25 июля 1858 года в селе Балаклее Черкасского уезда Киевской губернии, была дочерью православного и католички и по отцу – Григорию Моисеевичу Высочанскому, обедневшему дворянину второго разряда, служившего на Черкасском сахарно-бакалейном заводе (по повести «Далёкие годы» – нотариуса города Черкассы), имела чешские корни.

«Деда я помню плохо», – скажет о Григории Моисеевиче Паустовский. И это будет правдой. Григорий Высочанский уйдёт из жизни в 1901 году, когда его внуку Косте не исполниться ещё и десяти лет, а это значит, что их земные пути всё же сойдутся.

По Паустовскому, его дед по матери был человеком бирюковатым, молчаливым не в меру и ввиду своей непомерной страсти к курению был «выселен» супругой, Викентией Ивановной, в мезонин дома, откуда «редко спускался». Своих внуков он особо не жаловал, «только взъерошивал тяжёлой рукой волосы у нас на затылке и дарил лиловую глянцевую бумагу из табачных коробок».

Викентия Ивановна переживёт своего супруга на 13 лет, и её «траур и чёрная наколка», так запомнившиеся юному Косте Паустовскому, будет вовсе не по «разгрому Польского восстания 1863 года», а именно по Григорию Моисеевичу, которого она, по всей видимости, беззаветно любила.

Всего, помимо дочери Марии, в браке у Векентии Ивановны и Георгия Моисеевича родились ещё семеро детей: три сына – Алексей (р. 1856), Иосиф (р. 1859), Николай (р. 1874) и четыре дочери – Евфросиния (р. 1857), Вера (р. 1870), Елена (р. 1872), Надежда (р. 1876).

Нужно отметить, что, по воспоминаниям знавших её, Викентия Ивановна обладала особым складом характера, замешанного на сильной религиозности и душевной доброте. А ещё она была «тиха в голосе», была волевой «и в семье имела огромный авторитет». Но тем не менее, как пишет о ней Паустовский, её религиозность «уживалась в ней с передовыми идеями. <…> Портреты Пушкина и Мицкевича всегда висели в её комнате рядом с иконой Ченстоховской Божьей Матери». Поверим написанному Паустовским.

Безусловно, многие черты характера Викентии Ивановны дали крепкую отметину и в натуре её младшей дочери – Марии. «Моя мать, – скажет о ней сам Константин Паустовский, – дочь служащего на сахарном заводе – была женщиной властной и неласковой. Всю жизнь она держалась “твёрдых взглядов”, сводившихся преимущественно к задачам воспитания детей. <…> Неласковость её была напускная. Мать была убеждена, что только при строгом и суровом обращении с детьми можно вырастить из них «что-нибудь» путное».