Маломощный середняк

Недолго жил Федя Абрамов при отце. Спустя год (по иным сведениям, два) после рождения сына Фёдора глава большой семьи Александр Степанович Абрамов скончался, оставив после себя нужду и пятерых детей мал мала меньше. Сыновья Михаил, Василий, Николай, Фёдор и дочь Мария осиротели.

Михаил Александрович, старший брат писателя, в автобиографии, хранящейся в личном архиве семьи Владимира Михайловича Абрамова, указал, что «…отец покоен в 1922 году». Значит, маленькому Феде на день смерти отца было два года, а не год.

Сестра Мария Александровна Абрамова в письмах Игорю Петровичу Золотусскому, вспоминая о смерти отца, сообщала: «…Отец… умер рано. Обувь была плохая, застудил ноги. Ногу отняли. Писал из больницы из Карпогор маме, чтоб обувь ребятам не отдавала в починку, сам приедет скоро и починит. И вдруг телеграмма: “Приезжайте за телом”. Была распутица, и старший брат Михаил (ему всего было 15 лет) один ездил за мёртвым отцом. Осталось нас у матери пять человек. Феде был только годик»⁴.

В архиме музея писателя в Верколе есть ещё один документ, указывающий на то, сколько было лет Фёдору Абрамову, когда умер его отец. Он собственноручно написан Фёдором Абрамовым – учеником Единой трудовой школы 1-й ступени (орфография и пунктуация полностью сохранены):

«Заявление.

Прошу дать купить мне ботинки так как я неимею коженной обуви и прошу дать мне мануфактуры на верхнюю рубашку и на брюки.

Моё сознательное положение.

Маломошный середняк.

Придёт весна мне совершенно невчем идти в школу. Прошу похлопотать об обуви.

Мне тот раз недали ничего дак дайте пожалуйста мне коженную обувь к весне.

Нам хоть бы дали 2 м одни башмаки и мануфактуры.

Проситель Ф. Абрамов».

И уже внизу приписка:

«Прошу не отказать.

У меня мать больная, отец умер я ещё был 1го года».

Письмо было аккуратно сложено небольшим прямоугольником, на лицевой стороне которого карандашом (чем, впрочем, и было написано всё письмо) написано:

«Учительнице Ев. Ар. На.

[Подпись]»⁵.

Но здесь есть одно «но»! Фёдор Александрович в силу своего возраста не мог точно знать, сколько ему было лет, когда скончался его отец, и пояснение, что «…отец умер я ещё был 1го года», нельзя принимать буквально.

Исследовав все имеющиеся источники, проливающие хоть какой-никакой свет на год смерти Александра Степановича, всё же отдадим пальму первенства Михаилу Абрамову – «брату-отцу», ведь он был самым старшим, да и его автобиография была написана им спустя лишь немногим более десяти лет после смерти отца, и определим год кончины Александра Степановича как 1922-й.

А ещё знаем, опять-таки от Марии Абрамовой, что, когда гроб с телом отца стоял в избе перед образами, приходящие в дом женщины милостиво просили Господа, чтобы он мало́го (то есть Фёдора. – О. Т.) прибрал. На что мать отвечала: «Не умирать родился, жить». Тогда женщины решили, что Степанида, видимо, помешалась от горя⁶.

После кончины Александра Степановича главенство в семье принял старший сын Михаил.

Сестра Мария вспоминала: «…спасибо старшему брату, что не бросил нас, всех поднял на ноги. Некоторые ребята зарабатывают деньги, пьяные идут. Михаил идёт, обвешанный сушкой, как бусами, а то и конфет несёт»⁷.

И несмотря на то, что старший сын Михаил, работавший на стороне по найму, приносил в дом копейку, всё одно трудно сказать, как бы сложилась судьба семьи покойного Александра Абрамова, если бы не его вдова Степанида, не опустившая рук, выстоявшая в борьбе с «лихом», взвалившая на свои женские плечи всю заботу, все тяготы домашней работы, вместе со старшими сыновьями она работала так, что вывела своё хозяйство из бедняцкого в середняцкое.

29 февраля 1980 года Абрамов, выступая в Ленинградском доме писателя им. В. В. Маяковского на творческом вечере, посвящённом своему шестидесятилетию, так охарактеризовал своё отношение к матери: «Мама. Степанида Павловна, неграмотная крестьянка, которая с трудом умела ставить три печатные буквы. Но крепкая, неглупая, властная и работящая женщина, рано овдовевшая, но которая твёрдой и уверенной рукой повела нашу семейную ладью…»

Свою искреннюю любовь к матери Абрамов пронесёт через всю жизнь, недаром в его ленинградской квартире портрет Степаниды Павловны всегда был на видном месте, и гости писателя первым делом «встречались» с ней.

В конце жизненного пути на вопрос близких родственников, где бы ему хотелось покоиться после смерти, Фёдор Александрович ответил: «…рядом с матерью».

Не в чести земледельчество на Пинежье, и всё потому, что почва неплодородная. «Что ни выдумывай, как ни бейся – плохая земля: мало родит, и жить на ей неуютно и неутешно»⁸, – запишет в своём дневнике за 1932–1935 годы Михаил Пришвин, путешествуя в этих краях. И писатель был прав. От такой земли при суровом климате богатого урожая не добьёшься. Поэтому бо́льшую часть угодий крестьяне оставляли под сенокосы, которые также нещадно облагались налогом, не только денежным, но и натуральным. Себе накоси, да и государству сдай!

Первые годы советской власти на Пинежье, как и во всей Стране Советов, ознаменовались страшным голодом, пик которого пришёлся на 1921 год. По всему краю полегли от истощения тысячи людей, а по всей России почти что шесть миллионов. В эту пору пределом довольствия для многих были ломоть хлеба да несколько поленьев дров⁹.

Ко всему этому политика военного коммунизма усугубила и без того бедственное положение крестьян, доведя до крайней бедноты грабительской продразвёрсткой, изъятием всех излишков зерна. Изымали так, что по весне и сеять было нечем. Так за два года на Пинеге засеваемые ранее поля заросли бурьяном. Недаром в 1920 году лозунги советской власти «Хлеб – голодающему Северу», «Хлеб – армии», как и «Ты записался добровольцем?», были одними из самых популярных в агитационной кампании большевиков. Вот только хлеб этот едва доходил до «голодающего Севера».

Пожни в Верколе были по пойменным лугам и суходолам среди леса, вниз по реке Пинеге и название своё, как правило, получали по месту – Никопала, Кеврольский, Каршелда… Семья Степаниды Абрамовой ставила стога по берегам рек Хорса, Прелая (впадает в первую), Ядвий. Сенокосные луга были затаёнными, малопроветриваемыми. Поставь в таком месте большой стог, враз «загорится» – запреет сено. Оттого-то и метали не стога, а невысокие продолговатые зароды, состоящие из нескольких копёшек-стожков. Сенокос повсюду, не только на Пинежье, считался большой страдой, годовым делом. Сколько ляжет сена на поветь (сенник), так скотина и перезимует. Без сена и молока не будет, и конь с места не стронется. Оттого на сенокос ходили, как правило, несколькими семьями из разных дворов. На дальних покосах для ночлега и отдыха ставили так называемые сенные избушки, так как жить приходилось по несколько дней и работать от зари до зари. Сенокосная страда июльская, в эту пору ещё самые «пиковые» белые ночи. Для косьбы вдобавок прихватывали и самое «мёртвое» время – выходили на луг часа в два ночи.

Путь на луга был нелёгким. «…Ехали на Великую, грязь лошади на спину заливалась. Хороших сенокосных угодий не было. Всё кочки. Михаил брал всех на сенокос. А я оставалась с матерью»¹⁰, – вспоминала сестра Мария (вероятнее всего, Мария Александровна ошиблась, упомянув реку Великую, такой реки в окрестностях Верколы нет, скорее всего, она имела в виду реку Прелую. – О. Т.). Сенокос был первой серьёзной «мужицкой» работой и для маленького Феди. Но что может наработать мальчонка пяти-шести лет? «…Я с шести лет начал косить, я с шести лет начал работать…» – не единожды будет впоследствии вспоминать Абрамов в многочисленных интервью, выступлениях, подчёркивая тем самым своё «взрослое» крестьянское детство. Позаботился старший брат о малом косце – смастерил косовище под рост, взрослой-то косой-горбушей ему травину наземь не уложить!

Ко всему тому сенокосная пора всегда граничила с жатвой. И чтобы не делать два дела сразу, сенокос должен быть спорым, его старались не затягивать, и если погода позволяла, стожки ставили быстро, в несколько дней.

Но если сенокос был мужским делом, то на жатве трудились в основном женщины. «Мы с мамой оставались дома. Мама жать уходила в поле, а я, – вспоминала Мария Абрамова, – должна травы корове и овцам наносить. В лес сходить за голубикой».

Ячмень в этих местах был главной зерновой культурой. Засаживали поля, конечно, и озимой рожью, но ячмень был на Пинеге в фаворе, здесь именно он именовался житом, житником – от слова «жить». Хлебу на Севере всегда придавалось особое значение.

Раннее детство Фёдора Абрамова выпало на трудные послевоенные 1920-е годы, но тем не менее именно тогда хозяйство Степаниды Абрамовой прочно встало на ноги.

Уже к 1927 году, к моменту образования колхоза в Верколе, в хозяйстве Степаниды Павловны было:

1,22 десятины пахотной земли, с которых она ежегодно получала доход 54 рубля 24 копейки;

2,47 десятины сенокосных угодий с доходом 39 рублей 84 копейки;

одна лошадь, дающая прибыль 26 рублей;

две коровы, приносящие доход 32 рубля.

Помимо этого «благополучия», двор Степаниды Абрамовой имел за год неземельный доход в сумме 43 рубля 35 копеек. «Итого общий доход хозяйства составлял 192 рубля, а едоков в хозяйстве 6», – так и было отмечено в окладном налоговом листе.

Спустя десятилетия в своём знаменитом выступлении в концертной студии телецентра «Останкино» Абрамов взволнованно скажет: «…К 1930 году, к моменту вступления в колхоз, мы были одной из самых состоятельных семей… У нас было две коровы, две лошади (для крестьянина конь, без которого в хозяйстве было не сладить, всегда был мерилом достатка и благополучия. Лошадь стоила больших денег, и ее покупка была для семьи сродни большому празднику. – О. Т.), жеребёнок, бык, штук десять овец, и всё это сделала, сотворила наша детская колония, наша детская коммуния…»

И вот парадокс жизни: едва окрепло хозяйство Степаниды Абрамовой, взращённое руками «детской коммунии», и зажило «справно», по-середняцки, по всей Стране Советов началась непримиримая борьба с кулачеством, определённая специальной директивой ЦК ВКП(б). Началась самая что ни на есть государственная война против крестьян, живущих своим собственным трудом. Выселения, аресты, притеснения… Зажиточный крестьянин, работавший на своей земле, стал вдруг государству неугоден.

Не обошла эта беда стороной и семью Феди Абрамова. Уже совсем скоро, в короткий срок, от крепкого хозяйства Степаниды Абрамовой не останется и следа, но клеймо сына середнячки ещё долго будет преследовать Федю Абрамова, причиняя боль и страдания.

Весьма печальной и трагичной будет и судьба родного дома. Летом 1948 года его попросту распилят на дрова за долги.

Вернувшийся в 1947 году с фронта Михаил Абрамов устроится кладовщиком в местном райпо, как тогда коротко именовали районные потребительские общества. Выдача товара в долг и стала роковым для родительского дома Фёдора Абрамова. Михаил Александрович был человеком очень отзывчивым и по доброте душевной отказать в выдаче товара в долг, наверное, не мог, тем более если к нему обращается сам председатель райпо. Когда недостача обнаружилась, покупатели «в долг» отказались вернуть деньги, а Михаилу, как лицу материально ответственному, пришлось возвратить недостачу, вложив за неё… отчий дом.

Так, в виде возмещения образовавшейся недоимки в размере 375 рублей 45 копеек по решению братьев дом и был разобран, распилен и отдан в райпо на дрова.

Семья Михаила Абрамова была вынуждена перебраться к тёще – Евдокии Фёдоровне Пономарёвой, чей дом стоял ниже по угору, почти напротив старой деревенской школы.

Уже впоследствии, приезжая в Верколу, останавливаясь в доме старшего брата Михаила, Абрамов всегда приходил к опустевшей родительской усадьбе, на которой когда-то возвышался «дом с конём» его детства.