2

В этой книге впервые представлены архивные документы, посвященные опытам по скрещиванию человека с обезьяной и некоторым другим жестким и даже абсурдным экспериментам.

Исследования проводились советским ученым Ильей Ивановым в 20-е годы при финансовой поддержке Совнаркома СССР. Активное участие в них принимали научные учреждения Франции: Пастеровский институт и Коллеж де Франс. В ход экспериментов были посвящены крупные научные авторитеты Великобритании, Германии и США. Эти люди и организации в той или иной степени несли ответственность за эксперименты советского ученого.

В работе над книгой я старался максимально цитировать документы, которые мне показались шокирующими, а также вполне доступные, но забытые сегодня публикации, которые проливают свет на извечный драматичный сюжет – поиск человеком самого себя.

3

Есть еще одна тема, которая волей-неволей возникает, когда речь касается этой книги. В фигуре профессора Ильи Ивановича Иванова читатель вправе обнаружить одного из прототипов профессора Преображенского из «Собачьего сердца» Михаила Булгакова.

«Так что же, он в своей книге все предугадал?» – спросил меня как-то один из знакомых.

Тут надо напомнить: опыты по трансплантации начались во Франции еще до Первой мировой войны, а переводные брошюры на эту тему регулярно выходили в Советской России начиная с 1923 года.

«Собачье сердце», написанное только в 1925 году, было своего рода следствие бесед Булгакова с его другом – писателем Евгением Замятиным, автором футуристического романа «Мы».

Он предрекал: «Россия, последние годы ставшая фантастичнейшей из стран современной Европы, несомненно, отразит этот период своей истории в фантастике литературной».

В истории Преображенского и Шарикова угадываются черты романа Герберта Уэллса «Остров доктора Моро», актуального тогда произведения. Замятин был страстным поклонником английского писателя и сам отчасти шел по его стопам в романе «Мы». Беседы Замятина и Булгакова стали отправными точками для новых книг Михаила Афанасьевича.

Профессор Преображенский своего рода сын и последователь доктора Моро. Разница лишь в том, что английский профессор-изувер был измышлен Уэллсом, а Преображенских в Советской России было немало.

Это ведь именно интеллигент Преображенский создал Полиграфа Полиграфовича Шарикова, а советская власть его только вскармливала. Об этом часто забывают.

4

Позволю себе и еще один пассаж.

После выхода первого издания я встречал в блогах в Интернете, а иной раз и на страницах некоторых газет и журналов сомнение авторов: а было ли все это на самом деле? Не шутка ли это? Не мистификация?

Поэтому в этом издании в конце глав будут приводиться факсимиле документов, чтобы снять глупые вопросы.

Тут нужно сказать следующее: документальные цитаты и тогда, и сейчас я сопровождаю архивными ссылками. Если стоит аббревиатура ГАРФ – значит, это Государственный архив Российской Федерации, если РГВА – Российский государственный военный архив, если АПРФ – Архив Президента Российской Федерации, если ЦГАМО – Центральный государственный архив Московской области, ПФА РАН – Петербургский филиал Архива Российской академии наук, РГАСПИ – Российский государственный архив социально-политической истории (бывший Центральный партийный архив), Архив ГМИИ им. А. С. Пушкина.

Этого списка источников достаточно, чтобы понять, что я не шучу. Аббревиатуры архивов приводятся внизу страницы и содержат указание на место хранения документа.

Кроме того, хочу подчеркнуть особо: в этом издании читателя будут ждать и весьма серьезные сюрпризы. Многое из добавленного носит сенсационный характер.

5

Я выражаю благодарность Монике Спивак и Михаилу Одесскому за указание на ряд интересных источников, а также ныне уже покойной исследовательнице из Санкт-Петербурга Татьяне Ивановне Грековой.

Глава 1
Паника в Кремле

1

Вечером 21 января 1924 года в 19 часов 30 минут в Кремле раздался резкий телефонный звонок.

Из подмосковной усадьбы Горки звонила сестра Ленина, Мария Ульянова. Передала буквально: «В 18:50 Ленин умер». В состоянии аффекта она забыла повесить трубку, и та долга болталась на шнуре. Связь через этот телефон оказалась невозможной, хотя в Кремле срочно желали проверить сообщение.

Смертельный исход больного был установлен присутствовавшими во время припадка и оказывавшими помощь профессорами Ферстером, Осиповым и доктором Елистратовым. Свидетелем смерти Ленина оказался член ЦК Бухарин. Как только врачи зафиксировали летальный исход, у Николая Ивановича помутилось сознание. То, что он делал дальше, производит ошеломляющее впечатление.

«Я его поднял на руки, мертвого Ильича, и целовал ему ноги»^[8], – вспоминал Бухарин.

Этой смерти ждали. Начальник личной охраны вождя Абрам Беленький был в то время в Москве. Спустя три недели после случившегося он вспоминал: «Немедленно собралось Политбюро и решило ехать в Горки. Товарищем Дзержинским было отдано распоряжение приготовить на Павелецком вокзале паровоз с одним вагоном…»^[9]

Заведующий московским отделением движения Рязано-Уральской железной дороги Константинов сформировал из участкового служебного вагона № 52 и вагона четвертого класса экстренный поезд до разъезда Герасимово. От этой станции всего две с лишним версты до загородной резиденции вождя. В те часы все мысли его духовных наследников были прикованы к подмосковной усадьбе. Они чуяли, что там, куда слетятся все претенденты на власть, станет все ясно. Вот почему кремлевская знать боялась опоздать на поезд, уходивший с Павелецкого вокзала вне расписания.

Но один из наследников покойного – Иосиф Сталин – решил добираться в Горки отдельно – на автосанях. Он знал, что опередит поезд, отправление которого было назначено лишь на 22 часа 15 минут. Было важно первым приехать к телу вождя, хотя там уже присутствовал важный партийный функционер Николай Бухарин.

Сталин расценил смерть Ленина как сигнал для битвы кронпринцев за кремлевский престол. Теперь каждая выигранная секунда становилась козырем, а поездка в общем вагоне с другими конкурентами была равносильна капитуляции.

Проводить печальный экспресс на Павелецкий вокзал прибыл глава ОГПУ Феликс Дзержинский. В ту ночь он был одет в черный, простоватый овчинный тулуп.

По вокзалу и перрону фланировали сотрудники ОГПУ в штатском. Иногда, когда морозный ветер поднимал поземку, полы их шуб и пальто на мгновение распахивались, обнажая чернокожие чекистские тужурки. Дзержинский выслушал спешивших в Горки товарищей по партии, дождался отправления состава, но сам не поехал. Кто-то должен был остаться в столице и начать организацию траурных мероприятий.

Смерть Ленина была сильным ударом по большевистской диктатуре. Нужно было опасаться политических провокаций, террористических актов, попыток переворота. В столице усилили меры безопасности. Организацию охраны траурного поезда, Павелецкого вокзала и расчистку от снега дороги от резиденции Горки до железнодорожной станции поручили Абраму Беленькому. Он же должен был обеспечить проезд врачей для вскрытия трупа. Путь от вокзала до разъезда Герасимово и окрестностей Горок оцепили войска Осназа. Ночью их по тревоге подняли в казармах недалеко от Покровских ворот и без лишних объяснений рассыпали по всему пути следования поезда. Бойцы устанавливались буквально через каждые сто метров. Мосты находились под особым контролем: в Кремле рисковать не хотели: если бы поезд с телом Ленина был взорван террористами, погибло бы все руководство страны.

В эти часы возможность государственного переворота резко возросла. В столице появились дополнительные патрули. Словно всадники Апокалипсиса, проносились по заснеженным бульварам Москвы вооруженные пиками мрачные конные разъезды Осназа.

Глава охраны Ленина, Абрам Беленький, вспоминал: «По приезде в Горки мы застали там товарищей Обуха^[10] и Вейсброда^[11], которые приехали спустя несколько минут после смерти Владимира Ильича; они были вызваны Марией Ильиничной тогда, когда Владимир Ильич почувствовал себя плохо. Там уже находился тов. Бухарин, который в это время отдыхал в санатории “Горки”»^[12].

Обстановка в ночной усадьбе была истеричной. Вожди давно знали: смерть Ленина неизбежна и близка. Они даже готовились к ней, но, когда случился летальный исход, все кремлевские боги погрузились в глубокий обморок. Неотвратимая смерть, перед которой бессильны даже могучие тираны, ужаснула одних и парализовала других.

Советский публицист Михаил Кольцов писал о ночных гостях покойника: «…Старики. Они понуро уместились внизу на диванчике. Кутаются в шинели, похрустывают суставами пальцев и, ворчливо перебивая друг друга, всё вспоминают. Они очень важные персоны в правительстве великой советской страны, руководимой Владимиром Лениным. Они начальники больших государственных учреждений, тех, в которых гений Ленина, политика и борца, развертывался с величайшей мощью. Но сейчас только старики…»^[13]

Уже несколько месяцев ожидалось печальное известие. И многие соглашались с тем, что скорая смерть была бы наилучшим исходом для наглядно деградировавшего лидера коммунизма. Сознание уже навсегда покинуло Ленина, и в таком состоянии, похожем на идиотию, вождь мог дискредитировать свои великие идеи.

Вспоминая последнюю встречу с Лениным в Горках, большевик Преображенский сокрушался: «Мне стоило огромных усилий, чтобы сохранить взятую мину и не заплакать как ребенку. В нем столько страдания, но не столько страдания в данный момент. На его лице как бы сфотографировались и застыли все перенесенные им страдания за последнее время»^[14]. Лицо Ленина и его выражение были главной государственной тайной.

9 сентября 1923 года, за несколько месяцев до этой ночи, в «Огоньке» выходит статья Михаила Кольцова «Человек из будущего», посвященная пятой годовщине покушения на Ленина. С большими сомнениями в редакции решились поместить фотографию вождя в Горках. Глаза Ленина были тщательно, даже грубо заретушированы и сильно напоминали вставные. Художник обработал и рот. Но, несмотря на величайшее старание, Владимир Ильич выглядел на фото не «безупречным воином за мировую справедливость», как его и назвал в статье Кольцов, а мрачным безумцем с остекленевшим взором.

Для консультаций по этому происшествию в Горки привозили известного психиатра Бехтерева. Его выводы и мнения его коллег относительно диагноза Ленина были расплывчаты и тревожны. Робкий оптимизм врачей не мог ввести в заблуждение ни верхушку ЦК, ни жену вождя Крупскую, переставшую верить в светила науки.

Все чувствовали медленное, но неотвратимое движение к смерти.

Разговоры о будущей похоронной процессии кремлевские обитатели вначале вели кулуарно. Но чем больше говорили, тем скорее понимали: грядущие похороны нужно будет превратить в крупную пропагандистскую акцию.

27 ноября 1923 года, еще при живом Ленине, члены Политбюро келейно обсуждали процедуру прощания с вождем. Ввиду особой секретности подробности этого совещания не протоколировались и воспоминания о них сохранились лишь в мемуарах эмигрировавшего на Запад близкого друга Ленина члена ВСНХ Валентинова-Вольского.

На заседании выступал Иосиф Сталин с сообщением о резком ухудшении здоровья и приближении часа смерти вождя. Ссылаясь на мнение некоторых коммунистов из провинции, генеральный секретарь предложил забальзамировать тело вождя мирового пролетариата. В полемику с ним вступил Лев Троцкий, заявивший, что идеи эти не имеют ничего общего с марксизмом^[15].

Когда наконец произошла ожидаемая смерть, она все равно застала врасплох верхушку советской элиты. Но не в организационном смысле – тут все обстояло прилично: железная ленинская когорта еще плотнее сомкнула свои ряды. Сложнее было с биологией.

Неотвратимая гибель вождя показала кремлевской знати: помимо безграничной власти над людьми, которую они завоевали, помимо мощной армии и ОГПУ, которые эту власть гарантировали и обещали распространить на весь мир, есть еще власть над временем, которая им недоступна. И не террористы, а рак, преждевременное старение, досрочно наступивший паралич или старческий маразм могут превратить их в ничтожества, а их власть – в эфемерный мираж.

Теперь, когда все обитатели Кремля стояли, обливаясь холодным потом, у тела Ленина, завтрашний день представлялся неустрашимому большевистскому конвенту преддверием фатального кошмара.

На кадрах хроники или на фотографиях заметно уныние бывших политкаторжан и террористов. Вдохновитель Октября, человек, кичливо заявлявший: «Мы не останавливались перед тем, чтобы тысячи людей перестрелять», теперь сам был мертв.

Вокруг застывшего тела стоял почетный караул сотрудников личной охраны вождя. Ее начальник, обычно высокомерный, надменный и неприступный даже для чекисткой элиты, шеф ленинских телохранителей Абрам Беленький стал сентиментален: «Мы застали Ильича уже лежащим на столе. Лежал он совершенно спокойный, с обыкновенной своей улыбочкой, как будто на минуту вздремнул, и никак не верилось, что он мертв, но только руки, холодные как лед, указывали на смерть»^[16].

Более откровенно высказался председатель Коммунистического интернационала Григорий Зиновьев: «Нечеловечески тяжело. Никто никогда не переживал таких жутких минут»^[17]. Член Центрального комитета ВКП(б) Николай Бухарин образно описал растерянность большевиков от произошедшего в тот момент шока: «Умер Ленин. Точно разрушилась центральная станция пролетарского ума, воли, чувств, которые невидимыми токами переливались по миллионам проводов во все концы нашей планеты»^[18].

Боготворивший вождя Леонид Красин 27 января в письме к своей жене Миклашевской-Красиной откровенно признался: «Весть о кончине почти и не была неожиданной, все-таки повергла всех в шок, подобно грому среди ясного неба»^[19].

В момент рокового удара перед красными вождями встала задача хоть как-то сохранить иллюзию бессмертия Ленина, а значит, и свои собственные иллюзии. Здесь же, в ночных Горках, они предприняли к этому первые шаги.

По телефону в Москву было отдано распоряжение о присылке скульптора Меркурова для снятия посмертной маски, а затем и врачей для вскрытия и временного бальзамирования. Убитые произошедшим, в 2 часа 20 минут пополуночи вожди возвратились в Москву.

Предполагалось, что гипсовые слепки будут сняты с лица и рук Ленина, потом будет создана вторая копия маски, с которой будет сделана бронзовая отливка. Потом она займет свое место в вечном хранении в архиве ОГПУНКВД, как фиксация бессмертного образа. Через подобный обряд впоследствии пройдут 56 советских вождей и различных деятелей культуры СССР^[20].

Спешка была величайшая. Уже в 3 часа 8 минут моторная дрезина ОГПУ со скульптором, личным секретарем председателя ВЦИК Калинина и сотрудниками ОГПУ отправилась с Павелецкого вокзала в сторону разъезда Герасимово. Глубокой ночью пассажиры добрались до Горок. Воспоминания скульптора Меркурова об изготовлении посмертной маски Ленина похожи на отрывок из готического триллера.

«Открываю дверь в большую комнату: там много света, и, к моему ужасу, я вижу лежащего на столе Владимира Ильича… Меня кто-то зовет. Все так неожиданно – так много потрясений, что я как во сне.

Подхожу к Владимиру Ильичу, хочу поправить голову – склонить немного на бок. Беру ее осторожно с двух сторон; пальцы просовываю за уши, к затылку, чтобы удобнее взять за шею, шея и затылок еще теплые. Ильич лежит на тюфяке и подушке. Но что же это такое?! Пульсируют сонные артерии! Не может быть! Артерии пульсируют! У меня странное сердцебиение. Отнимаю руки. Прошу увести Надежду Константиновну.

Спрашиваю у присутствующего товарища, кто констатировал смерть.

– Врачи.

– А сейчас есть ли кто-нибудь из них?

– А что случилось?

– Позовите мне кого-нибудь.

Приходит.

– Товарищ, у Владимира Ильича пульсирует сонная артерия, вот здесь, ниже уха.

Товарищ нащупывает. Потом берет мою руку, откидывает край тюфяка от стола и кладет мои пальцы на холодный стол. Сильно пульсируют мои пальцы.

– Товарищ, нельзя так волноваться – пульсирует не сонная артерия, а ваши пальцы. Будьте спокойны. Сейчас вы делаете очень ответственную работу»^[21].

Первая посмертная маска превратилась в прототип множества других масок, которые в ближайшее время предполагалось изготовить из гипса, фарфора и других материалов, для раздачи всем значительным советским функционерам. Этот антропологический объект приобретал характер магической святыни. К нему допускался небольшой круг по особому списку.

«Тов. Енукидзе. По поручению тов. Каменева прошу распоряжений о рассмотрении прилагаемой при сем сметы на изготовление ста посмертных бронзовых масок В. И. Ленина и отпуска необходимых для этой работы средств. При рассмотрении сметы прошу вызвать скульптора С. Меркурова»^[22], – писал секретарь заместителя председателя СНК и СТО товарищ Музыка.

Место скульптора Меркурова вскоре заняли врачи. Они приступили к вскрытию в 11 часов 10 минут 22 января. У тела собралась представительная команда: нарком здравоохранения Семашко, гигиенист Обух, хирург Вейсброд, немецкий невропатолог, психиатр и нейрохирург Ферстер, психиатр Осипов, заведующий хирургическим отделением Боткинской больницы Розанов, патологоанатом Абрикосов, антрополог Бунак, прозектор Дешин и лечащий врач Ленина Елистратов. Главным органом покойника, представлявшим интерес для врачей и духовных наследников вождя, был мозг.

В Акте патологоанатомического вскрытия В. И. Ульянова (Ленина) читаем: «Головной мозг. Вес без твердой мозговой оболочки, непосредственно после вынутия, 1,340 гр»^[23].

Взвешивание стало самым важным ритуалом. С этого момента мозг Ленина имел уже не анатомическую, а совсем иную ценность. К глубокой печали, свежая святыня местами уже была попорчена болезнью.

«В левом полушарии мозга, – снова сообщает акт, – 1) в области прецентральных извилин, 2) в области теменной и затылочной долей, 3) в области fissurae paracentralis и 4) в области височных извилин замечаются участки сильного западания поверхности мозга. В правом полушарии на границе затылочной и теменной долей замечаются также два рядом лежащие участка западания поверхности мозга»^[24].

Глава охраны Беленький фиксировал: «Закончили вскрытие и бальзамирование в 16 часов»^[25]. Он забывает только добавить, что с мозга Ленина и с его сердца также были изготовлены гипсовые слепки.

В официальном заключении о смерти Ленина, подписанном врачами, был зафиксирован «склероз изнашивания». Это «изнашивание» на многие годы лишило покоя советских вождей. Народный комиссар здравоохранения Семашко разъяснил эту формулировку: «Болезнь поражает обыкновенно “наиболее уязвимое место” (locus minoris resistentiae), таким “уязвимым” местом у Владимира Ильича был головной мозг: он постоянно был в напряженной работе, он систематически переутомлялся, вся напряженная деятельность и все волнения ударяли прежде всего по мозгу»^[26].