Глава вторая

Страна, в которой мы очутились, была, наверное, самой бедной на этом и без того не богатом континенте. Половину ее территории занимала безжизненная пустыня, все население которой состояло из сорока жуков, и те состояли на строгом учете. Остальная часть страны мало чем отличалась от пустыни, но в ней, по крайней мере, можно было жить, хотя я бы не назвал это жизнью. Ее уровень даже обеспокоил обычно равнодушного к чужим проблемам Джеббса:

– Вот ты умный, Джимми, а скажи мне, почему люди тут так живут плохо. Ну, вот совсем плохо. Тут же все человечество зародилось, с твоих слов, а такое впечатление, что из всего прогресса цивилизации они приобрели лишь пластиковые ведра и любовь к выпивке, а во всем остальном остались на доисторическом уровне. У них наверняка было больше времени, чтобы развиться как следует, да и климат тут потеплее, чем у нас… – Джеббс с утра был озабочен этой проблемой после небольшой прогулки в деревню местных с целью обменять или приобрести свежий хлебушек или чего-то иного, отличного от содержания наших консервов, составивших основу нашего теперешнего рациона. Хлебушка Джеббс тогда не принес, зато принес впечатления от жизни местного населения, которыми он теперь и делился с нами.

– Существует такая теория, что… – начал, не спеша, Джимми.

Стоит отметить, что он всегда начинал извергать свои неприличные объемы знаний с этой довольно штампованной фразы: «Существует теория…» Хотя другим людям, которые начинают что-либо объяснять с этой затертой фразы или с другой: «По мнению ученых…», я обычно не особо доверяю. Они могли бы говорить более прямо: «Я как-то слышал, но не помню где, не помню что, но я сейчас вставлю свои пять центов, чтобы поумничать и привлечь к себе внимание, даже несмотря на то, что говорить я буду полный бред…» Джим конечно же был не из таких. Раньше он говорил более конкретно: кто высказал данную теорию, в каком году, в каком издании или на каком симпозиуме она была впервые высказана, когда была принята за основу вместо предыдущей. Отдельно шли всякие дополнительные материалы, такие, как краткая биография автора, мнение реакционеров, радикалов и либералов по этому вопросу и прочее. А еще Джим грешил тем, что называл год и название издания, номер страницы и абзац, где он с этой теорией имел честь ознакомиться. Но затем он понял, что это все лишняя и не важная информация, и перестал ее запоминать. Потом он перестал называть имена ученых, их степени и заслуги, историю сделанных ими открытий и прочее. И стал просто и кратко говорить уже о самой теории или открытии, начиная с банальнейших слов: «Есть такая теория» или, «по мнению ученых». Все-таки надо признать, что, несмотря на полную социопатию данного персонажа, не могу не заметить, что он иногда старался донести до окружающих его в пространстве и времени людей какие-то мысли и знания в компактной и доступной форме, а не оставаться горделивым всезнайкой.

Итак, Джим Гаррисон начал стандартно, со слов: «Есть такая теория».

– …что на развитие европейской цивилизации большое влияние оказало колебание среднегодовых температур, приводящих как к смене сезонов, а иногда и к сильному похолоданию или потеплению климата, ледниковым периодам и прочее. Народы, населявшие Европу, были вынуждены постоянно приспосабливаться, как-то развиваться, изобретать новые технологии, постоянно бороться за выживание всего своего народа. Борьба с природой подстегивала развитие знаний. А народы Африки, Америки и части Азии, не сталкивавшиеся с такими природными катаклизмами и жившие в более благоприятных природных и климатических условиях, остались на прошлом уровне. В то время, когда в Европе уже вовсю дымили мануфактуры, большинство остального мира еще жило при первобытно-общинном строе.

– Ага, – начал привычно язвить я. – Зато теперь ваши заводы настолько закоптили все небо, что нам теперь всем грозит очередное потепление климата, прямо как в теплице. Лучше жили бы себе как вот эти, – и я махнул в сторону видневшейся вдалеке деревни, – просто и без всяких машин, то, может, и Земля была бы чище и смертность ниже, люди бы до ста лет жили!

– Ну, до ста лет можно было жить всегда! Но вот, правда, в древности средняя продолжительности жизни была тридцать лет… А вот что касаемо потепления климата, то, насколько я понял, ты имел в виду так называемый парниковый эффект?

– Да, он самый! – ответил я обиженно. Не очень люблю, когда со мной начинают разговаривать как с ребенком, но Джимми по-другому не умел.

– Насчет того, что заводы и прочие достижения техногенной цивилизации загрязняют нашу планету, я абсолютно согласен, и это ужасно, – продолжил Джим голосом самого терпеливого учителя в классе с самыми непроходимыми учениками. – Но то, что их выбросы вызывают парниковый эффект – это все чушь собачья…

– Стойте, стойте, – снова включился в разговор Джеббс. – А как же – «Есть такая теория»?

Джим рассмеялся:

– А вот тут как раз и нет никакой теории.

– Как нет? – это мы уже с Джеббсом запели хором, немного подпрыгнув, насколько позволяли размеренные полуденной жарой тела. – Все ведь только и говорят об этом, о парниковом эффекте, как о главной проблеме человечества!

– Ну, говорят и говорят, что с того, – невозмутимо парировал Джимми. – Но вот только теории, как таковой, научной, не только доказывающей, но и хоть как-то обосновывающей это предположение нет.

– Как это нет? – все не унимался Джеббс.

– А вот так, как есть, но только наоборот. Есть ряд докладов комиссии ООН, подкрепленных предположениями некоторых ученых, и все. А еще есть большая шумиха по этому поводу.

– А зачем?

– Ну как зачем? Человечеству нужна глобальная проблема. И чем она глобальней и страшнее, тем лучше. Тем лучше управлять этим человечеством. Раньше у нас раздували проблему коммунистической угрозы, теперь глобального потепления, не переживай, скоро придумают что-нибудь пострашнее, чтобы ты уже боялся наверняка и молился на своих политиков – единственных, кто сможет с ней бороться, а ты будешь наблюдать за их подвигами, затаив дыхание, и беречь свой голос до выборов.

К слову сказать, Джимми, несмотря на свой постоянный обет молчания, периодически выплескивал на людей накопившиеся мысли или знания. Видно, внутри у него им становилось тесно, и, чтобы куда-то можно было запихнуть новые, ему просто было необходимо с кем-то поделиться старыми. Но вы не сочтите Джима за ходячую энциклопедию, такого мистера-всезнайку, который знает кучу чужих мыслей, но не имеет ни одной своей, сто́ящей. В период сбрасывания Джимом лишних знаний в атмосферу можно было обнаружить путем анализа, что все они были им как следует переработаны, с добавлением своих идей, причем, иногда ему удавалось выдвигать полностью свои теории, ну или мне тогда казалось, что они полностью его. Просто иногда моя вера в знания Джима Гаррисона была столь непоколебимой, что скажи он мне, что Земля круглая и вращается вокруг Солнца, – я бы поверил бы безоговорочно, даже если бы на самом деле это было не так.

Но одной из моих самых любимых теорий Джима была та, которую он высказал в седьмом классе накануне каникул, когда мы отличным майским днем, после уроков, пошли за город и валялись там в поле. Все было вроде бы прекрасно: и солнце, и трава, и ветер, и какие-то птички то щебетали, то принимались летать туда-сюда, но я ничего этого не замечал – я был расстроен, что у меня по геометрии за год выходила в лучшем случае тройка. И это будет уже шестая тройка в табеле, а минимум троек, по словам тетушки Джинджер, был уже мною исчерпан еще в прошлом году, поэтому желанная летняя поездка в луна-парк оказалась под реальной угрозой срыва. Джим спросил у меня, чего я такой кислый, ведь все вокруг так прекрасно! Хорошо ему было говорить, ведь ему ставили пятерку лишь за то, что он приходил на экзамен! И я ответил, что настроение препаршивое, по геометрии будет трояк, в луна-парк и на ярмарку, скорее всего, не возьмут, и вообще все вокруг какое-то дерьмовое, и сплюнул.

– Даже этот прекрасный день? – от всей души изумился Джим.

– Этот день в особенности! Ниче в нем особенного нет, кроме того, что он дерьмовый, а впереди еще куча таких же, – и я плюнул вверх, но так, чтобы плевок по баллистической траектории попал на ближайший дерьмовый цветок. Но я промазал.

– Ты неправильно живешь и мыслишь, Билли! – Джимми не переставал мне удивляться, не плевался и обоими этими вещами тогда начал меня раздражать.

– А ты, значит, правильно?

– И многие живут вот так, не радуясь, – Джимми умел продолжать свою мысль, не обращая внимания на сопротивление собеседника. – Не понимая, что вся наша жизнь, точнее все, что мы в ней делаем, – это пашем на эндорфин.

– На кого? – я аж приподнялся на локтях. Я знал всех богачей нашего городка и всей округи, потому что планировал рано или поздно разбавить их общество кислых лиц своим присутствием, но с такой мерзкой фамилией не мог вспомнить ни одного.

– Не на кого, а на что! На эндорфин. Это так называемый «гормон счастья», он вырабатывается у нас в мозгу, и когда вырабатывается, то мы чувствуем себя счастливыми.

– И когда он вырабатывается? – не слишком веря, уточнил я.

– Когда в нашей жизни происходят хорошие, приятные вещи. Мы получили пять по геометрии или нашли сто баксов, или нам сказали, что нас все равно возьмут в луна-парк, и так далее. Всегда, когда с нами происходят приятные нам вещи, наш мозг вырабатывает сам себе эндорфин и тихонечко там радуется в своей черепной коробочке, и мы заодно с ним, потому что человеческая личность тоже живет где-то там, в мозгу… Так вот, мы начинаем чувствовать себя счастливыми не потому, что нашли стодолларовую бумажку с портретом улыбающегося дядьки Бенджи, а потому, что мы сами себе скомандовали, что найти сто долларов – это хорошо, и мозг по команде начал вырабатывать эндорфин и там ты с ним в обнимку, оба стали резко счастливые, не на всю жизнь, конечно, так, на некоторое время, но, тем не менее – счастливыми! Ну и вот, все, все, что мы делаем в этой жизни, по большому счету направлено на то, чтобы кайфовать от выработки эндорфина в мозгу. И уровень кайфа зависит не от произошедшего события, а от нашего, а в данном случае твоего отношения к нему. Найди ты два цента, ты был бы счастлив?

– Не особо…

– А сто долларов? А тысячу?

– Конечно, о чем речь!

– Так вот в том-то и дело, что Рокфеллер бы за ста долларами даже и не нагнулся. Хотя Рокфеллер бы как раз бы и нагнулся, но разогнувшись, он не был бы счастлив, понимая, что пока он нагибался, его контора заработала за это время ему еще тысячу, а он всего сто, и он посчитал бы, что остался в убытке, и еще больше бы расстроился. Но дело не в этом, а в том, что событие с вами вроде одно и то же происходит, но ты вырабатываешь эндорфин и кайфуешь, а он нет, ему надо как минимум миллион найти, чтобы он хоть какое-то удовольствие получил.

– Ну, ты сравнил… с Рокфеллером, – этот пример меня явно никак не зацепил и ни в чем не убедил, и тем более в том, что надо скакать от радости от того, что я знаю, что мне скоро светит по предмету о черчении дурацких треугольничков.

Видя, что меня не проняло это сравнение, Джимми не сдался, а поискал кое-кого поближе:

– Хорошо, ты знаешь Энди?

– Того слепого пацана с улицы Роз? – уж с ним-то Джим точно не сможет меня сравнивать – парень с рождения ничего не видит, ходит с палочкой и ста долларов не найдет никогда, поэтому эндорфин ему вообще не светит ни при каких вариантах.