Мирослава оказалась настоящей женой писателя. «Жена декабриста, чтоб ему пусто было» – продолжал повторять ее отец, и если бы Денис слушал его внимательно, то заметил бы в тоне тестя нотки невольного уважения – но не к нему, а лишь к собственной дочери. А она смирилась с тем, что ее избранник просто непонятый гений, и терпеливо ждала, когда удача повернется к ним своими лучшими частями тела. Но пока что эти части были так же неаппетитны, как завтраки, обеды и ужины, состоящие из макарон с сыром или дешевыми сосисками, и так же неприглядны, как заросшие сорняками летние виды из окна фанерной развалюхи, которую они по-прежнему гордо именовали дачей. Мирослава покорно полола еще и эти сорняки, но урожай на их скромном огородике был еще скуднее, чем урожай на литературном фронте, поскольку ни у Дениса, ни у Миры не обнаружилось ни малейшего таланта к земледелию. Поэтому родители Дениса скрепя сердце, как пара гнедых, вкалывали на подаренной детям даче. «Отдыхали», как говорится, с лопатами в руках, чтобы обеспечить молодую семью на зиму закатанными баночками экологически чистых солений и варений, чтобы хоть как-то сэкономить их скудные зарплаты…

Конечно, можно было даже на такие зарплаты иногда позволять себе кратковременный отдых на тех морях, где отдыхают буквально все. Или ремонт. Но проходило время, месяцы складывались в годы, ничего толком не получалось. Один раз родители Мирославы отправили их в Турцию, хотя дочь отчаянно сопротивлялась, говоря, что подачка обидит мужа… Еще раз они сами съездили в Крым на неделю на деньги, полученные Денисом за одну из «шабашек» – статью о варягах в Константинополе.

А потом Мирослава буквально взмолилась о ребенке.

– Дениска, я уже по всем канонам старородящая, – сказала она. – Разве что не по европейским… Ну так мы и не в Европе, зачем она нам сдалась! Представь, там считается за правило обзаводиться потомством как можно позже, достигнув максимального благополучия! Ну а роды после тридцати пяти признаются уже чуть ли не нормой… Но ведь это неправильно, когда мать выглядит как бабушка. Дениска! Мне не нужно максимального благополучия, понимаешь, мне просто нужен ребенок, наш с тобой ребенок!

Денис не возражал, но он хотел, чтобы у его детей было все самое лучшее и чтобы именно он обеспечивал это «самое лучшее». Он не сомневался, что его родители и особенно родители Мирославы могут обеспечить это, но ведь они, а не он! Его ужасно раздражало то, что он, взрослый мужик, и вынужден, как мальчик, принимать помощь родителей и особенно почти ненавистного солдафона-тестя. Но, как ни крути, Мирослава была, безусловно, права…

В конце концов Денис сказал себе, что тысячи семей живут, и счастливо живут, не имея золотых гор, зато имея «золотых» любимых детишек. И поднял белый флаг.

Когда родился Ванечка, стало, как ни странно, немного легче. Новоиспеченные бабушки и дедушки с обеих сторон взяли на себя опеку над семейством Вишняковых, хотя тесть-полковник по-прежнему скрежетал зубами. Конечно, не потому, что тратились деньги, их все равно теперь было у родителей его жены, как говорится, «как у дурака фантиков». Полковник не видел перспективы. Не верил, что у Дениса может когда-нибудь что-нибудь получиться.

Более того, во всем мире в то, что у Дениса что-то получится, верили ровно два человека – Мира и Мишка, и более никто. Действительно, только два, поскольку сам Денис в глубине души не верил в свою счастливую звезду. Да, он напишет самый гениальный роман нового века, но в том, что благодаря этому он, Денис Вишняков, станет известным или хотя бы выберется из финансовой ямы, он уже почти разуверился.

Дефицит веры всегда был ахиллесовой пятой Дениса. Он не верил, что поступит в институт, не верил, что защитит диплом, не верил, что сможет нормально устроиться в жизни. Даже в храме Вишняков не верил, что его молитва способна что-то изменить. Почему вдруг Бог должен его слушать? Кто он? Какой-то писатель-неудачник, и только…

Тем не менее он сделал еще одну попытку, когда Ванечка, которому не было еще и года, подхватил воспаление легких. Ваня выздоровел – стараниями всей семьи, в особенности тестя, устроившего дочь с внуком в отделение матери и ребенка при ЦКБ на Рублевке. Но потом, еще до того, как жена с сыном выписались из больницы, у Дениса вдруг взяли в журналы несколько рассказов. Это ободрило и его самого, и измотанную болезнью сына Миру. Ободрение это было, разумеется, больше моральным, чем материальным. Рассказы же все-таки, а не романы, и гонорар, соответственно, получился, как говорится, жене на булавки. «Точнее, на одну маленькую булавочку», – не преминул добавить ложку дегтя в бочку меда тесть. Тестя можно было понять – в ЦКБ попадет не каждый, и стоит это не пять рублей и даже не пять тысяч.

– Пап, но ты же сам меня учил, что людей надо оценивать по вместимости их сердца, а не кошелька! – парировала Мира – и полковник отступал, до поры до времени. Тем не менее тесть продолжал считать Дениса законченным неудачником, хотя к тому времени Вишняков был еще и внештатником в нескольких бумажных газетах и писал для интернет-изданий. «Из пушки по воробьям», – беспощадно резюмировал Иван Николаевич.

Но идея романа «Дьявол в сердце ангела» не давала покоя, она раскаленным железом жгла душу Вишнякова. Тесть, как приверженец грубого армейского юмора, конечно, называл это совершенно по-другому – шилом в мягком месте, если убрать специфическую военную терминологию. Иван Николаевич, конечно, был наслышан, что зять «чего-то там пишет великое», но относился к его творчеству, мягко говоря, без особого энтузиазма. «Раньше говорили – «мужик пашет». Теперь – «мужик пишет», – с сарказмом утверждал бывший военный…

Вишнякову казалось, что именно эта книга вознесет его на литературный олимп, а все вокруг только и ждут ее появления. Нет, не ждали, оказывается. И без него «гениев» хватало. Мирослава очень переживала. Называла супруга «мастером», поддерживала во всем. Он шутил, что не станет называть ее Маргаритой, ведь та была ведьмой, а Мирослава – его добрый ангел…

А через два года с небольшим после Ванечки родилась Катюшка. Не планировали, так получилось. Кощунственный вопрос о том, «оставлять или нет», даже не поднимался. Бабушки все чаще повторяли фразу «Бог дал детей, Бог даст и на детей» – и ничего, как-то выкручивались. Бог давал ровно столько, чтобы совсем не упасть за черту бедности. Не падали. Спотыкались и шли потихонечку дальше. Делали больше, чем от них ожидали, даже больше, чем они сами от себя ожидали. Мирославе пришлось уйти из школы, она на дому давала частные уроки, занималась с людьми любого возраста логопедией, писала за «особо одаренных» курсовики и дипломы – и все это, как говорится, не спуская на пол собственных чад. И всегда с улыбкой, легко и ненапряжно. Ее вела любовь, к тому же она, офицерская дочь, в раннем детстве знавшая и кочевую жизнь, и нищету, умела принимать боль и разочарования как часть жизни.

Но всему бывает предел. Денис Вишняков не являлся ни слепцом, ни идиотом и прекрасно понимал, что, кажется, заигрался. Большая Литература с огромными тиражами и отчислениями с оных упорно не пускала его в свои святая святых, и ее ворота отнюдь не спешили гостеприимно открываться перед начинающим писателем. Разумеется, он понимал, что именно благодаря родителям Мирославы они сейчас не подыхают с голоду и не ходят в обносках – уж дети-то были одеты по последней моде и с самого рождения не имели никаких проблем ни с чем, начиная от памперсов и заканчивая игрушками-безделушками, а о витаминах и прочем здоровом питании нечего и говорить. Все равно, по мнению Дениса, и дети, и особенно Мира, заслуживали большего, лучшего, самого лучшего! И пусть Мира часто повторяла ему еще одну житейскую мудрость: «Если хочешь стать богатым, не помышляй увеличить свое имущество, а только уменьши свою жадность», Вишнякова это не успокаивало, а только вгоняло в еще более депрессивное состояние. Кроме того, «молодым» и «начинающим» писателем Дениса можно было уже назвать с большим трудом. Все-таки тридцать восемь лет… Утешало (если можно так выразиться) только одно – что с курса Мирославы тоже никто писателем не стал, хотя многие стремились. Преподаватели, репетиторы, блогеры… Филология, считал Денис, помогает препарировать тексты, а не создавать их. «Музы́ку я разъял, как труп», – порой подтрунивал он над филологами, которые писали; намекал на Сальери, который был, по Пушкину, не композитором, а ремесленником.

Ослепленный, с одной стороны, безрадостностью мглисто-серых будней, с другой – Великой Идеей своего романа, Денис не замечал банальных вещей – он стремился стать писателем, но не создал ни одного стоящего произведения, все силы и все время вкладывая в свою «одну, но пламенную страсть». Стремился не к совершенству, как следовало бы, а к недостижимому идеалу. Он подрабатывал рерайтером, кропал статейки и заметки, но гордо отказался от предложения стать литературным негром. Предложение ему притащил его единственный настоящий друг. Энергичный и пробивной Мишка, что называется, поднялся – был востребован, и даже уже узнаваем, хотя и цену за это заплатил немалую. Кстати, тесть Дениса, шапочно знакомый с Мишкой, друга Дениса уважал. «Настоящий мужик, поучился бы», – говорил он, и после этого Денису какое-то время не хотелось Мишку ни видеть, ни слышать.

– Ну и какого черта ты артачишься? – говорил тот, угощая Дениса пивом на веранде летнего кафе. – Корона с тебя спадет, что ли? Подумай сам – Дюма-сын тоже работал литературным негром – и так руку набил, что сразу выдал «на-гора» «Даму с камелиями». Вот и согласился бы, набрался опыта.

– Да пойми ты, не могу я так, – упрямился Денис. – Халтуру гнать не умею, а что-то стоящее отдавать чужому дяде совесть не позволяет.

– Да при чем тут совесть? – отмахивался Мишка. – Гонор, гордыня – это да. Слушай, ну ты бы хоть своих-то пожалел, ведь и деньги хорошие.

– Не могу, – упрямо отвечал Денис.

– И что с тобой делать?! – воздевал руки к небу Мишка. – По нашей линии тебе ловить нечего. Вот какого, спрашивается, лешего ты пошел в тележурналисты, а не в Горьковку? Ты же в нашей профессии сам как труп! Ты балласт, дружище!

– Да не думал я становиться писателем, – отбояривался Денис. – Оно само накрыло, что ты будешь делать!

– Я что буду делать? – пожал плечами Мишка. – Я знаю, что мне делать. Работать, заниматься своим делом, и характер с амбициями крепко в узде держать! И тебе советую то же. Работай. Хоть на дядю, хоть на самого дьявола, но работай!

Тем не менее он даже иногда брал у Дениса интервью, совал его, как мог, во всякие сюжеты на местном, редко федеральном телевидении – чтобы тот совсем не захирел от безвестности. Одному Богу известно, под каким соусом Мишке это удавалось, но благодаря своему другу Денис, не написавший ни одной книги, кроме дюжины рассказов, мелькал в телевизоре с пометкой «писатель».

– Как мне хочется добавить в бегущую строку «автор бестселлера такого-то», – сокрушался Мишка, возможно, ожидая услышать: «Скоро добавишь, дружище».

– А уж мне как хочется, – беспомощно вздыхал Денис.

* * *

Однажды утром Мира с детишками уехала погостить к маме на их полковничью дачу, а Денис… Денис решил напиться. На душе было гадостно, и уже давно. Депрессия незаметно вползла внутрь, пустила корни, как сорняк, и жаждала полива. Последнее время травить себе душу было его любимым занятием. Если не получается ничего другого, что же еще остается?

Вишняков даже в дни студенчества не отличался тягой к алкоголю, и если что-то себе и позволял, то только скромную бутылочку пива или рюмочка коньяку на работе у Мишки в день сдачи материала, точнее, под конец дня, когда этот материал был сдан в срок и одобрен начальством. Ну и, разумеется, обстоятельные посиделки с тем же Мишкой по предварительному договору с женами.

Но нынче в Денисе что-то надломилось, и он буквально физически почувствовал: сегодня все. Что «все», этого даже себе самому пояснить не мог. Но воздух вокруг него трепетал и надувался парусом корабля, который вот-вот унесет в неизвестность. И Вишняков сдался на волю волн.

Он решил, что это будет просто водка. В полном одиночестве. То есть нет, конечно, не в одиночестве, он же не алкоголик какой. Надо выйти на люди – какой-никакой сдерживающий фактор. Он поел как следует дома, чтобы не тратиться на кафешные изыски. Прикончил картошку, которую нажарила Мирослава, и закусил яичницей. Вот сейчас мрачно сядет куда-нибудь в тихий угол… и предастся самокопанию. Самое милое дело. Особенно когда ничего другого судьба просто не предлагает. Самокопаться, самобичеваться и посыпать главу пеплом несожженного шедевра. Даже недописанного…

Кафе называлось «Баста». Отличное название. Баста, сегодня все переменится. И антураж для мрачных раздумий подходящий вполне – полуподвал, сводчатые потолки, стены отделаны натуральным камнем. Грубые деревянные столы, тяжелые стулья, больше похожие на табуреты со спинками. Стильный средневековый трактир. Некоторые столы были поменьше, их накрывали чистейшие белые скатерти. Интересно, подумал Денис, а в Средние века стелили в трактирах белые крахмальные скатерти? Он решил, что вряд ли. Но антураж был, как в кино, а иного и не требовалось. Очень стильно, добротно и основательно.

И Денис тоже собирался подойти к делу основательно. Несмотря на то что он дома заправился, заказал тарелку борща, благо цены оказались вполне демократичные – что на выпивку, что на закуску. Так подольше не развезет, решил он. А то, что он просидит до упора и, возможно, закажет не одну бутылку, было ясно ему еще с утра, когда он провожал до машины тестя ничего не подозревающую Мирославу с детьми…

Первая стограммовая рюмка (не до краев) не охмелила, только согрела. После второй он огляделся вокруг более внимательно. Народу в зале оказалось немного, и это был вполне респектабельный народ. Чувствовалось, что люди зашли сюда не мимоходом, абы куда, а пришли целенаправленно, как в любимое заведение. Двигались неторопливо, ели не наспех, пили… нет, пожалуй, сейчас пил он один. Только у двоих мужчин через два стола стоял небольшой графин.

А вот у Дениса была вполне себе литровая бутылка водки. Спрашивается, почему все же не напился дома? Конечно, этот вопрос он себе тоже задавал. «Потому что не алкоголик» – такое оправдание не срабатывало. Подсознание Вишнякова понимало, что ему таки нужен собеседник. Не сосед и даже не друг Мишка, а… кто-то чужой, незнакомый. Поэтому и потянуло его на люди.

После третьей рюмки Денису стало совсем грустно, и как раз подоспело то время, когда хочется не то чтобы пожаловаться, но излить душу, это уж точно. Ведь он не такой уж плохой человек, если вдуматься. Да, неудачник… Наихудшая порода мужчин, по мнению некоторых. К примеру, по мнению Денисова тестя. В честь которого Денис предложил назвать первенца. Не для того, чтобы подольститься. Хотя в глубине души, возможно, немного и для того. Да ладно, зачем себя обманывать? Конечно, именно для этого. Нет, тесть, конечно, никогда не называл Дениса в глаза неудачником, но относился к нему именно так. Увы, Денис это прекрасно чувствовал – пусть и неудачник, но он являлся писателем, и у него определенно был дар. Об этом все говорили, вот только конвертировать этот дар в твердую валюту не получалось.

Тем не менее его дара хватало на то, чтобы «читать между строк» мысли людей, сквозившие в словах, взглядах, недомолвках, ведь он всегда старался воспитать в себе умение стать на место другого человека, всегда пытался видеть вещи с точки зрения других. И он прекрасно знал, как тесть относится к нему – как к колорадскому жуку на любимой картошке. А это было очень и очень обидно.

Да, Денис никогда не был ни напористым, ни хватким, да и профессия его не располагала к этим качествам совершенно. Хотя Мишка тут бы поспорил. «Журналист как волк, его ноги кормят, – говаривал он. – А тележурналист должен быть как тигр. Тут надо прыгать, пока другой кто не прыгнул и не сожрал горяченький материал…»