– Ну… Рюнель использует только натуральный лен, бзик у него на природных материалах, так что костюм через полчаса становится… не то чтобы как корова жевала, но в этом духе. Льняные шмотки – вообще слезы в смысле практичности. А твой костюмчик… ты же его не пять минут назад надел, да? А выглядит, как на витринном манекене. Значит, ткань с добавкой лавсана. Добавка крошечная, процента три, может, а результат… ну сам видишь. Подкладка, думаю, тоже не из чистого шелка – с добавками технологическими. Потому что чистый шелк…

– Да понял, понял, не дурак, – оборвал его Якут. – Че, и в самом деле настоящие так мнутся?

– Не то слово.

– А чего ж тогда… – начал было Якут, но прищурившись, рассмеялся. – Понял. Типа я такой крутой, что могу этих костюмов двадцать штук иметь и переодеваться каждые полчаса?

– Наверное, не знаю. Я не маркетолог, а химик. Но изготовлено – чтоб ты насчет «фуфла» не сомневался – изготовлено отменно.

– И много ты еще такого интересного знаешь?

Гест пожал плечами.

– Смотря что считать интересным. Мне лично информация про рюнелевские копии и про необъяснимую моду на этого швейцарца кажется всего лишь забавной. А другое, что я считаю интересным, для тебя будет пустяком.

– Логично. Но… – Якут усмехнулся. – Но интересно. Так что давай за встречу, что ли? – Он щедро наплескал виски в низкие толстодонные стаканы. – И чего ты все на часы косишься? Жена, что ли, ждет?

– Мама.

– Не парься, мы недолго, потом Ронсон тебя отвезет куда скажешь.

Отвозил Геста, правда, не Ронсон, который успел к тому моменту уже изрядно залить стресс от Якутовского разноса, но довезли и впрямь в момент.

Мать действительно попыталась затеять очередной разговор по душам (не столько по поводу позднего возвращения, сколько из-за запаха спиртного и «очевидного» дурного влияние Лели), но Валентин только отмахнулся. Ему нужно было подумать. Ясно, что Якут на него, попросту говоря, глаз положил, и как теперь все сложится, когда он стал Ленчиком-химиком?

Лелю он решил не пугать, рассказал только про новое имя, от которого она пришла в полный восторг. Да, ее приводило в восторг, похоже, все, что Валентин делал. Но ему это было приятно.

– Леня… – задумчиво мурлыкала она. – Ленчик… Ленечка…

Она играла с новым именем так увлеченно, что ему казалось: нежный язычок касается не перекатывающихся мелодично звуков, а – его самого…

* * *

Якут глядел в зеркало прищурясь, словно не собственное отражение там было, а кто-то посторонний, почти незнакомый. Ну что, приятель, добрый стал, прямо мать Тереза, а? Может, начнешь старушек через улицу переводить?

Тебе в руки свалился химик – знакомый химик! И вместо того чтоб усадить его в «кухню», где химику самое место, ты… ты – что? Сделал вид, что поверил в байку о загнувшемся от дури друге? Ладно, типа, дорогой, бог с ней, с дурью, найдется, кому варить. Но ведь кому рассказать – на смех подымут, не может быть, что Якут – сам Якут! – на такое способен.

Еще как способен! В сказочку про погубленного наркотой друга он, конечно, не поверил ни на мгновение. Да если бы и поверил, подумаешь! И не таких «благородных» через колено ломали. Но… в «кухню» можно и абы кого посадить. Прав внезапно обретенный «друг», невелика премудрость. Это все равно что какого-нибудь Фаберже посадить серийные колечки клепать: Фаберже-то справится, конечно, но хозяин, его к «делу» приставивший, идиот выходит. Молоток может быть железный, может быть каменный, но делать молоток из платины – бессмысленное расточительство. Этот Гест слишком умный для такой тупой работы.

Умный и потому опасный. Подставить действительно может.

Но это-то пустое. Якут и сам не дурак. Умнее подавляющего большинства тех, с кем приходится сталкиваться. Вон с каким удивлением Гест сказал: «ты умный». Польстить хотел, конечно, но сказал-то искренне!

Приятно. Хотя удивляться было нечему.

Во-первых, он ведь старше, чем Гест думает. Они там, в этой секции, как-то сразу приняли его за младшенького: мелкий, в седьмом классе… Все и решили, что ему лет тринадцать, если не двенадцать. Гесту как раз четырнадцать стукнуло, всей секцией газировку пили, а потом кто-то на задворках еще и пиво вытащил – Савва безобразие обнаружил, конечно, втирал что-то про молодые растущие организмы. А Якуту – ну второгодник вечный, что ж поделать! – уже шестнадцать было, почти семнадцать, он и паспорт уже давно получил. Тогда паспорт в шестнадцать лет давали. Потому и за ту драку загремел по-взрослому.

Забавно. Окружающие вечно оценивали его возраст неправильно. Сперва считали младше, теперь – наоборот. Всем кажется (должно быть, из-за статуса), что ему лет сорок. А ему и до тридцати еще не близко. Хотя внутри, в голове, Якуту было даже и не сорок – все шестьдесят. Большинство окружающих – в том числе признанные «авторитеты» – казались малышней.

Рубили сплеча, не вникая, как левая пятка захочет. Ведь это же моя левая пятка! Значит, решения, ею подсказанные, правильные! Как считал дурак Рудик, изобразивший на его шкафчике обидное. Или как он сам, когда мазал шкафчик Геста. Тоже дурак был.

Ну а во-вторых (и в главных!), он давно понял, что если стараться, то и на рояле можно выучиться играть. Моцартом, ясное дело, не станешь, коли таланта не отсыпали, но играть-то будешь! Среди тех, кто не знает, с какой стороны к роялю подходить. Вот в чем штука.

Савва правильно тогда все объяснил: кинулся ты, мальчик, не разобравшись. Глупо. И это Якут запомнил. Быть глупым оказалось не то чтобы стыдно – неуютно. Перед собственным отражением в зеркале, перед собственными мыслями – темными, когда почти засыпаешь уже и мерещится всякое.

Рудик ему никогда не мерещился: ни после секции, ни… потом.

Найти его – сколько лет спустя? пять? семь? – было совсем нетрудно. Тот подрабатывал, малюя какие-то рекламные плакаты: грудастые телки с тазиками пельменей, рога изобилия, похожие на кривые морковки – художником Рудик оказался так себе. И полуподвал, изображавший студию, вполне красноречиво о том свидетельствовал.

Якута Рудик узнал моментально:

– О! Какие гости! Зассыха явился! Ну проходи, садись куда-нибудь. Вон на диван. Только не намочи смотри! – Он загоготал.

Якут смотрел на лицо, успевшее обрюзгнуть за недолгие, в сущности, годы, и – Савва был прав – не чувствовал ни злости, ни обиды. Ничего. И о мести он не мечтал. Вообще. Просто нужно было вернуть старый долг.

Так что садиться он, разумеется, не стал. У него было дело. Не «око за око», не «наказать, чтоб не гадил», не восстановление мировой справедливости. Хотя насчет последнего – что-то в этом было. Равновесие.

Честно говоря, если бы дурак Рудик не принялся гоготать, ничего бы и не случилось. Ведь пришел Якут, потому что хотелось просто посмотреть. Савва тогда сказал: либо поумнеет, переменится, либо… нет.

Оказалось – нет. Каким ты был, таким ты и остался, Рудик, художник от слова «худо».

Слушая его насмешки и гогот, Якут нутром чуял – правильно, что пришел.

Он ломал придурку пальцы – один за другим, медленно – и брезгливо слушал, как тот воет сквозь кляп, сооруженный из подручных материалов, вроде бы из половой тряпки. Крови было немного.

Закончив, почувствовал острый, как нашатырь, запах и увидел, что штаны у Рудика – мокрые. Неудивительно, впрочем, когда человеку больно (очень больно!), тот не только описаться-обкакаться, даже и блевануть может, Якуту такое видеть приходилось. И насмехаться над обоссанными Рудиковыми штанами он не стал. Другой, может, и кинулся бы – такая возможность поквитаться: ты надо мной смеялся, а теперь сам! И кто тут зассыха?!! Но Якут – не все. Никакого желания поквитаться он не испытывал. Просто было дело, которое требовало завершения.

Кляп он перед уходом выдернул:

– Будешь орать, башкой о батарею приложу, ясно?

Орать Рудик не стал – похоже, голос сорвал, а может, просто испугался. Якут вытащил из-под наваленного на подоконнике барахла телефонный аппарат, набрал ноль-три, сказал, что произошел несчастный случай, назвал адрес.

Рудик скрючился в углу и скулил, баюкая перекореженные свои ручонки.

Уходя, Якут не оглянулся. И дверь не запер, только прикрыл. Выйдя во двор, встал поодаль, подождал, понаблюдал, пока не приехала «скорая». И ушел, думая: если Рудику повезет, руки ему худо-бедно соберут, все-таки не вдребезги он эти косточки ломал. Ломал, а не дробил. Могут и восстановить. А не выйдет… ну, значит, судьба у Рудика такая. Если он и вправду художник – в зубах кисточку держать научится. А если так, мазила… Впрочем, последующая Рудикова жизнь – хоть с кисточками, хоть без – Якута не занимала совершенно. И он ни на грамм не боялся, что свежеиспеченный калека стукнет в ментовку. Не логически не боялся, а нутром знал – не стукнет. Не осмелится.

Поглядел на подъехавшую «скорую», вышел из Рудикова двора – и забыл моментально. Только вот сейчас вспомнилось.

Просто по ассоциации: Гест – секция – Рудик. Хотя более бесполезного существа еще поискать.

Вот Гест – совсем другое дело. Дурак Якут будет, если не сумеет старого знакомого к делу пристроить.

Придумывать, как использовать людей, он давно научился. Начал учиться с того самого момента, когда тренер одним движением брови утихомирил всех. Вот бы мне так уметь, подумал он тогда с откровенной завистью. Не потому что власти хотелось – что от нее толку, от власти самой по себе? Но если ты умеешь «так», значит, от любого получишь что-то для себя полезное. Ведь использовать можно почти каждого – кроме разве что такого никчемушника, как Рудик. Даже болван, дважды два не помнящий, на что-то сгодится. Те же Харя и Ронсон – невеликого ума ребятишки, так что и проблемы способны лишние создать: заставь дурака Богу молиться, он и лоб расшибет. А еще ведь не только себе может лоб-то расшибить. Но и от таких, если с умом подойти и лишнего не ждать и не требовать, пользу получить вполне реально. На их месте могли бы – могут! – быть другие. Тот, этот, без разницы. Пешки. Они ничего не значат.

Вот Гест – этот значит. Непонятно пока, к чему его приставить, но тут вопрос времени, надо лишь придумать.

Так что дело вовсе не в том, что такой умный может подставить. Якут – не дурак, и придумать, как избежать подставы, уж как-нибудь сообразил бы. Но глупо это, глупо. Нерационально. От этого… Ленчика навару можно куда больше получить. Соврал он, кстати, про имя. Только выяснять неохота, но точно соврал. Да и пусть. И так никуда не денется, если не пугать чересчур. Денег мальчику хочется – это к гадалке не ходи. А уж как его к делу приставить – Якут придумает. Надо осторожно, чтоб и не отпугнуть, и в реальный криминал не затянуть (в легальной жизни от него куда больше толку выйдет), и в то же время привязать покрепче, чтобы не на год, не на два – надолго.

Было и еще кое-что, кроме возможности использовать столь внезапно нарисовавшегося старого знакомого. Якут до сих пор чувствовал себя немного перед ним виноватым за изгвазданный дерьмом шкафчик. Он тогда… поторопился. Грубо говоря, кинулся с ножом на человека, который всего лишь протянул руку для рукопожатия. Руку, в которой не было оружия. А ты, глупый пацан, у страха глаза велики, увидел в этой руке – нет, даже не нож, здоровенный магнум. Или гранату с сорванной чекой. И потому тебе до сих пор… неловко. Не перед Гестом-Ленчиком ты виноват – перед самим собой. Нехорошо быть дураком. Стыдно.

* * *

– Что это? – Мать смотрела на выложенную на стол синенькую книжечку так, словно Валентин принес в дом путевку на космическую станцию: и почетно, и радоваться надо, но – этого же не может быть!

– Диплом, мам.

– Но Валечка, как же… Ты ведь говорил, в субботу…

Сегодня был четверг. Диплом – новенький, пахнущий типографией и дерматином – лежал в кармане уже почти неделю.

– Мам, ты только не сердись, ладно?

Она вдруг поняла:

– Ты… ты не хотел, чтобы мы приходили на вручение дипломов, да? Мы с отцом столько ждали этого дня. – Мать укоризненно качала головой. – Как ты мог так с нами поступить!

– Мам… было бы смешно. Никто родителей не привел, понимаешь? Или ты и на работу устраиваться меня за ручку поведешь?

Обида матери моментально растворилась в озабоченности:

– Нет, конечно, нет. Я всегда учила тебя быть самостоятельным. Хотя теперь уже и не знаю. Распределение ведь отменили? Как ты станешь работу искать… Я спрашивала у знакомых, но…

– Не беспокойся, мам, я уже устроился, – засмеялся он и назвал один из проектных институтов. – Зарплата, правда, скромная, но как-нибудь.

– Да неужели?! Как тебе удалось? Это ведь очень солидное место! И тебя вот просто так взяли? Без рекомендаций, просто так?

Валентину было немного смешно. Неужели мать не видит, что привычный уклад не вернется?

В отделе кадров «очень солидного места» немало удивились, когда он туда пришел. Начальник, принимавший его документы, покрутил недоуменно лысоватой головой: вы же понимаете, что оклады у нас невеликие? И добавил смущенно, что, бывает, задерживают, времена-то сами видите какие.

Времена были действительно диковатые. Какой там привычный уклад, какая стабильность! Все предыдущее вдруг стали называть «застоем». Слово было обидное: Валентин вовсе не считал время своего детства застойным. Спокойным – пожалуй, особенно по сравнению с нынешним бурлением. Что выйдет в итоге этого бурления, не смогли бы сказать даже десятки астрологов и экстрасенсов – их много повылезало в последнее время. Вернется ли все на круги своя или наоборот, на обломках «застоя» вырастет и разжиреет загадочный зверь по имени «рыночная экономика»? А черт его знает! Так что пусть новенькая трудовая книжка лежит в отделе кадров когда-то внушавшего уважение проектного института – лежит, каши не просит. Самому же «лежать» не хотелось. Вот так полежишь, подождешь, чего там завтра принесет – и тю-тю, поезд ушел, а ты тут… мхом обрастаешь.

Он появлялся в «конторке» изредка – когда из скудных зарплатных закромов вдруг начинала течь тоненькая струйка. Расписывался в ведомости, отдавал лысому пачку похожих на конфетные фантики бумажек и пропадал до следующей «зарплаты».

Денег Гесту и без того хватало. И времени свободного тоже. Якут загружал его не слишком сильно. Берег, что ли? Или периодические «консультации» профессионального химика и впрямь дорогого стоили?

Правда, однажды стало страшно: Якут попросил сравнить два образца героина. И отказаться Гест не смог. Но, в конце концов, его же не процессом заниматься заставили, а всего лишь анализом! Образцы были идентичны – за одним небольшим исключением.

– Судя по всему остальному, специально добавили, чтобы казалось, что из разных источников.

– А источник один? Отвечаешь?

– Я химик.

Якут результатом оказался почему-то очень доволен.

Гест же тогда порядком запаниковал. Случай вроде пустяковый, но: коготок увяз – всей птичке пропасть. Только полгода спустя более-менее успокоился. Постарался выбросить неприятный инцидент из головы. Больше к «гадости» не привлекают – чего еще желать. Прочее как-нибудь само образуется. Появится шанс обрести самостоятельность, непременно появится, надо лишь внимательно смотреть вокруг, наблюдать и делать выводы.

Он прилежно изучал новорожденный рынок, искал варианты. Лезть в пекло не хотелось, но постреливали во всех «нишах», кроме совсем уж никчемушных. Конечно, авторитет Якута его прикрыл бы, только какая же это самостоятельность, если под защитой «старшего брата». И Валентин выжидал.

* * *

– Эй, химик, ты чего это? Девочки, что ли, не нравятся, или, боже упаси, брезгуешь?

Валентин вздрогнул. Да, задумываться было не время и не место.

Заморочек с «уважаешь – не уважаешь» и тому подобными искусственными сложностями он до сих пор толком не понимал, но понимал другое: в Риме веди себя как римлянин. И если тебя приглашают в баньку, непременно с девочками, не отказывайся. Ибо банька – это знак приближенности, привилегия своего рода, и пренебречь – дать себя заподозрить в нелояльности. Если не хуже.

Проститутками он не то чтобы брезговал – просто не любил их. Их фальшивую страстность, плохо скрываемое равнодушие. Резиновые куклы с небогатым набором механических фраз. Его бы воля – и вовсе никогда с ними дела бы не имел. Поэтому он старался на таких вот мальчишниках активнее предаваться чисто банным радостям. А тут, извольте, задумался. Из-за таких вот пустяков жизнь и рушится…

Мысли неслись стремительно: свести все к шутке? Но как? И быстрее, быстрее!

Он потянулся, равнодушно оглядел отдыхающих на мраморной ступеньке девиц, моментально приходя в «боевую готовность» (с чем-чем, а с потенцией у него никогда проблем не было, скорее наоборот: вроде и нет особого желания, а стояк – что твой Александрийский столп). На низком столике грудой лежали пестрые упаковки презервативов. Якут уверял, что девицы чистенькие, проверенные, но Валентин осторожничал – сказать-то что угодно можно, проще заранее «соломки подстелить». Впрочем, сам Якут тоже резинками пользовался.

Все с тем же равнодушным лицом Валентин вскрыл один из квадратиков, привычно, не глядя, натянул «паутинку». Так же, почти не глядя, выдернул к себе одну из девиц, развернул, нагнул – и методично, как актер из порно, оприходовал. Да еще и глумливую ухмылку на обращенном к Якуту лице не забыл изобразить. Девица постанывала и даже попискивала – точно как резиновая. Это было смешно, и он едва не сбился. Но удержался, завершил процесс, шлепнул по тугой попе и развалился подле Якута на прикрытом махровой простыней плетеном шезлонге.

Тот пару раз сдвинул ладоши – изобразил аплодисменты. Но недоумение с его лица не исчезло.

– И чего ж ты тогда? Для кого силы бережешь? Или и впрямь брезгуешь?

– Ни боже мой! – засмеялся Валентин. – Цыпочки миленькие, глядеть приятно.

– Глядеть? Чего на них глядеть, они тут для другого.

Гест пожал плечами:

– Скучно мне с ними.

Якут почему-то развеселился:

– Ну ты даешь, химик! Скучно ему! Это ж телки! Чего еще? Чтоб пели? Плясали? Ща скажем – и споют, и спляшут.

Валентин помотал головой, но Якута уже понесло:

– Пусть стихи читают, во! Эй ты. – Он поманил к себе щуплую рыжую девицу с неправдоподобно большим бюстом. – Стихи знаешь?

– Какие?

– Любые! Буря мглою небо кроет! Читай! Да с выражением, – прикрикнул он, когда рыжая забубнила послушно и монотонно: «Буря мглою небо кроет». – И с ритма меня не сбивай, подстраивайся, чего ты, вовсе дура, что ли? Пацаны, присоединяйтесь!

Забава неожиданно пришлась разомлевшим гостям по вкусу. Девицы, сперва растерявшиеся, неожиданно навспоминали множество текстов: от «Идет бычок качается» до письма Татьяны Онегину. Особенно когда Якут объявил, что та, которая знает больше всех стихов, получит премию.

От Валентина отстали. Кое-кто даже показывал издали большой палец: мол, если бы ты не заскучал, ничего бы Якут и не выдумал, а вон ведь как весело получилось!

Он улыбался в ответ, хотя по спине все еще пробегал пакостный липкий холодок пережитого страха. В этот раз все свелось к хохме, а если в другой раз повезет меньше? Если Якут будет в менее игривом настроении? Или кто-то сдуру позволит себе подколку в духе «ты вроде и не мужик вовсе»? Самому-то Гесту на чужую дурь плевать, но – в Риме веди себя как римлянин! – с этими их «понятиями» подобное оскорбление недопустимо даже в шутку. Придется драться. Может, и убивать. Нет, физической стычки самой по себе он не боялся: былой рукопашной подготовки не растерял еще, говорят же, навык не пропьешь. А пил он совсем немного, потому не сомневался, что справится с поддавшим и размякшим от банных радостей противником без труда. И даже если придется убить – ну что ж, коли дурак нарывается, сам виноват. Вот только вдруг этот противник окажется для Якута важен?

Последствия подобного раздора предвидеть трудно. Но вряд ли они могут оказаться хорошими или хотя бы терпимыми.