За широким, чисто промытым окном царил неправдоподобно теплый для Питера апрель. Липы уже окутались бледно-зеленой листвяной дымкой. По тротуару, чуть вихляясь, катил юный велосипедист – в ослепительно-оранжевой футболке и коротких, до колена, штанах. Велосипедный руль пускал солнечные зайчики, мальчишка от восторга чуть не подпрыгивал на седле.

У Мии никогда не было велосипеда. Жили небогато, какие там велосипеды – не до баловства. Впрочем, она почему-то никогда и не хотела. Она мечтала, что у нее будет машина! Надо только закончить школу, поступить в универ (из их школы все поступали, куда намеревались), начать подрабатывать репетиторством (из нее получится отличный репетитор!) – и все исполнится! Она снимет квартиру (даже если сперва с кем-то в компании, ничего), накопит денег – и купит машинку! Маленькую, юркую, непременно бронзового цвета…

И вот сейчас все эти сияющие – и притом реальные! реальные! – планы должны рухнуть в один момент!

Время стало тягучим – как смола. И она, Мия, – как мошка, увязшая в этой смоле. Ни пошевельнуться, ни вздохнуть, ни хотя бы крикнуть… ладно, пискнуть хотя бы: простите, Вера Сергеевна! Да только та уже нацелилась устроить публичную экзекуцию (и ведь не со зла, а так, чтобы не расслаблялись), теперь ее не остановить…

Глядя на неотвратимо приближавшуюся Вису, Мия представила, как внутри головы, за выпуклыми костями черепа, серая морщинистая масса – мозг – собирается в кулак. И – бьет Вису под коленки! Споткнись, споткнись, споткнись, твердила Мия, чуть прикрыв глаза (словно бы от смущения) и сжимая ладони так, что ногти больно впивались в мягкое. Вот… вот сейчас… каблук зацепится…

Полы в классе были, разумеется, в идеальном состоянии – не за что там каблуком цепляться. Да и каблуки Белинская носила низкие, широкие, устойчивые. Учительские, в общем. В школе, по крайней мере. Мия однажды видела ее с «банкиром» в Мариинке. Самой Мие билет на широко разрекламированную премьеру достался в результате сложных манипуляций – на галерку, но она и тому была рада. Прогуливаясь в фойе среди блестящей светской толпы, она словно бы перенеслась на несколько лет вперед, туда, где она будет среди «бомонда» не случайной гостьей, а его частью. Как Белинская с супругом, на которых Мия смотрела из-за колонны. На Неистовой Висе было узкое бархатное платье, серое, но словно бы немного и лиловое (батюшки, да у нее глаза того самого фиалкового цвета!), в ушах поблескивали бриллианты и еще какие-то лиловые камни (аметисты, что ли?), на ногах – высоченные шпильки.

Эх, вот бы сейчас на Висе оказались такие же туфли… И если бы дернуть за шпильку изо всех сил…

Мия не слишком верила в нарисованные воображением картины: тетрадь с карикатурой, директорский кабинет, отчисление… Не станут ее, одну из лучших учениц, выгонять перед самыми экзаменами. Нечего придумывать, что вот Белинская сделает последние пару-тройку шагов, и мир рухнет. Скорее всего, Виса даже не дотронется до злополучной тетрадки, лишь доругает за «неуместную задумчивость». Не такая уж она и неистовая. Вполне себе приличная тетка.

Но что, если все-таки… И Мия продолжала сосредоточенно представлять, как узкий каблук застревает в незаметной трещине…

Чтобы она запнулась, запнулась, запнулась…

Да, никаких трещин в идеальном паркете, разумеется, не имелось, и туфли на Неистовой Висе были донельзя практичные. Но на предпоследнем шаге ее правая нога вдруг неловко подломилась, колено поехало вдоль угла Мииной парты – та аж дрогнула, да так сильно, что лежавшая возле тетрадки ручка задумчиво покачалась и покатилась. Докатилась до края и нырнула вниз.

– Черт! – Белинская не упала, только тяжело оперлась о край парты.

Вообще-то она произнесла вовсе не «черт», а «shit». Мия едва не рассмеялась. Никто, скорее всего, и не понял, звучание-то похожее, но она, сидевшая совсем близко, расслышала. Кто бы мог подумать, что их рафинированная Вера Сергеевна способна так изъясняться!

Хотя да, ударилась она сильно. Мия завороженно смотрела, как на серой ткани разодранной юбки набухают багровые капли. И тянутся вниз, по безобразно широкой «стрелке», ползущей по тугим, матово поблескивающим колготкам…

Звонок грянул внезапно. То есть это только так принято говорить – грянул, звонки в их школе не гремели – пели. Переливчато, мелодично. Но сейчас он именно грянул.

Горло Неистовой Висы дрогнуло, словно она проглотила застрявший комок. Проглотила, выпрямилась, дотащилась, прихрамывая, до своего стола, сдернула висящую на спинке учительского стула сумку, подхватила со стола классный журнал (экая профессиональная ответственность, ехидно подумала Мия – почему-то ей совсем не жалко было Белинскую) и, держась все так же прямо, но все-таки прихрамывая, вышла.

Только теперь стало ясно, какая мертвая тишина висела в классе в последние несколько мгновений. А сейчас, словно кто-то тронул регулятор громкости, зашептались, заговорили, загомонили, загалдели.

Мия разжала кулак (она и не заметила, как рука сама собой стиснулась!) – на ладошке ярко горели красные отпечатки ногтей.

Ушла Белинская! Ни в дневник не записала, ни «завтра с родителями в школу» не потребовала! И самое главное – к директору не отправила и докладывать о «безобразном поведении Лиу» не станет! Не о чем докладывать! В тетрадь-то она заглянуть не успела! А то, что Мия, задумавшись, не слушала – какие пустяки, право! Господи, неужели обошлось?

Она торопливо, но старательно замазала рисунок, подумав, что после нужно будет переписать все на чистый лист, а этот уничтожить. Но это уже дома, где никто через плечо не подглядывает. Матери не до того, отчим не в состоянии, а Витек давным-давно живет на съемной квартире и дома появляется раз в год, и то по обещанию. Тетрадка отправилась в рюкзачок – подальше, во внутренний карман. Чтобы не напоминала о неприятном. Рюкзачок был уже не новый, но стильный, потертость даже добавляла ему шарма, смягчая яркую поначалу пестроту. По краю клапана вилась вышитая сложным, похожим на арабскую вязь шрифтом надпись. Совершенно нечитаемая. Многие спрашивали, что за бренд (суперская вещица!), но Мия только улыбалась загадочно. Рюкзачок сшила из кожаных лоскутков мама, давно уже, года три назад. Мия сгребла в него все, что еще оставалось на парте, одним движением, затянула шнур на горловине, защелкнула замочек верхнего клапана.

Янки, с которой она делила парту, сегодня не было. Простыла, наверное. А скорее всего, опять впала в уныние: сидит дома, в стенку пялится. С ней бывало такое. Окажись бы она сегодня на месте, подтолкнула бы Мию, когда Виса свой стервятнический взор на нее обратила. Ничего бы и не было – ни выговора, ни паники… Да Мия и рисовать-то вряд ли принялась бы.

Она поднялась из-за парты так резко, что едва не налетела на угол. Тьфу ты, черт, что ж сегодня все наперекосяк-то!

Да еще Петенька прямо в проходе застрял – ни пройти, ни проехать. С ним вечно так: то встанет всем поперек дороги, то ляпнет что-нибудь неуместное. Нелепый, долговязый, рукава форменного пиджака почему-то собираются складками, и кажется, что одежка ему не по росту. Придурок, как есть придурок. Нет, не то чтобы вовсе «убогий», учился-то он весьма прилично, но вот во всем остальном – как тот дурак на похоронах.

Над ним даже не смеялись. Не потому, что малейшие попытки издевательств, если заметят (а Леди Гага бдила старательно), преследовались сурово: от классического «к директору с родителями» до старозаветного «написать двести раз «я должен уважать своих соучеников». Вроде и не страшно, но до того нудно, что потом десять раз подумаешь, прежде чем сделать что-то не то. Над Петенькой не измывались отнюдь не из страха наказания. Бессмысленно прикалываться над тем, кто не понимает, что раздающийся вокруг хохот – над ним. Скучно насмешничать, если до жертвы не доходит, что она – жертва.

Вот и чего он, спрашивается, сейчас тут встал? Парта его в крайнем ряду, почти у двери. И смотрит на Мию как… Ей не сразу удалось подобрать сравнение: как на ангела с небес? На свидание, что ли, пригласить сподобился? Нашел тоже момент!

К знакам внимания за этот учебный год Мия привыкла: не только Борька заметил внезапно распустившийся в их классе «цветочек». Впрочем, хамских выходок никто больше себе не позволял, и держать поклонников на расстоянии было совсем не трудно. Сперва аттестат зрелости и поступление в универ, решила для себя Мия, а после можно и на противоположный пол начать время тратить. Школьные романы – это несерьезно. Бесперспективно.

Нет, если бы при взгляде на кого-нибудь из окружающих парней екало сердце – тогда другое дело. Однако – нет, не екало. Некоторые из них были вполне ничего себе, но – не более того. Хотя чувствовать себя центром восхищенных, а то и откровенно влюбленных взглядов оказалось приятно. И соблазн был велик – дать себе поблажку, ухватить немного простых жизненных радостей. Но Мия лучше любого учителя знала уровень своих способностей: отнюдь не тупица, но и не гений, ох не гений. На одной внешности в рай не въедешь, надо и соображалку иметь, и знания какие-никакие. Без этого никуда, кроме как в постельные куклы. Так что внешность внешностью, а учиться надо. И еще как… Некоторым (вроде Янки) учеба давалась играючи, Мие же, чтобы быть на уровне, приходилось брать старательностью. Уровень она определила для себя сама – если нельзя стать лучшей, следует держаться хотя бы в статусе «одной из лучших», не забывая, конечно, зорко оглядываться вокруг, чтобы не пропустить возможный счастливый случай.

Но Петенька – это, конечно, не про то.

– Я все видел! – выдохнул он наконец.

Мия лишь удивленно вскинула бровь: что такое он мог видеть со своего крайнего ряда?

– Ты заставила Вису споткнуться! Я видел! Ты… колдунья, да? Я еще тогда подумал, когда Куприна проходили… ты на Олесю похожа. А сегодня убедился!

Вот ведь как интересно-то… Значит, это все-таки она остановила Белинскую?

Мия молча обогнула стоявшего столбом Петеньку и вышла из класса – быстро-быстро. Догонять ее он почему-то не стал. Тормоз, что с него взять.

На автобусной остановке пряталась от налетающего то и дело ветра симпатичная лохматая дворняга: одно ухо черное, спина рыже-коричневая, а все остальное белое. Ну… относительно белое: на брюхе шерсть слиплась в грязные мокрые сосульки, не оставляя сомнений в собачьем образе жизни. Мия угостила псину завалявшейся в кармашке рюкзака печенькой. После минуты настороженных взглядов и принюхиваний подношение было принято.

– Тебе тоже приходится самой за себя? – улыбнулась Мия и поежилась. Апрель, конечно, выдался теплый, но ее все еще знобило, должно быть, от пережитого стресса.

Все же обошлось, успокаивала она себя, стараясь выкинуть из головы мысли о Белинской. Но те упрямо возвращались. Неужели Петенька прав, и это Мия своим пристальным взглядом заставила учительницу споткнуться? Впрочем, Петенька вечно что-нибудь эдакое… ляпнет.

На Олесю она, видите ли, похожа! По купринскому описанию, внучка бабки Мануйлихи – черноглазая брюнетка лет двадцати – двадцати пяти. А Мия, мало того что куда младше, даже не брюнетка, максимум – темная шатенка. А против солнца в слегка вьющихся пушистых прядях просверкивают золотые искры – никакая брюнетка этим похвастаться не может. Глаза же у Мии и вовсе янтарные – временами, под хорошее настроение, их темная тягучая медовость начинает отчетливо отдавать светлой, как молодая листва, зеленью – и прозрачные. С купринской Олесей только и общего, что легкая смуглость кожи (на фоне которой прозрачные глаза сияют особенно ярко). И это называется – похожа?

Да и вообще сравнение с убогой дурочкой из лесной избушки Мии не польстило. Ясно, что Петенька хотел комплимент сказать, но пусть бы для начала мозг включил. Хотя какой там мозг… Нет, мальчик Петя, хоть и пожирает Мию глазами, не вариант. Ни при каких условиях. Ну да, судя по изящно-громоздкому золотистому «Инфинити», на котором мамочка привозила сынульку в школу, семья более чем обеспеченная, но достатком в этой школе не удивишь (форму-то Илларион Петрович вводил именно для того, чтобы разница между «богатыми» и «бедными» учениками не создавала лишних неловкостей). Обращалась же мамочка с Петенькой, как с детсадовцем: высадив его у ворот, шарфик поправляла, пиджак или пальто одергивала-оглаживала, чуть ли не нос «малышу» вытирала. И не уезжала, пока сыночек не скроется за школьной дверью. Должно быть, именно потому Петенька такой… странный. Недоделанный словно.

Вот Янкин братишка-близнец – совсем другое дело. Вполне вменяемый. Не красавец, но вполне ничего. Только тоже несколько заторможенный. Но идиотом при этом, как Петенька, не выглядит – просто вялый какой-то. На Мию Тоха поглядывает вполне красноречиво (за последний год она научилась замечать такие взгляды почти автоматически), да что толку? Ни пригласить никуда не пытается (она отказалась бы, разумеется… ну… сперва, во всяком случае), ни еще какие-нибудь знаки внимания проявить. Бука. И не потому что Мии стесняется (с мальчишками бывает), он по жизни такой. Серьезный слишком.

Пьер Безухов из «Войны и мира» хоть шампанское прямо из горла на подоконнике хлестал и вообще бузил. Или это не Безухов бузил и шампанское хлестал? Черт, чем ближе экзамены, тем в более бессмысленную кашу превращаются устоявшиеся вроде бы знания. Еще чуть-чуть – и начнешь Толстого с Хемингуэем путать. Ага, всех трех Толстых сразу! Надо же, что-то еще в голове есть… Так что ничего, все нормально будет с экзаменами. Все обойдется. Тогда и о братце Янкином можно будет еще подумать…

Интересно, он в Питерский универ поступать станет или в МГИМО? Или в какую-нибудь заграницу уедет? А, и пусть его, бирюка такого!

Хотя он при своем положении может и букой быть, и вообще кем угодно – девицы так и так на шею гроздьями вешаться станут. Они ж с Янкой практически в золотых пеленках родились. Везет некоторым… Нет, может, в те самые девяностые, которыми всех сейчас пугают, их родители и бедствовали, тогда, говорят, все бедствовали, кроме бандитов, а те то взрывались, то стреляли друг друга почем зря – но тогда Янки с Тохой еще и на свете не было. Сейчас-то их папаша – ого-го, в питерском бизнесе человек весьма заметный! И детки, соответственно, упакованы по полной программе.

А какой красавец их папочка! И моложавый такой, на тридцатник тянет, не больше.

И мамочка ему под стать – вот ей-богу, ровесницей дочки выглядит. Только красивее, конечно, да вообще никакого сравнения. Янка серенькая, как моль крупяная, а та – тропическая бабочка, вся как из шелка переливчатого. Глаз не оторвать!

Мия вздохнула.

* * *

Нет-нет, она очень любила свою маму! Пусть Янкина мамочка и красавица, и выглядит почти юной девушкой, и приветливая, как щенок, – улыбчивая, жизнерадостная, нежная… Миина мама совсем другая – невзрачная, не улыбается почти никогда, только и слышишь «вынеси мусор» да «посуду помой».

Ну так чего удивительного? Почему бы Янкиной маме и не быть со всеми милой при такой жизни? Муж на руках носит, готов любой каприз исполнить (хоть и погуливает, Мия была в том уверена). Ей вообще ни о чем волноваться не нужно – все принесут и подадут на золотом блюдечке. О Мииной же маме никто не заботится.

Невезучая она. Так говорили соседки, собиравшиеся на приподъездной лавочке, – не везет, мол, Анюте с мужиками.

Мия с соседками не спорила, хотя была уверена: как минимум с ее, Мииным, отцом маме как раз повезло. Хотя помнила Мия его плохо. Так, отрывки.

Особенно один. Сильные мужские руки и невероятное, невозможное, ослепительное чувство полета! Счастье! Золотое, сверкающее, летящее!..

– Ты маленький колокольчик! – смеется большой мужчина. – А теперь беги к маме. – Он ставит ее на пол, разворачивает к двери, хлопает по попке. И, насвистывая, возвращается к разложенным вокруг дощечкам и брусочкам. Золотистым и сияющим, как висящая в воздухе пыль.

Мия и сейчас помнила это сияние, хотя дощечки давным-давно потускнели. Большой красивый мужчина сладил из них кухонные шкафчики и полочки, чтобы маме было удобно. Получилось так красиво, что соседки ахали и просили:

– Григор, а нам можно такие же?

Он исполнял все заказы. Приносил со своей стройки обрезки досок – и вечерами шел оборудовать очередную кухню, прихожую или гостиную. Выходных у него почти не случалось. Мия слышала соседские разговоры:

– Работящий, это да, ну так он на заработки и приехал. Конечно, Анют, Григор мужчина видный, и капли в рот не берет, но как тебя родить-то от него угораздило? Он же для той семьи старается, тебе в квартире, если что надо, помогает, все делает, хороший мужик, спору нет, однако ведь каждую копеечку домой отправляет, у него там сыновей полный комплект и жилье строится. Вот заработает сколько надо, и останешься куковать с двоими на руках. А Витьку отец нужен, хоть какой-нибудь. Сорвиголова ведь парень растет.

Мия тогда из этих разговоров почти ничего не понимала, конечно. Только спросила однажды, когда Григор уехал «в отпуск»:

– Мам, а что такое Румыния?

– Страна такая. – Мама сняла с полки маленький потрепанный атлас мира, полистала. – Вот смотри. Тут мы живем, в Петербурге, а вот Румыния, оттуда Григор приехал. Помнишь, он говорил, что Мия – это имя его бабушки? Вот там она и живет. И не одна… – мама вздохнула.

Громадный город в атласе был всего-навсего точечкой, и Мия как-то сразу уловила масштабы:

– Далеко… Мы туда поедем? В гости?

Мама покачала головой:

– Вряд ли, деточка. Ты же и сама видишь, как далеко. Не думай об этом. Жизнь большая, там видно будет.

Мия покрутила в руках маленькую деревянную лошадку – Григор ее сам сделал, и Мия с ней не расставалась. На лошадке сидела верхом соломенная куколка. Мия покатила лошадку по гладкому подоконнику, прицокивая языком, словно копытца стучали:

– Мы поедем, мы поскачем, далеко, далеко, до самой Р-р-румынии! – Это было очень весело, даже мама засмеялась.

Букву «р» Мия научилась выговаривать очень рано – чтобы правильно произносить «Григор». Она не задумывалась, почему не называет его папой. Дети вообще многое принимают как должное: у всех папы, а у нее Григор. Вот и в свидетельстве о рождении записано: отец – Григор Лиу. Свидетельство она увидела, когда пришла пора получать паспорт. Паспортистки, конечно, все перепутали и записали ее Григорьевной. Но Мия всегда была упрямой, заставила переделать. Те, конечно, возражали: зачем тебе, это ведь одно и то же, Григорьевна и Григоровна. Но она настояла. Если уж у нее такие особенные имя и фамилия, пусть и отчество будет им под стать. Григорьевных пруд пруди, а она – Григоровна.

Хотя он даже настоящим маминым мужем не являлся. Настоящий муж у нее был один – отец Витька.

Фотография стояла за стеклом серванта. Мия и сейчас ее иногда разглядывала, удивляясь: надо же, какая мама была красивая! И мужчина рядом – тоже красавец: высоченный, широкоплечий, ослепительно улыбающийся. Герой. Так мама сказала. Он работал бульдозеристом и однажды, когда на Питер налетел ураганный ветер, полез на кран, стрела которого моталась, угрожая соседствующему со стройкой детскому саду. Крановщик, перед тем как уйти в запой, что-то там не то сделал – или наоборот не сделал – с тормозами. Или как это у кранов называется – Мия так и не смогла запомнить. Почему красавец с фотографии ринулся помогать? Не его это была вина, и уж точно не его обязанность. Но – полез. И, исправив все, что нужно, уже спускаясь, не удержался. Ветер швырнул его прямо на груду строительных шлакоблоков.

Маме даже пенсию «по утрате кормильца» не назначили, придравшись к тому, что Михаил Левченко не исполнял в тот момент своих профессиональных обязанностей. Мия эту историю узнала от соседок (дом, как еще несколько окрестных, был ведомственный, и все про всех все знали). Мама ничего не рассказывала, только говорила, что Витек – копия отца. Да Мия и сама видела: вот фотография, вот старший братец живьем – оба высокие, широкоплечие, и лица один в один.