Говоря честно, Степанков был не очень доволен собой. С одной стороны, он стал студентом столичного института, вырвался из провинциального городка, который даже не на всех картах отмечен, дышит вольным ветром. Но вот остался всего один год до окончания учебы, а он даже не знает, что ему делать дальше. Что-то в жизни у него не ладилось, не складывалось, не доставалось ему счастливой улыбки фортуны.

Вон Мишка уже добился успеха, а ведь они вместе приехали из их богом забытого городка. Ну да, Степанкову уже и тогда фортуна не улыбалась: провалился на экзаменах в институт, вернулся домой, пошел в армию…

Но потом же поступил! Но друга уже было не догнать. Его уже завертело, закружило совсем на других орбитах.

Сколько его помнил Степанков, столько Мишка и рисовал.

Школьные годы, как это и сказано в песне, были для них чудесными. А если в это время рядом с тобой настоящий друг – то время это остается в памяти на всю жизнь: видеть друга, говорить с ним, играть, ссориться, мириться, иметь единое мнение. Они упивались своей дружбой, сделали ее культом. Хотя учились в разных классах. Но ждали перемен, встречались после уроков, вместе шли домой, им всегда находилось, о чем поговорить. Когда у одного была контрольная, а следующий такой же урок – у другого, то первый обязательно собирал все варианты с правильными ответами и передавал другу. Хотя оба учились хорошо и в принципе не нуждались в готовых ответах. Но обмен результатами контрольных был знаком их дружбы.

Миша рисовал потрясающе – уверенно и увлеченно. Рисовал все время, свободное от уроков, игр и прочих необходимых дел. Рисовал и во время уроков. Учителя сначала сердились, потом смирились и не трогали его. У Степанкова не было столь выдающихся способностей. Как говорил его дед – «полный бездарь».

– В таких, как ты, нуждается наш завод, – смеялся дед. Он, конечно, шутил и, может быть, этим подталкивал внука к тому, что тот должен учиться лучше…

Вот он и учится, а что толку…

А Мишка только-только институт закончил, а уже сколько достижений: обласкан многими известными живописцами, деятелями культуры, персональная выставка в институте, в Центральном доме художника. Даже обещают в Польшу поездку устроить. И устроят. Потому что Мишка и правда достоин, он художник от природы, от бога. А Степанков что? Все ему дается с трудом, с усилием. Ни особых успехов в учебе, ни у женщин, ни даже среди товарищей-студентов: балагурить не умеет, себя как-то подать, выделить – тоже. Потому и полезными связями-знакомствами не обзавелся. И никаких талантов: на себя только рассчитывать придется, на труд и на волю. Среди ребят ничем не выделяется: середнячок, таких больше всего. Понятно, почему Лариса не ищет с ним более близких отношений. Только вот в профессии он разбирается, но это же ни о чем не говорит. По всему видно: возвращаться ему домой на свой комбинат или ехать в какой-нибудь мелкий городишко и потихоньку деградировать там и спиваться…

В светлом платье, стройная, с тонкой талией, больше похожая на какую-то изящную статуэтку, чем на земную женщину из плоти и крови, Лариса стояла у эскалатора. Увидев Степанкова, она всем телом потянулась к нему и, кокетливо заложив ногу за ногу, помахала сумочкой. Дежурная чуть неприязненно взглянула на нее из своей стеклянной будки. Степанков сошел с эскалатора, слегка приобнял девушку, с наслаждением погрузился в окружавшее ее облако ароматов. Теперь ему нравились ее сладковатые духи.

– Куда пойдем, Вольдемар? – промурлыкала она.

– Сейчас гулять, а потом, на вечер, я приготовил тебе сюрприз.

– Я люблю сюрпризы, – засмеялась девушка, и ее звонкий смех разнесся под сводами метро серебристым колокольчиком.

Сегодня важный день. Он так долго ждал, одновременно хотел и боялся познакомить двух таких близких ему людей. Отчасти он хотел произвести впечатление на Ларису: смотри, мол, какие у меня друзья, я тоже не лыком шит. Ну что же поделать, если больше ему козырять особо нечем…

– А как же такая девушка в Горный институт угодила? – весело спросил Миша. Они стояли в его мастерской и рассматривали последние работы.

– У меня родители из Тюмени, вот и отправили учиться, чтобы династию продолжала, – засмеялась девушка. – А вы здорово рисуете.

– Пишете, – поправил Ларису Степанков, – надо говорить: «пишете»…

– Ха-ха, – пробасил Миша, – ладно, не придирайся, пусть говорит, как хочет. – Он повернулся к Ларисе. – Давай на «ты»?

Со временем он приобрел необычную манеру говорить: громко и как-то пафосно. Степанкову впервые стал почему-то немного неприятен его слишком наигранный смех, безапелляционный тон. Так он общается со своими богемными приятелями, что ли?

– Зря ты себя там закопала. А не пробовала натурщицей поработать? Я думаю, у тебя получилось бы, такая фактура. Такие глаза, волосы. Шикарная фактура.

– Ну, я даже и не думала об этом… – жеманно ответила Лариса, с интересом рассматривая мастерскую.

Степанков тихо присвистнул. Между этими двумя явно что-то происходит. Миша-то не знает, что Лариса нравится Степанкову, он бы никогда не стал переходить другу дорогу. Да и сейчас бахвалится скорее по привычке, так уж у них в творческой среде принято. Увидел симпатичную девушку, интересное лицо и завел свою шарманку. А так он почти блаженный, девушками особо не интересуется…

– Давайте перекусим? – предложил тем временем Миша.

И, не дожидаясь ответа, выдвинул стол на середину комнаты, выставил снедь, деликатесную в то время: копченую колбасу, шпроты, шампанское, вино – и пододвинул Ларисе стул, не замечая явной двусмысленности такой любезности. Степанков откупорил бутылку вина, разлил по бокалам и, взяв себе один, отошел к стене, где висели картины.

– Как прошла твоя выставка в ЦДХ? – спросил он, надеясь отвлечь разговор от обсуждения Ларисиных достоинств. Он был на выставке и, в общем-то, знал о Мишкином успехе.

– Слушай, здорово. Чигатаев очень хвалил, а это уже самый высокий уровень. В «Комсомолке» статья должна выйти…

Это ему только показалось, или действительно глаза Ларисы загорелись огнем, смех обрел столь знакомые искусственные интонации, даже голос изменился? Или это его страхи? Она как будто чуть подвинулась в сторону художника, как бы случайно задевая его рукой, выставляя напоказ голые колени. Настроение у Степанкова все больше портилось, и он ничего не мог с этим поделать. Оставалось только налить себе еще вина.

– Ну, а как твоя поездка в Польшу? – уныло спросил он Мишу, а у самого как-то противно засосало под ложечкой, на минуту захотелось, чтобы Мишка вместе с его Польшей куда-нибудь исчез. Но тут же стало стыдно. Из-за бабы с друзьями не расстаются. Да и друг тут ни при чем. Это Лариса, ее кокетство, ее выбор.

– Ах, а что это за поездка? – всплеснула руками девушка.

– Это меня хотели на выставку академического рисунка в национальной Академии художеств в Варшаве отправить. Я сам-то сомневался. Если честно, думаю, рановато мне еще. Слишком большая ответственность. Но, видимо, придется-таки поехать. Все настаивают, езжай, мол. Золотарев, не боись… Только Политов против меня, хочет своего сыночка продвинуть. Но он в меньшинстве. А у тебя как? – как будто опомнился Мишка. – Что мы только обо мне-то?

– Я вот, наверное, в наш городок поеду на лето. Как только сдам сессию. А то устал что-то от шумной московской жизни. И вообще, надо думать, что дальше делать, после института.

Миша важно кивнул, как будто невольно подчеркивая этим ничтожность жизни Степанкова по сравнению с его собственной.

А Лариса-то, Лариса, с которой он вел ожесточенный спор уже месяц до этого, уговаривавшая его не ехать домой и остаться в Москве, сейчас только подняла брови, поглядела стеклянными глазами как будто сквозь него и сказала:

– Правда? Хотя, может, тебе и лучше съездить, навестить родных. А то еще полгода не увидишь.

– Ну, ты сам решай, – поддакнул Миша. – Я-то точно не поеду, работы невпроворот. А давайте-ка музыку включим?

Он подошел к магнитофону, поставил какую-то кассету. Из динамиков упруго вырвалась ритмичная музыка.

– «Modern Talking», – улыбнулся хозяин.

– Здорово! Пойдем танцевать? Я так люблю танцевать, – сладко потянулась на стуле Лариса. Она выглядела уже порядком опьяневшей, хотя Степанков не видел, чтобы она много пила.

– А ты? – Лариса потянула его за собой. Но Степанков довольно резко сбросил ее руку:

– Нет настроения.

– Он сегодня такой надутый с самого утра, – капризно протянула Лариса, словно извиняясь за Степанкова.

Она извивалась вокруг Миши в изощренных танцевальных па, демонстрируя, видимо, все, на что была способна. Тот, довольный, приплясывал рядом, постоянно попадая не в такт музыке. Быстрая песня закончилась, и началась медленная. Вдруг Лариса приобняла его и доверчиво положила руки на плечи.

Степанков чуть не поперхнулся. Она заигрывает с Мишей. Явно, без всякого стеснения, прямо у него на глазах. А тот, кажется, ничего не замечает. Он всегда был немного не от мира сего. А что означают ее недавние слова? Что это вообще было? Мираж? Просто обман? Видимо, ожидание большой и чистой, а главное – перспективной любви. А ты, дурак, поверил ей. Уши развесил. Она даже тебя не стесняется. Ну что ж, сам виноват. Впредь наука будет.

Она на его глазах превратилась в прежнюю Ларису, стреляющую глазами налево и направо, кокетничавшую напропалую. Это вдруг отрезвило его, словно ушат холодной воды за шиворот вылили. Смотреть на знакомый спектакль было неприятно. Он взял свою куртку и тихо вышел из мастерской.

Они даже не заметили, как он ушел.

Лариса пришла к нему спустя три недели, села на уголок кровати и тихо сказала:

– Ты прости меня, Володя. Мне просто назад ехать нельзя.

Степанков молчал, только нервно теребил край клеенки, покрывавшей тумбочку.

– Ты ничего не понимаешь… Какие у меня перспективы? – вдруг зарыдала она. – Мне в Тюмень нельзя, там у меня ничего нет. Мама мне даже сапоги зимой не давала, чтобы я по улицам не шлялась. А мне шестнадцать лет тогда было, мне с друзьями гулять хотелось, свободы хотелось. Разве это плохо? – Она посмотрела полными слез глазами на Степанкова. Он ничего не сказал. – Я как-то сбежала от нее в одних валенках, а она потом не открыла мне дверь. Закалка у нее такая ленинская, комсомолка идейная. И дочь такой же хотела вырастить. Хотела, чтобы я на завод шла. А в столице, мол, одно безобразие. Я тогда тайком уехала поступать, только отсюда потом письмо прислала. Так она вообще год со мной не разговаривала, на письма не отвечала. Потом смирилась, отошла. Если вернусь – она меня съест.

– Можно жить простой жизнью, необязательно расхаживать в шелках. Сама говоришь, хуже, чем то, что было, уже не будет. Можно уехать в какой-нибудь Томск или Новосибирск, получить работу, комнату в общежитии…

Глаза Ларисы моментально высохли, и взгляд стал холодным и жестким.

– Как ты не понимаешь? Я всю жизнь провела в таком городе. Я хочу другого! Совсем другого! Жизнь-то у нас одна.

– Ну да, а ты молодая и красивая. Ты не переживай, не оправдывайся. Я тебя отпускаю, хотя и не держал никогда. Устраивай свою жизнь.

Она вскочила, крепко обхватила его и так сидела, пока он не разнял ее руки. Потом тяжело поднялась и подошла к двери, взялась за ручку…

– А как же посылки родителей? Деньги… – спросил вдогонку Степанков, сообразив что-то.

– Это… Это папка. У него другая семья уже давно. Но как только узнал, что я поступила, стал слать. Может, мать потому такая и злая была всю жизнь, – сказала она задумчиво.

Все произошло очень быстро. Мише он так ничего и не сказал. Лариса тоже, видимо, не спешила откровенничать. Вначале она все чаще оставалась в мастерской, поселиться там было делом техники, а уж потом и стать женой надежды русской живописи.

– Я так рад, – говорил Степанкову друг, – как будто даже писать стал больше. У меня первый раз такое… Так все быстро закрутилось, сам не ожидал. Но это, наверное, и к лучшему. Да? А как она тебе? Вы же вроде дружили?

А Степанков только скрежетал зубами и отворачивался.

Симпатия к Ларисе прошла, как наваждение, но еще долго потом он ругал себя за то, что позволил тогда себе увлечься, поверить во что-то серьезное. На свадьбу Мишки и Ларисы Степанков не пошел, уехал домой на все лето.

Насколько же легче женщине состояться, чем мужчине. Правильный расчет, и только. Но, наверное, только Степанков видел ее такой. Михаил смотрел на это иначе.

Все же нужно признать, что у его друзей сложился на редкость удачный брак. Лариса без устали превозносила таланты и заслуги мужа, и в этом была ее сила. Она стала его музой. Удивительно, до чего же мужики, особенно «творческие личности», падки на лесть. Мишка и на самом деле был прирожденным художником. Дар ли это был, талант или такой способ выражения себя, его язык, которым он общался с миром, непонятно. Но у него получалось. Детское увлечение стало его призванием…

Теперь, когда Степанков смотрел на Ларису, он иногда невольно сравнивал ее со смазливой девчонкой, которой та была когда-то, и понимал, что она заметно постарела, хотя и старается держать себя в форме. Он пытался раскопать в себе хоть какие-то признаки злорадства, но чувствовал только равнодушие и… брезгливость.