– Представляю ваш ужас… – Вадим-Руслан округлил глаза – мол, вот как я шокирован.

Герой программы опять так же мотнул головой:

– Я, конечно, ничего не касался, я же понимаю. Вот ничего не трогая – вжик и вылетаю оттуда… милицию вызвал, а сам и близко не подхожу.

Надо же, какие все нынче образованные стали, раздраженно подумала Арина. Вот, любуйтесь: мужик только что наткнулся на тело собственного сына – маленького, любимого, единственного – другой бы в обморок хлопнулся или ребенка обнимать кинулся, вдруг живой еще, а этот помнит, что обстановку на месте событий нарушать нельзя. Вообще-то, конечно, правильное поведение – тем более что мальчику было уже все равно не помочь – но почему-то от правильности этой протокольной становилось не по себе. Арине вспомнилась свидетельница по одному из дел: муж благоверную свою по пьяной лавочке ножом изрезал, а соседка, когда опера к ней постучались, больше всего беспокоилась, чтоб в ее чистенькую квартирку грязи на ботинках не нанесли. Бывает такое: формально вроде все как положено, а по сути – как червивое яблоко куснул.

Арина уже успела проклясть и жаркий свет прожекторов, и паточно-сладкого ведущего, и форменный китель, и главное – Еву, буквально заставившую явиться на эту, чтоб ее, съемку, – когда до нее наконец-то дошел микрофон. Ну спасибочки! Вспомнили, что у них тут настоящий следователь в студии сидит – нельзя же не дать прокомментировать. Да, она злилась. Очень хотелось сказать что-нибудь… эдакое. Но Пахомов тогда уж точно не обрадуется.

– Скажите, – обратилась она к Кащееву, – а почему вы… – и осеклась: ты чего, Вершина, не на допросе все-таки. И спросила совсем не то, что вертелось на языке. – Скажите, вы с Соней первым браком женаты?

– Первым, – набычился герой программы.

– То есть раньше у вас с женщинами отношения не складывались? Не доходили до такой стадии, чтоб жениться?

– Какое это имеет значение?

– Вы ведь мужчина видный и уже в возрасте, а брак первый. Значит, вы долго искали, приглядывались, выбирали, так?

– Ну так я думал, она…

– Понятно, – улыбнулась Арина.

Ведущий вдруг осознал, что приглашенный следователь рулит куда-то не туда, и моментально перекинул микрофон в сторону восседающей метрах в пяти от Арины престарелой кинозвезды – та так и рвалась выразить свое восхищение благородством обманутого мужа и возмущение неблагодарной женой.

Как и прочие присутствующие, звезда излучала убежденность: герой программы – вообще герой, луч света в темном царстве и образец для подражания. И больше всего ее интересовало, может ли Кащеев простить свою непутевую супругу.

Арине это показалось немного странным: какой смысл задаваться вопросом – простит или не простит – если уже не прогнал.

– Прощу, – тяжко вздыхал герой. – Я на что угодно пойду, чтоб Витеньку воскресить. Я так ждал, что вот пусть у нас опять мальчик родится, так ждал, думал, Витенькой назовем – и тогда уже будет, как будто ничего не было. А родилась девочка… Но мы все равно ее Викторией назвали. Витей… Чтоб так же. И, может, мальчик еще будет.

Арина едва не поперхнулась от мотивировки кащеевского «милосердия». И заодно – от восторженной реакции студии. Удивительное дело: ей, следователю, всякое видеть и слышать приходилось, и то не по себе – а публика аплодировать готова! И впрямь – благородный герой! Не только не прогнал беспутную – да и преступную, на его-то взгляд – жену, а еще и новых детей с ней заделывает. Может, еще и сына дождется. Соня эта, конечно, не ангел безгрешный, но ее почему-то делалось жаль. От хорошей жизни так не съеживаются. Хотя откуда там хорошая жизнь.

Арина еле-еле дотерпела до окончания съемки. От сладких речей лощеного ведущего ощутимо подташнивало. Когда прожекторы наконец погасли, она облегченно вздохнула и заторопилась к выходу. Только бы не любоваться больше на героя программы.

Но в студийном коридоре они на какое-то мгновение оказались рядом.

– Ты чего докопалась, стерва милицейская? – прошипел герой сквозь стиснутые зубы. Арине даже показалось, что он сейчас в нее плюнет. Или ударит. Но нет, только шипел страшным шепотом. – Прославиться решила? Показуху устроила? Тьфу, глаза твои бесстыжие! Все вы, бабы, на один манер, лишь бы коленками сверкать…

Глаза у него были очень светлые, как будто пустые. И взгляд – странно несоответствующий быстрому лихорадочному шепоту – немигающий, неподвижный.

Неуютный взгляд. Тяжелый. Как будто не в глаза смотрит, а гору камней на плечи кладет. Так что коленки норовят подогнуться. Арина отвернулась, выудила из сумки заботливо припасенную бутылочку минералки. После студии в горле что-то свербело. Точно песку туда насыпали. Бутылка за время съемки успела нагреться, пробочка, отворачиваясь, зашипела рассерженной кошкой, заплевалась, заливая ладони, юбку, туфли. Да что ж это такое! Выплеснулось, впрочем, немного. Арина прополоскала пересохшее горло, глотнула острые колкие пузырьки. Обернулась осторожно. Никого. То есть людей в бледном, похожем на больничный коридоре было довольно много – они ходили, стояли, разговаривали – но тот, кто только что поливал ее бессмысленными оскорблениями, исчез.

* * *

Он еще потоптался немного на крыльце телецентра – может, выйдет та девица в милицейском пиджачке. Мало он ей сказал. Испуг – первое дело, но мало этого, надо чтоб – дошло.

Мимо пробегали, едва не подламываясь на бессмысленных своих шпильках, другие девицы – кто в узких, едва не лопающихся брючках, кто в коротюсеньких юбчонках, кто в диких каких-то хламидах. И все размалеванные – тьфу! Нет, не так чтоб прямо по-клоунски размалеванные, да какая разница! Он-то видел – не слепой! – и ненатурально пухлые, наверняка силиконовые, губы под обманчиво скромной помадой, и неправдоподобно длинные ресницы – наверняка наклеенные, и призывно блестящие глаза. Вот почему у этих телевизионных девиц так глаза блестят – небось, под кайфом каждая вторая. Одна, в гигантском разноцветном шарфе поверх кургузой куртенки, тугих полосатых штанцах и здоровенных, словно кирзовые сапоги, ботинищах (правда, без шпилек), сосредоточенно прижимавшая к уху телефон, налетела прямо на него. Блеснула глазищами, махнула ресничищами, щебетнула «ой, простите», улыбнулась – преувеличенно приветливо, чуть не во все тридцать два зуба.

Где их всех такому учат? Женщина должна улыбаться слегка – сомкнутыми губами, скромно опустив глаза. Не пялиться в упор, махая намазанными ресницами, не скалиться во весь рот, рекламируя услуги «голливудского» стоматолога. Почему-то широкие, разухабистые улыбки теперь называют голливудскими.

Эта, в милицейском пиджачке, улыбалась правильно. Пожалуй, из нее еще мог бы выйти толк. Если, конечно, успеет попасть в руки настоящего мужчины. Наверное, он и разозлился на нее именно от досады, потому что она-то вроде бы не совсем еще пропащая. Да что толку? Пройдет совсем чуть-чуть – и станет такая же, как все они.

Очень трудно выбрать какую-нибудь…

Большинство из них делают счастливыми деньги. Раскрой бумажник потолще – и готово: станет щебетать, что ты самый лучший, что тебя она всю жизнь дожидалась, что рядом с тобой – счастье. А засядет болтать с подружками своими, иначе как старым козлом и не назовет: моему-то, дескать, козлу, никак не угодишь… а что ж бедной девушке делать, приходится подлаживаться. И подружки вздыхают сочувственно, потому что сами такие, и мужиков себе так же выбирают – по толщине кошелька.

Эта как раз была не такая. Эта явно стремилась к большему. Только не понимала пока, дура, что это такое – большее. Наверняка думала про карьеру и прочие такие же глупости.

Но вопрос она спросила правильный: вы долго выбирали?

Выбрать очень трудно.

Те, кто сразу помнит, что женское дело – о мужчине заботиться – те обычно вовсе дуры. Думает такая, что раз она борщ варит и полы моет, значит, все правильно в ее жизни. А через год поглядишь – квашня бесформенная. Уважающему себя мужчине рядом с такой и стоять-то зазорно.

Эта, небось, не позволила бы себе так распускаться. Хотя заранее, конечно, не скажешь. Пока-то не замужем, конечно. Кольца нет, и глаза смелые… Форменный пиджачок – или это называется китель? – сидел на стройной фигурке ладно, но не в обтяжку. И, похоже, сильно ей мешал.

И то сказать: разве может женщина ходить в форме? Форма – это власть. То есть дело совсем не женское. Власть – это значит сверху быть, а женщина должна снизу вверх смотреть. Так должно быть, потому что всегда так было. Нет, ну говорят, были еще какие-то амазонки – сами себе хозяйки, а мужиков только для этого дела держали. Только где теперь те амазонки? Да и давно это было, может, и вовсе байки. Потому что разве бабе можно доверить решения принимать? Даже если у нее в голове не совсем пусто, она ж баба, то пожалеет некстати, то на мелочи, как курица, отвлечется. А если не пожалеет и не отвлечется – тогда, выходит, она и не баба вовсе, а мужик в юбке. Да и юбки-то они теперь не больно-то жалуют. Типа раз мы с мужчинами вровень работаем, значит, и штаны нам положены.

Нет, он, в общем, не возражал, если баба работает. Он же не какой-нибудь там мракобес или радикальный исламист. Пусть трудится. В смысле, не только по дому хлопочет, но и еще где-то. Например, в бухгалтерии. Или в пекарне – самое для них разлюбезное дело.

В каком-то старом фильме одна такая довыслуживалась до большого начальника: брови строгие, глаза пронзительные, словно и не женщина, а генерал прямо. Даже дома командовала. Ясно, что никакого мужика у нее не было. Хоть и красивая была, но кому ж такое счастье понравится, когда на тебя собственная баба рявкает. К концу фильма появился, правда, один смельчак. Она было и этим попыталась покомандовать, а он как рявкнет в ответ: «Все буду решать сам. На том простом основании, что я мужчина». Ну и притихла командирша-то!

Потому что ласку-то они любят, но одной лаской не обойдешься. Это уж от природы – или, может, от Бога, если он есть, заведено, что главный в доме – мужчина. Потому и мечутся глупые бабы, что вбили им в головы какую-то самостоятельность. Но против природы-то не попрешь: мечутся, пока настоящую силу не почувствуют. Это те, кому повезло. Ну а прочие так и мечутся всю жизнь, лезут, карьеру делают, фирмами командуют. Смотришь на нее – миллионы заработала, вся упакована во все самое модное и дорогое, сумочка как автомобиль стоит, пальцы бриллиантами унизаны. А в глазах-то – тоска.

Ясно, что поначалу-то даже те, кому настоящего мужика встретить повезло, упираются, норов показывать пытаются, равноправие, вишь, у них. С молоденькими, конечно, проще, эти к природе ближе, эти быстро вспоминают, как все должно быть. Вот эту, в милицейском пиджачке, небось, подольше пришлось бы обламывать. Но, в сущности, разницы-то никакой. Все они, силу почуяв, на колени бухаются и руки лизать готовы. Потому что поняли, кто хозяин.

Сколько раз он уже в этом убеждался. Всего-то и надо – твердую руку иметь. Щенков не зря же в устроенную на полу лужу носом тычут, не зря же при попытке вольничать поводком охаживают. Если не воспитывать, лучше собаку сразу пристрелить, иначе вырастет не собака, а полное безобразие. Таких сейчас много развелось. Потому что хозяева боятся силу применить или даже вовсе у них силы-то нету. А уж бабу себе воспитать, чтоб место свое знала – и вовсе почти никто не умеет.

Ему ж, если честно, от процесса «воспитания» никакого удовольствия. Но что делать? Картошку ж не едят сырьем, да в земле – чистят, режут, варят, жарят. Вот и с бабами то же самое.

* * *

– А почему ты его спросила про… ну первая ли жена? Ты думаешь, он Синяя Борода? – глаза начальницы канцелярии горели так, словно ей демонстрировали хитро закрученный детектив, и она вот-вот разгадает, кто там главный злодей.

– Да ну тебя! – Арина усмехнулась. Ева в своем репертуаре. Как будто не в следственном комитете работает, как будто по работе мало «сюжетов» – все-то ей страсти-мордасти и смертельные ужасы подавай.

– А как там вообще – на телевидении?