Вечером того же дня чуть не плача Алика сидела в их с мамой комнате, опустив ноги в холодную колодезную воду, и тихо постанывала от боли. Все было не просто плохо, нет, все было просто ужасно! Она стерла в кровь ступни и заработала кровавые рубцы подо всеми многочисленными ремешками «гладиаторов», не говоря уже о том, что испортила педикюр и навсегда убила сандалии. Но самым кошмарным было то, что, похоже, все ужасы еще только начинались…
На кладбище отправились втроем, с бабушкой. Лена осталась дома готовиться к экзаменам, а Наташа ушла на тренировку в тот самый ледовый дворец. Алика была уверена, что «к дедушке» они поедут – не на машине, так хоть на каком-нибудь самом завалящем автобусе. Но куда там! Пошли пешком, потому что до кладбища было «всего четыре километра». Ничего себе «всего»! Наверное, еще никогда в жизни Алика не ходила на столь далекое расстояние. Ей случалось ночи напролет танцевать в туфлях на каблуках, но оказалось, что пеший поход – это совсем не то, что вечеринки в клубах, куда тебя привозят и увозят на машине, а в перерывах между танцами можно посидеть за столиком и отдохнуть. А тут пришлось целый час топать под палящим солнцем по пыльной дороге, стараясь не отстать от бодро шагающих родственников. Уже минут через пять пути Алика почувствовала, что ступни начинают гореть, а каждый встречный камешек, кажется, так и норовит запрыгнуть тебе в сандалию. В какой-то момент Алика просто сняла «гладиаторы» и пошла босиком, но от этого ей легче не стало – идти по шершавому горячему асфальту оказалось тем еще мучением, снова пришлось обуться.
Самое обидное, что взрослые даже и не заметили ее состояния. Мама и бабушка шли впереди и вели свои скучные разговоры об односельчанах: кто на ком женился, кто с кем развелся, кто приехал, кто уехал, у кого какие дети… Возникало такое чувство, что тут все друг друга знают и все приходятся друг другу какой-то родней. Алика к их болтовне вообще не прислушивалась, она могла думать только про свои несчастные ноги и про то, что им еще предстоит обратный путь… Больше всего на свете хотелось пожаловаться, как она устала и как ей плохо, но гордость не позволила это сделать, и Алика мужественно молчала.
Наконец дошли до кладбища, а по нему – до своего участка, где было несколько памятников разного времени и могила с красивым гранитным бюстом – дедушкина. Николай Матвеевич Корень показался внучке человеком суровым и неулыбчивым; скульптор сумел даже передать взгляд деда, серьезный и строгий. Из надписи на памятнике Алика узнала, что ее дед был заслуженным врачом, кавалером ордена Трудового Красного Знамени и депутатом местного райсовета. Взглянув на даты жизни и смерти, она подсчитала, что он был заметно старше бабушки и умер рано, не дожив и до пятидесяти, когда тете Оле было шесть лет, а маме – всего четыре года.
– Да, работы тут на всех хватит, – покачала головой Татьяна Сергеевна, оглядывая участок. Видно было, что за ним следят: ограда вокруг красивая, ровная и недавно покрашена, на аккуратной клумбе пестреют какие-то незнакомые Алике цветы, каменные надгробия стоят прямо, не покосились, и надписи на них не стерлись. Однако на клумбе уже пробились сорняки, вокруг памятника буйно разросся бурьян, а надгробия и мраморная ваза для принесенных цветов покрылись слоем грязи.
– Давайте, девочки, за работу! – скомандовала бабушка. – Ира, мы с тобой будем собирать мусор и полоть траву, а ты, Алика, относи все это на помойку.
Это с такими-то ногами! Алика сейчас отдала бы все на свете, чтобы просто сесть на скамейку и спокойно посидеть. Но, стиснув зубы и не говоря ни слова, она взяла засохшие букеты, оставшиеся, видимо, еще с Пасхи, запихнула в пакет с мусором и пошла выполнять порученное.
Алика сама не знала, откуда у нее взялась эта упертость. Она привыкла совсем к другому. В той, привычной, жизни она всегда была в центре внимания, ей завидовали, ею восхищались… Там она могла делать все, что хотела, и никто ею не командовал и ни в чем не отказывал. Но та жизнь закончилась – нет, не с приездом в Атяшево, а гораздо раньше, в тот момент, когда хорошенько накаченная коктейлями Алика хватила пепельницей по башке прыщавую недомерку, которая посмела прямо у нее на глазах клеиться к ее парню, чуть в трусы к нему не полезла, а когда Алика возмутилась, еще и стала на нее наезжать. После задержания, ментовки, суда и домашнего ареста строптивости в ее характере несколько поубавилось.
«Интересно, – думала Алика, ковыляя к контейнеру, – как повела бы себя Вичка, попади она сейчас в мою шкуру? Небось, совсем расклеилась бы и истерику закатила…» Вика, считавшаяся еще со школы лучшей подругой Алики, всегда начинала психовать, чуть только что-то шло не по ее плану. За это в компаниях ее не любили и даже считали долбанутой, но сама Вика оправдывала свое поведение нервным срывом, который якобы пережила из-за развода родителей. На самом деле ее мать и отец давно жили как кошка с собакой, и от их развода всем троим стало только лучше, но Вика упорно строила из себя несчастную жертву и под это дело вила веревки из обоих предков.
Мысленное сравнение с Викой и осознание, насколько она крута на ее фоне, помогло Алике кое-как пережить уборку и мытье памятников. На обратном пути мама и бабушка наконец-то заметили, что она еле идет, и стали расспрашивать, что случилось. Разумеется, не обошлось и без комментариев и упреков в стиле «А я тебе говорила…», но Алика была так измучена, что пропустила всё мимо ушей. Впрочем, ее пожалели, заставили показать ноги и посетовали, что ничем не могут помочь – тут не Москва, такси на полдороге не возьмешь… Как ни тяжело – а идти надо. И Алика пошла, чуть не всхлипывая от жалости к себе и чувствуя себя Русалочкой из сказки Андерсена.
Наконец этот кошмар закончился. Придя домой, Алика даже ужинать не стала, заползла наверх в выделенную им с мамой комнату, где сначала полежала, тихо плача от боли и обиды, а затем, когда сердобольная Наташа принесла ей тазик с водой, принялась, как могла, спасать положение. Обо всех своих злоключениях Алика рассказала по телефону Вике и, совершенно предсказуемо, не нашла у той ни малейшего сочувствия. Конечно, Вичка поохала-поахала, но было видно, что чихала она на проблемы Алики с Дубайской башни. Вместо этого Вика рассказала, что ее отец с очередной любовницей едет на Мальдивы и скорее всего возьмет с собой и дочь – чтобы досадить матери. От этой новости Алике стало только горше. Ей сейчас хотелось оказаться где угодно, хоть на Мальдивах, хоть в пустыне Сахаре, хоть в Антарктиде, хоть на Марсе – лишь бы подальше отсюда!
Мама весь вечер в комнате не появлялась, только осмотрела, когда пришли, Аликовы ноги, сказала, что ничего страшного нет, и ушла, пробормотав что-то про бабушкины лечебные средства. Зато Алику весь вечер навещали сестры. Лена принесла ей ужин и унесла уже ненужный таз с водой, а Наташа намазала ее раны какой-то пахучей мазью.
– Щиплет? – заботливо спросила она. – Но ничего, потерпи. Заживет! У нас на фигурном катании, знаешь, каких только травм не бывает!.. И ничего. Все проходит, все быстро вылечиваются и встают в строй. И ты уже завтра будешь как новенькая, сможешь работать как ни в чем не бывало…
– Работать? – ужаснулась Алика. – Но я сегодня целый день работала! Даже спина болит! Неужели завтра опять?..
– Это на кладбище-то? – простодушно отвечала Наташа. – Ну что ты, какая там работа – участок три на три прополоть! Это не работа, а так, прогулка. Вот с грядками в огороде – там да, приходится повозиться… Да ты не пугайся! – рассмеялась она, увидев, как вытянулось ее лицо от ужаса. – В огород тебя не пошлют, уж завтра точно. Наверное, будем вместе сено ворошить…
Ворошить сено? Этого еще не хватало! Алика понятия не имела, что значат эти слова, но звучали они просто кошмарно. Она чувствовала себя так, как, должно быть, чувствует только-только пойманный дикий зверь, запертый в тесной клетке. Парадоксально, но в Москве, стесненной со всех сторон высотными стенами, переполненной машинами и уставшими от суеты людьми, она ощущала себя свободнее, чем здесь, в сельской местности, где со всех сторон был виден горизонт.
Когда сестры ушли, поинтересовавшись напоследок, не нужно ли ей еще что-нибудь, Алика упала на кровать и долго лежала, глядя в потолок. Она вспоминала, как на суде молилась про себя, чтобы ее не отправили в тюрьму… Тогда не отправили. Но теперь, похоже, тюрьма настигла ее здесь. Ну, может, и не совсем тюрьма, но каторжные работы – точно.
Она лежала так, до тех пор пока на улице не начало смеркаться. Алика приподнялась на постели, выглянула в окно и невольно залюбовалась. Даже в таком состоянии, с больными ногами, злая и растерянная, она все-таки не смогла не оценить красоту местного заката. Окна их комнаты выходили на запад, и там, за крышами домиков, за полем и дальними холмами, садилось золотисто-алое солнце, расписывая небо совершенно невероятными красками. Сумерки сгущались, темнота постепенно отвоевывала пространство неба у зари, но эта темнота была не кромешной тьмой – ночь щедрыми горстями расшвыряла по ней непривычно крупные для горожанина звезды. В мегаполисе почти не видно звезд, их свет всегда заслоняет холодный отблеск огней большого города. А здесь, в Атяшево, Алика вдруг внезапно осталась один на один с бескрайним, наполненным звездами небесным простором и почувствовала… Она даже сама не смогла понять, что именно почувствовала. Какую-то странную смесь восторга и острой, мучительной жалости к себе. Мир так прекрасен – и одновременно так несправедлив! Особенно к ней, к Алике. Ну почему у других все ровно и хорошо, почему у них матери и даже отцы, которым есть дело до своих детей?! Почему их возят отдыхать на курорты, а ее сослали в это богом забытое захолустье и только что не издеваются тут над ней? Из глаз покатились слезы, Алика всхлипнула раз, потом другой. И никому в этом мире не было дела до того, что она плачет!
О проекте
О подписке