Опять-таки учеба в семинарии никак на мнение Спиридонова не повлияла: истово верующим он не был, но и к воинствующим атеистам не относился, просто веру он, как было сказано, за ненадобностью запихнул на чердак своей души вместе с любовью, надеждой и прочими благородными чувствами, оставив себе для ежедневного пользования исключительно честь, верность Родине и долг. Тем более что особой ревности в семинарии Вася Ощепков не проявил, зато, как ни странно, с полного благословения митрополита Николая, которого так почитают окопавшиеся в Шанхае и Харбине недобитые беляки, отправился в институт дзюудо Кодокан в Токио.

Последнее обстоятельство на некоторое время расположило Виктора Афанасьевича к будущему подопечному. Очевидно, парень был не без таланта, раз сумел сначала сдать на первый, а затем, уже в семнадцатом (в том самом страшном семнадцатом, услужливо подсказал бес, но Виктор Афанасьевич отогнал непрошеные воспоминания), – и на второй дан. Дан в дзюудо – это вам не пост предводителя дворянства в заштатном городке, его за деньги не купишь, по знакомству не выклянчишь. Хочешь не хочешь, за него надо драться и побеждать, притом да не какую-то там шпану, а таких же претендентов, японцев, для которых дзюудо – родное. Но в остальном Вася Ощепков оставался для Спиридонова смутно неприятным.

На кого он только не работал: сначала на царскую охранку, потом тренировал милицию ДВР, потом служил колчаковцам… правда, с пометкой: выполнял, мол, ответственные задания Заамурского осведомительного отдела РКП(б), ну-ну. Лукавый нашептывал, что служил Вася, похоже, и нашим, и вашим, но умел проскользнуть между капельками. Виктор Афанасьевич искал рациональное объяснение, откуда у него такая подозрительность к этому человеку, но отделаться от нее не мог и невольно искал подтверждение своим подозрениям в биографии дальневосточного незнакомца. Хотя какие могут быть подтверждения, если у ВЧК/ОГПУ никаких претензий к этому Ощепкову не было?

А поди ж ты, не принимает грешное тело матушка-Волга, хоть расстреляй, не принимает.

С двадцать первого года Ощепков живет в Японии, точнее, на Сахалине (еще одно неприятное воспоминание, которое тоже приходится отгонять силой воли, но в ноздрях уже щекочет запах карболки пополам с какими-то благовониями, запах японского госпиталя, который был для него, Спиридонова, персональной тюрьмой… и еще что-то восточное, более нежное, как теплая кожа, но от того еще более болезненное). Да не просто живет, а каким-то хитрым способом добивается, что японские власти признают его наследником умершего отца. Что никак не может быть без того, чтобы япошки ему не доверяли, то есть опять намек на двурушничество… Наследство, по сахалинским меркам, немаленькое, так что, распродав его часть, юноша приобретает кинопроектор и организовывает кинотеатр, весьма охотно посещаемый японцами. Вроде все чисто, но у Виктора Афанасьевича тут же появляется стойкое впечатление, что быть коммерсантом Васе Ощепкову пришлось по душе. По-человечески понять его можно – когда в одиннадцать лет ты одинок, как придорожное былье, в кармане дыра, желудок сводит от голода, мечтать о богатстве – единственное доступное утешение. Однако… все равно это неправильно. На дворе двадцать первый, Гражданская война толком не кончилась, а Вася разгуливает по Александровску, сладко ест, мягко спит и в ус не дует. Дальше – больше: через три года Ощепков отправляется в Японию через Харбин, где внезапно женится на невесть как оказавшейся там русской девушке Марии. Нет, русских в Харбине, конечно, полно, но каких русских? Недобитых колчаковцев и прочих, как выражался товарищ Дзержинский, контрреволюционных элементов… Виктор Афанасьевич закурил, вспоминая, как Железный Феликс произносил это выражение, с грозным рыком на двойном «р», подчеркнутым сильным польским акцентом.

Итак, русская девушка Маша и скоропалительное венчание в Харбине. Любовь с первого взгляда, как… опять приходится останавливать себя, чтобы не обжечься о собственное прошлое. Итак, наш Вася, на тот момент вполне себе, кстати, женатый на совершенно другой женщине, потерял голову от любви? Что-то не состыковывается. Почему – Виктор Афанасьевич сказать не мог, но в том, что не состыковывается, он ни капли не сомневался.

А ведь иногда людям просто необходимы сомнения. Особенно тогда, когда мы готовы осудить кого-то, подчас толком не зная его. Впрочем, о ком мы можем сказать, что хорошо его знаем, кроме самих себя? Да и сами себя удивляем, разве не так? И часто нам кажется, что человек нам понятен, тогда как мы просто выдумываем его характер, сами себе рисуем картину, а человек проявляет себя иначе, чем мы от него ожидаем…

Солнце тем временем село. Вошел проводник, осведомился, не пора ли зажигать свет в купе. Виктор Афанасьевич раздраженно кивнул – он еще не закончил работать. Неожиданно на него навалилась усталость, такая невероятная, какой он не чувствовал и после самых изнурительных тренировок. У него даже начали слипаться глаза, но он заставил себя дочитать то, что осталось, – все так же бегло, не вчитываясь, «начерно».

Оказалось, не так давно Ощепков был обвинен в растрате, и, по мнению Спиридонова, от более строгого кадрового решения его спасло только то, что его начальство само зарылось рыльцем в пух по самые уши, а центральные органы ВЧК вовремя на это обратили внимание. Естественно, Ощепкова тоже проверили и… признали невиновным. Более того, зачислили в штат отделения рабоче-крестьянской Красной армии и назначили переводчиком-консультантом (японистом, как указано в личном деле). Приказ номер двадцать шесть Реввоенсовета СССР от двадцать шестого января тысяча девятьсот двадцать шестого года…

Казалось бы, сиди и радуйся: обвинения сняты, зачислен в штат, жалованье выплатили задним числом. А неблагодарный Ощепков уже в апреле начинает обивать пороги с целью перебраться в Петроград или в Москву. Мотивируя свою просьбу тем, что у него больная жена: туберкулез обширного поражения – и легочный, открытой формы, и туберкулез костей одновременно.

Дочитав до этого места, Виктор Афанасьевич опять отложил папку на стол. Не глядя, нашарил на столешнице пачку и вытащил из нее папиросу. А когда стал заламывать козью ногу, то понял, что у него руки трясутся.

Нет, невозможно уйти от воспоминаний. Они как клеймо на лбу беглого каторжника – не сведешь, не прикроешь, не сделаешь вид, что их не существует. Они с тобой на всю жизнь.

* * *

Взяв себя в руки, Виктор Афанасьевич вышел покурить в тамбур пустого вагона. Его попутчики никак не объявили себя за все время пути и сейчас никаких признаков жизни не подавали, хотя как раз в эту минуту Виктор Афанасьевич был бы совсем не против любой компании. К сожалению, судьба нередко сводит нас с новыми людьми тогда, когда больше всего хочется побыть в одиночестве, и наоборот, оставляет нас наедине с собой, когда боишься остаться один.

За окном вагона царила кромешная тьма, и лишь острое от природы зрение позволяло Спиридонову разглядеть в этой тьме более темную массу деревьев, обступающих по сторонам дорогу. Край, по которому мчался курьерский поезд, был пустынен, как и четверть века назад, и Виктор Афанасьевич не был уверен, что четвертью века спустя он не останется столь же пустынным, как и сейчас.

Этим путем он уже проезжал, притом дважды. Поездка «туда» была наполнена тревогами и надеждами молодого подпоручика, путь «обратно» был для все так же молодого, но успевшего приобрести первую седину поручика горек, как хинин, со вкусом которого он познакомился в японском госпитале. В плену.

Гордость, чувство силы и защищенности, уверенность в завтрашнем дне – все это было унесено тремя взрывами на рейде у крепости Порт-Артур. В результате атаки японцев половина Тихоокеанской эскадры вышла из строя, и лишь мелководье спасло главную силу – эскадренные броненосцы «Ретвизан» и «Цесаревич» – от гибели. Двойное превосходство японцев в кораблях первого ранга мгновенно превратилось в тройное. Чтобы наглядно это продемонстрировать, в тот же день к вечеру японские корабли первого ранга, словно на параде, продефилировали, впрочем, не приближаясь на пушечный выстрел, вдоль берега – шесть новеньких броненосцев английской постройки, столько же новейших броненосных крейсеров… Адмирал Того не зря учился в Британии – этот променад должен был показать рюси, кто в море хозяин. Показать бессмысленность попыток воспрепятствовать переброске войск на полуостров.

Тем не менее боевой дух оставался высок и у русских войск в целом, и индивидуально у Виктора Афанасьевича, особенно с учетом того, что японцы, казалось, не спешили начинать высадку у Порт-Артура, несмотря на свое превосходство на море. Русскую эскадру возглавил Макаров. Под его умелым и энергичным командованием она стала быстро восстанавливать боеспособность. Японцы занервничали, но в конце марта Макаров при попытке «поймать Того за хвост» погиб вместе с броненосцем «Петропавловск». Стало ясно, что японцы вот-вот высадятся. Но русские солдаты не боялись этого, даже наоборот – ожидали незваных гостей, серьезно настроившись показать им, где зимуют русские раки.

Спиридонов, как и многие, просто не мог усидеть на месте. Он снова вызвался добровольцем при комплектовании конной разведки, куда его как бывшего кремлевца взяли с большим удовольствием, и принял участие в самом первом майском бою с только что высадившимися, а точнее, не успевшими полностью высадиться японцами. Схватка была короткой и ожесточенной; русские хотели сбросить японский десант в море и дважды достигали цели, но на стороне инсургентов был численный перевес, а нерешительный Стессель так и не отправил подкреплений, которые могли бы повернуть ситуацию в пользу русских. Так для Спиридонова началась эта война, война, в которой он, как и другие, исполнил свой долг до конца, но это не помогло избежать поражения.

Он участвовал в бою при Цзиньчжоу, где погиб его конь, Огонек, проделавший с ним долгий путь из Москвы в Казань, а оттуда на Дальний Восток. Огонек был не молод, умер быстро, но Спиридонов привязался к нему и остро переживал потерю, с сухими глазами оплакав до этого погибшего в поединке с японцем своего друга ротмистра Гаева.

Все так вертелось, что с какого-то момента Спиридонов больше не думал о будущем. Ни о возможной победе, ни о возможном поражении. Время, раньше перетекавшее из прошлого в будущее через заводь настоящего, сократилось даже не до «сегодня», а до «сейчас». В этом «сейчас» были взмыленные кони, пороховая гарь, стремительные налеты на наступавшие японские части, рейды по тылам, конные пикеты, по-казачьи именуемые разъездами, караулы на привалах… гибнущие враги, гибнущие друзья, выстрелы и тонкое пение пуль – боевые будни, если война может быть будничной. Русская армия сражалась отчаянно, потери японцев вдвое-втрое превосходили потери русских, но…

У японцев, господствующих на море, всегда была возможность получить подкрепление. Убитого врага сменял новый – живой, равнодушный к смерти и готовый отнять чужую жизнь; а каждый убитый, каждый тяжелораненый ослаблял Российскую армию, и эту слабость компенсировать было нечем. Если поврежденные в гавани корабли в конце концов вернулись в строй, за исключением потерянных безвозвратно «Петропавловска», «Варяга» и «Боярина», то люди выбывали из строя совсем, окончательно. И все же боевой дух русских солдат и в этих чудовищных условиях оставался высоким. Все знали, что на севере, у реки Ялу, русская армия под предводительством признанного в Европе стратега и тактика генерала Куропаткина вот-вот должна была разбить Первую японскую армию, после чего, конечно, удастся деблокировать и Порт-Артур. Более того, на Балтике собиралась Вторая тихоокеанская эскадра, которую, по слухам, должен был вести флигель-адъютант Его Величества, талантливый и дерзкий вице-адмирал Рожественский. Потому Спиридонов о будущем не тревожился – ему с головой хватало забот текущего дня…

В Русско-японской войне России не повезло вдвойне, но, как ни странно, японцы причинили ей не столько вреда, сколько причинили его себе сами русские. Да, был цусимский разгром, была позорная капитуляция Порт-Артура – но почему? Потому что в далеком Петербурге, не многим ближней Москве, да и по всей стране, от Варшавы, Одессы и Юзовки до Благовещенска, Спасска и Харбина, закипела «первая русская революция» – очень удачно, надо сказать, для японцев. В этих условиях, как ни странно, было не до далекого «незамерзающего порта», пользы в котором русские либералы – поджигатели революции – не видели вовсе, и тем более не до изнуренной колоссальным переходом Второй эскадры во главе с «придворным лизоблюдом» Рожественским.

Оставались еще люди. Тысячи брошенных на милость судьбы солдат и тысячи обреченных на могилу в холодных водах Куросио матросов. Но когда революционеров интересовали какие-то люди?

А потом были граничащая с предательством поспешность Витте, позорный, но едва не ставший, благодаря усилиям национал-предателей, еще более позорным, мир с Японией и возвращение домой. Возвращение, больше похожее на траурную процессию.

Спиридонов приоткрыл дверь вагона и выбросил в темноту пустую папиросную гильзу. Он всегда докуривал папиросу до конца, до того момента, когда в ней уже не оставалось табака. Впрочем, он всегда все делал так – до конца, до последней йоты и последней черты.

* * *

Когда он вернулся в купе, сон как рукой сняло, но, что хуже, случилось то, чего он боялся и чего не хотел, – его придавили воспоминания. Ожили, поднялись из маньчжурской земли враги и друзья, замелькали перед мысленным взором японские штыки и желтые, коричневато-желтушные лица солдат противника, иногда яростные, иногда перепуганные. Он потерял счет прошедшим дням и боям. Казалось, война идет уже много лет и никогда не кончится. Русские солдаты сражались отчаянно, самоотверженно и умело, но теряли позицию за позицией, сопку за сопкой.

Спиридонов и его эскадрон всегда были в самых горячих местах, там, где шли самые кровопролитные бои. Он был дважды ранен, оба раза легко. На темляке его сабли после Цзиньчжоу появились знаки отличия ордена Святой Анны IV степени, а после гибели Валерки Гаева в далекий Петербург ушло представление на орден Святого Станислава. Все это не имело значения. Значение имело место, время и то, с чем придется столкнуться. Военная Фортуна с обожженными крыльями все еще реяла над его головой, стараясь не опускаться слишком низко, чтобы не словить шальную пулю из ружья системы Мурата. Напоследок под командованием подпоручика, вернее, уже поручика, о чем сам Спиридонов пока не знал, поскольку японцы перебили телеграфное сообщение с Большой землей, эскадроном был захвачен пулемет Виккерса с полным комплектом боеприпасов – это случилось в начале августа, еще до захвата Дагушаня. Суть была не только в трофее – еще два его брата были выведены из строя, а главное, уничтожен весь пулеметный взвод, что в тех условиях было чудом, сравнимым со взятием Эрзерума. За этот бой Спиридонов получит орден Святой Анны следующей, третьей степени, но узнает об этом только через два года. А мог бы вообще не узнать.

Да и не до того было – восьмого августа Спиридонов был легко ранен, а одиннадцатого принял участие в сражении за Китайскую стенку. В этом ночном бою японцы потеряли убитыми двадцать тысяч человек, половину своей армии, русские – только три тысячи, но эти три тысячи сильно ослабили и без того немногочисленные ряды защитников.

Увы, к сожалению, об этом подвиге почему-то не принято вспоминать, а ведь по своему героизму он стоит в одном ряду с подвигом защитников Брестской крепости. Но ни Спиридонов, ни другие русские солдаты не чувствовали себя героями. Они не думали о подвигах, чинах и наградах. Они сражались на чужой земле с численно превосходящим неприятелем, не думая ни отступать, ни сдаваться.

После этого боя Спиридонов вернулся к рейдовым действиям в тылу врага, но, как говорят в Рязанской губернии, до поры до времени кувшин по воду ходит. Нет такой хитрой старухи, на которую не найдется проруха. Взбешенному колоссальными потерями неудачного штурма командующему японской армией Ноги Марэсуке очень не нравилась беззащитность его тылов перед атаками казачьих и добровольческих разъездов, и он поставил вопрос ребром – просачивающиеся группы русской кавалерии необходимо ликвидировать. В ход была пущена не только японская кавалерия, довольно дурного качества, но и пешие отряды самураев-охотников. Долина между Волчьими горами и укреплениями города превратилась в большую ловушку, и вскоре пришел черед и группы Спиридонова.

Это была жестокая ночная схватка. Противник набросился на разъезд со всех сторон, верхами и пешим порядком. Огонь ни та ни другая сторона не открывала, бой шел исключительно на саблях, при этом японцы сразу постарались лишить русских лошадей, а с ними – и преимущества в схватке и возможности уйти.

Русские дрались молча, японцы тоже хранили молчание. Лишь изредка к звону сабель примешивалось русское или японское короткое и тихое ругательство. С самого начала Спиридонов понял, что уйти к своим надежды нет. Что ж… такова судьба солдата, смерть всегда готова принять его в свои холодные объятия, решил он для себя, и стал стараться подороже продать свою жизнь.

Его ранили несколько раз, одна рана была серьезной – японская сабля пропорола бок там, куда, по преданию, сотник Лонгин ткнул копьем Христа, чтобы убедиться в его смерти. Воды из раны не текло, но начавшееся кровотечение старалось за двоих. Вскоре от потери крови его замутило, перед глазами поплыли темные полосы и пятна. У него выбили из рук саблю, кто-то сильно заехал ему по спине чем-то тупым, возможно, прикладом. Упав на землю, он понял, что теперь надеется только на быструю смерть. Затем еще попытался подняться на ноги, но новый удар поставил крест на его усилиях, а заодно и погасил сознание.