Пока взрослые веселились, я снес найденные книги в нашу комнатку и положил их в тумбочку рядом с постелью. На третий день я обследовал сарайчик с углем, который примыкал к домику. В нем на полке под крышей я обнаружил еще несколько книг. Это были советские книги военных лет с описанием подвигов русских солдат и офицеров. Так в первые дни у меня подобралась целая библиотека, в которую вошли и привезенные мной из Плесецка любимые книги.

Вскоре выяснилось, что евреи из Минлесбумпрома обманывали отца. Никаких реальных возможностей получить жилплощадь от этого министерства не было. Узнав об этом, отец немедленно уволился, перейдя на работу в проектно-технологический институт. В самом начале его направили в командировку в Сибирь в одно из труднодоступных мест на предприятие, где главным контингентом рабочих были заключенные. Из-за опасности командировки отец семью с собой не взял. Наградой за командировку должно было стать получение жилплощади в Москве. У своей матери оставить семью отец не решился. Отношения между свекровью и снохой не сложились. Мама решила вместе со мной и моей сестрой Мариной временно пожить у своих родителей, так как думала, что разлука будет недолгой. Со всеми нашими скромными пожитками (книги оставили у бабы Поли) мы втроем свалились на голову бабушки и деда по линии матери. Я уже рассказывал, что маленький домик, в котором они жили с двумя другими детьми – Женей и Наташей – был бывшей барской кухней при дворянской усадьбе. Ко времени нашего приезда кухню разделили на три крохотные комнатки. В одной из них жил парализованный дед. Он почти не вставал, лишь изредка выходил посидеть рядом с крылечком. В другой комнате готовили пищу, стоял покрытый клеенкой стол и самодельные полки с посудой. В третьей комнате, побольше других, с двумя окнами в сад, протекала вся жизнь семьи. Здесь спали бабушка, Женя и Наташа. Здесь же они работали, готовились к школе, читали. Чтобы помочь семье, бабушка давала уроки иностранных языков разным «балбесам», главным образом детям писателей, живших недалеко от нас в поселке Переделкино. Большую часть комнаты занимал стол, оставшийся еще от дворянской усадьбы, три железные кровати и большой платяной шкаф. На стене между окон тикали ходики с изображением Кремля на циферблате, над столом висел широкий рыжий матерчатый абажур. Вот в такие хоромы привела мама меня и сестру, которой в то время было меньше двух лет. Помню необычность первой ночи. Дружно поужинав и почаевничав, мама и бабушка сдвинули стол, вытащили из платяного шкафа зимние пальто и шубы, постелили их на пол, покрыв сверху одной широкой простыней. Втроем мы устроились на этом, накрывшись сверху широким одеялом. В таких условиях мы провели больше года. После жизни у бабушки Поли вначале смущало отсутствие туалета в доме. Он стоял в 20 метрах от нашей резиденции, был общим для нескольких окрестных домиков и состоял из двух широких кабинок («Ж» и «М») с тремя круглыми прорезями в каждой. Летом, конечно, было хорошо, чего не скажешь о зиме, и чтобы не простудиться, каждому ребенку выделялся свой горшочек.

Несмотря на тяжелые условия, жили мы дружно. С сентября я пошел во второй класс. У меня появились друзья, один из которых, Федя, был сыном инвалида войны. Бабушка стала давать мне уроки английского языка. Приносила из библиотеки книги с картинками, которые мы по вечерам рассматривали вместе. Именно бабушка Ольга дала мне первый урок национальных отношений. Об этом следует рассказать особо.

В то время мы не задумывались над национальностью. Я знал, что я русский, и даже гордился этим, мы, мальчишки, как и взрослые, чувствовали себя победителями. Рядом с нами жили дети татар, грузин, армян. К ним мы относились совершенно нормально, не считали их ни хуже, ни лучше себя. Однако к евреям на Баковке отношение было иное. В памяти многих еще сохранились «художества» Гирша Сокольникова и его компании. Среди моих сверстников нередко употреблялось слово «жид». Помню детскую считалочку: «Сколько время – два еврея, третий жид на веревочке бежит». Запомнилось и несколько пословиц: «За компанию и жид удавится», «Жида дружбой не купишь», «Свяжись с жидом – сам жидом станешь». Еще не зная вполне значения слова «жид», я познакомился с первым евреем. Его звали Миша. Он учился в соседнем классе. Случилось так, что он начал подходить ко мне на переменах и рассказывать разные забавные истории, а потом «по секрету» поведал мне, что мой друг Федя «сын шпиона». Меня это потрясло, ибо я был воспитан в духе патриотизма и дружить с сыном шпиона мне казалось постыдным. Обо всем я рассказал бабушке. Она тоже возмутилась. «Не верь ему – он жид», – сказала бабушка. «Как жид?» – удивленно спросил я. «Ну, еврей», – расшифровала она. «Они плохие люди, – продолжала бабушка, – много зла сделали нам, держись от них подальше».

Я послушался бабушку и стал избегать Мишу, да и он сам как-то сник и перестал подходить ко мне.

Случай этот запал мне в душу, и уже в студенческие годы я снова вернулся к нему, когда был в гостях у бабушки. Она рассказала мне, что Миша был племянником бывшего сотрудника НКВД, который до войны упек в лагерь отца моего приятеля Феди, а после его возвращения из лагеря распространял слухи о его шпионстве.

Летом 1959 года на Баковке был хорошо. Возле нашего домика все было зелено. Цвели липы. Созревала вишня, сплетались кусты сирени и акации. С утра мы отправлялись купаться на речку Сетуньку. По сложившемуся ритуалу проходили рядом с дачей (скорее поместьем) маршала Буденного. Шли вдоль высокого зеленого забора. В одном известном нам месте заглядывали в дырочку в заборе, чтобы видеть эту легендарную личность, совершавшую прогулки на лошади. У Сетуньки, неглубокой, чистой речки, падали на песок, купались до посинения. В наш домик возвращались к обеду, часа в 3–4. Пообедав, шли гулять на станцию. Там перед платформой была площадь, на которой располагались главные баковские магазины. Денег у нас, детей, никогда не было, поэтому в магазины, особенно в «Культтовары» и «Книги», мы ходили, как в музей, любуясь обложками книг, красивыми ручками и письменными принадлежностями.

К вечеру возвращались домой, через танцплощадку, заросли одичавшей, но сладкой малины. Возле нашего домика начиналась жизнь взрослых. Центром ее становилось двухэтажное общежитие за нашим забором. Людей там жило немерено. Громко орала музыка, сменявшаяся нестройным хоровым пением и возгласами ненормативной лексики. Бабушка отгоняла нас от окна, усаживала читать. Терпения читать нам хватало ненадолго. Дождавшись, когда бабушка отвлечется, мы тихонько выскальзывали из домика в наш садик, протискивались в дырку в заборе и оказывались на пустыре, где часто горел костер и собирались дети со всех окрестных домов. Пекли картошку в золе. Иногда ходили за яблоками в большой сад, хозяина которого не только дети, но и взрослые не любили за скупость. Он жил в большом доме с женой и какими-то родственниками. Его считали очень богатым, так как он имел автомобиль «Победа».

Детский период костра на пустыре скоро прекратился, ибо на огонек приходили взрослые, вытесненные женами, не желавшими продолжения пьянки. В основном это были рабочие презервативного завода, занятые на вредных производствах и компенсирующие «вредность» алкоголем. Появлялись ребята с гитарой, по очереди они пили водку из одного граненого стакана, а потом, громко завывая, пели блатные песни. Впрочем, до этого периода мы, дети, редко досиживали. То из одного, то из другого дома раздавались призывы родителей, и мы разбегались по домам. Отношения были еще патриархальные. Раньше интимная близость с девушками мальчиков-подростков не существовала, об этом даже не шло разговоров при общении. Впрочем, были всякие гадости, тогда нам не всегда понятные, которые пытался говорить Миша, но его всерьез никто не принимал, равно как и не любил. Интересно, что когда через несколько лет я, уже семнадцатилетний парень, соблазненный городом, встречался со своими одноклассницами, многие из них показались мне просто девочками, краснеющими от моих нескромных шуток. Зато Миша вырос в нагловатого самоуверенного еврейчика, сразу же предложившего мне заняться спекуляцией «ребрами» – так назывались кустарные пластинки, записанные на старых рентгеновских снимках. Его дядя имел аппарат для таких записей, снимки приносил другой родственник из больницы. Каждая такая запись стоила 20–30 коп. На доходы от «костей» еврейское семейство купило подержанный «Москвич». Принять участие в их бизнесе я, конечно, отказался. У нас в московском дворе в подобный бизнес пытался вовлекать всех ребят Генка Болеба, тоже из «избранного народа», мелкий фарцовщик, скупавший вещи в общежитии иностранных студентов.

С 1959 по 1963 вся наша семья снова воссоединилась. Мы стали жить в Одинцове у бабушки Поли в комнатке 8 метров на четверых, но потом сестру снова отправили жить к тете Клаше в Егорьевск. К тому времени у меня собралась небольшая библиотечка любимых книг, среди которых главное место занимали популярные книги по истории, о войне 1812 года, о героях-пионерах в Великую Отечественную войну. Чтение стало моим любимым занятием. Я подружился со старушкой-библиотекаршей, которая уделяла мне особое внимание, оставляя мне книги. У меня появились два друга – Валера Богомазов и Леня Пантелеев и первая девочка, к которой я испытывал неведомые ранее чувства, мне было приятно провожать ее до дома, нести ее портфель, что-то рассказывать ей. Жила она в красивом, тогда мне казалось – в сказочном доме, построенном в древнерусском стиле, где до революции находилась контора фабрикантов Якунчиковых.

Летом главным нашим занятием было купание в пруду (впрочем, начинали мы купаться уже в мае), зимой бегали на лыжах в парке Якунчиковых (т. н. «Якунчик»). Учился я легко, но больше «витал в облаках». Я любил слушать рассказы нашего учителя истории (к своему стыду, не запомнил его имя). Однажды он пересказал предание о том, что в подвале церкви Артамона были спрятаны несметные сокровища бояр Матвеевых, родственников царя Алексея Михайловича. После смерти этого царя один из них, Артамон Матвеев, был отправлен в далекую ссылку в Пустозерск и Мезень. Оттуда был возвращен Петром I, но был убит восставшими стрельцами, подстрекаемыми царевной Софьей. Несметные сокровища Матвеевых были только легендой, но наши мальчишеское сознание было распалено. Мы долго искали место самой церкви, собирались уже производить тайные раскопки, когда узнали, что на этом месте уж рыли котлован под другое здание, поэтому ничего сохраниться здесь не могло. Учитель же подогревал наш интерес к русской истории все новым и рассказами – особенно о французских могилах, найти и раскопать которые мечтали многие мои сверстники. Наша школа находилась в парке «Якунчик». Во время войны в ней был госпиталь и рядом с ним устроена большая братская могила, которую мы, мальчишки с учителем истории, каждую весну убирали, подкрашивали известью памятник и изгородь.

Большая часть наших соседей жила небогато. Преобладали бараки и маленькие частные дома. Многие держали корову, у всех были маленькие огородики и плодовые деревья. Пили много и в отличие от Баковки чаще дрались. Редкие праздники не заканчивались мордобоем. Сцены ревности устраивали при всем честном народе. На Советской улице жили две еврейские семьи – Херсонские и Пилявские. Хотя они не славились особым трудолюбием, а их отпрыски были большими лодырями, жили они почему-то лучше других. Бабушка говорила мне, что они занимаются спекуляцией, покупают у знакомых продавцов вещи по низкой цене и перепродают втридорога. Этих евреев у нас на улице не любили и даже почему-то презирали, спекуляция считалась зазорным делом. Несмотря на бедность и нужду, стремление к нетрудовым доходам у нас почти не проявлялось, зато торговать на рынке зеленью со своего огорода или яблокам и со своих деревьев считалось нормой.