3

Я стал приходить в себя уже в серой палате военного госпиталя, куда меня привезли после реанимации. Возвращение в реальность было ничем не легче уже перенесенного кошмара, потому что мне пришлось осознать, что я молодой инвалид; осознать, что мне больше никогда не стать полноценным, никогда не вернуться к прошлой жизни, никогда не быть счастливым.

Меня ужасно мучили фантомные боли. Мои ноги, которых уже не было, всё же продолжали болеть. Я стонал круглые сутки, не давая уснуть соседям по палате.

Ночами я бредил, мне снилось, что я в лунном свете хожу по ночному городу. Гуляю по родному двору на двух своих ногах. Мешала ходить только тупая боль и хлюпанье в сапогах. Когда я смотрел вниз на свои ноги, почему то обутые в кирзовые сапоги, я видел, что при каждом шаге через верх голенищ хлещет кровь.

Следователь особист, который навестил меня один раз, чтобы подписать нехитрый протокол рассказал, что я нарвался на противопехотную мину с пружинным механизмом, которая при нажатии на неё выпрыгивает вверх на полметра. Такие мины ещё с Афгана прозвали «Лягухами».

Больше всего этого следователя поразил один факт, которым он поделился со мной. Во – первых, место для закладки мины было довольно странным. Заросшая, никуда не ведущая тропинка в горах использовалась, скорее всего, раньше местными жителями, которые ходили по ней в лес, для заготовки дров. В простонародье такие тропы назывались «козьими». Следователь, а так же все его коллеги недоумевали, кому и зачем понадобилось закладывать мину в таком месте. Второй недоступный обычному сознанию факт заключался в том, что после случая со мной на место прислали целый взвод сапёров, который прочесал не только эту тропу, а весь пригорок и окрестности поста в периметре двух километров.

– Как ты думаешь, сколько мин там ещё было обнаружено? – спросил он меня, с видом учителя, задающего школьнику интересную задачку.

– Не могу знать! – отвечал я по армейской привычке, косясь на его капитанские погоны.

– Ни од – ной! – произнёс он по слогам и выдержал театральную паузу, глядя на меня в упор маленькими серыми глазками. Я не совсем понимал смысла его слов, которые он произнёс с видом выносимого приговора, поэтому пожал плечами.

– Как ты умудрился наткнуться на мину, установленную хрен знает кем, хрен знает, в каком месте?

– Наверное, это была моя мина, – почему то ответил я, горько улыбнувшись. Только спустя много лет, я понял смысл слов, сказанных мной следователю, а тогда сам удивлялся этой фразе, внезапно вылетевшей из моего рта. Удивился и следователь, который недоумённо пожал плечами.

Странно, но в этом мрачном заведении с его серыми стенами, хмурым персоналом и спёртым воздухом, постоянно балансируя на грани жизни и смерти из-за загноения ран и прицепившейся в довесок ко всему пневмонии, я в первый раз поймал то состояние, в котором жил последние два года.

Это ощущение внутреннего подъёма, восторга независимо от мрачных обстоятельств. Ощущение того, что каждый твой день может быть последним, ощущение интереса и любви ко всему, что тебя окружает. Когда боли меня отпускали, я много улыбался, смотрел в окно, (прямо как сейчас), шутил с соседями по палате.

– А ты молодец, не сдаёшься, уважаю! – сказал мне как-то казах с овальным лицом по имени Нариман. Ему прострелил колено сослуживец, уставший терпеть его издевательства. Теперь Нариман ждал, когда его комиссуют, и он вернётся на Родину героем. Мы все должны были вернуться героями, и некоторые даже искренно уверовали в это.

Я не понимал причину восхищения мной этого казаха. В тот момент мне казалось, что всё очевидно и просто, и я не мог понять, как может быть по-другому. Когда тебе больно ты кричишь, плачешь, когда боли нет, ты улыбаешься. Я ни с кем не воюю, чтобы сдаваться; я просто живу.

Но по мере того, как мои раны затягивались и крепчало здоровье, это чувство начинало пропадать и к моменту моей выписки сошло на нет. Его сменила, депрессия, апатия и злость. Злость на себя, что оказался таким неудачником; злость на окружающих за то, что они здоровы и полноценны; злость на весь этот враждебный мир, который так неумело пытался от меня избавиться.

4

В начале ноября, с первыми заморозками я вернулся домой. Меня доставили как посылку. Сопровождающий меня молодой лейтенантик весело отрапортовал родителям, что груз доставлен в целости и сохранности, и намекнул, что в честь возвращения героя можно закатить небольшую пирушку. Растрогавшийся отец, который не мог сдержать слёз при виде меня, пригласил лейтенанта к столу.

Мать долго растерянно стояла в коридоре, прежде чем подойти ко мне. Сначала она обнимала меня осторожно, словно кого-то чужого, но потом всё-таки зарыдала и прижалась к моему худенькому телу, восседавшему в дешёвой коляске, которая явилась последним подарком, привезённым мной из армии.

Я позвонил двум закадычным друзьям Жеке и Максу и пригласил их на торжество. Застолье больше напоминало поминки: мать постоянно рыдала, глаза отца тоже блестели под линзами очков; Жека и Макс молча пили и пялились на меня, словно видели в первый раз.

Напившийся лейтенант ещё больше нагнетал обстановку, рассказывая страшные кровавые истории, которых он наслушался и насмотрелся в госпитале, к которому был приписан. Смачно закусывая водку солёными груздями и жареной картошкой, он рассказывал про пулевые ранения, ампутации, загноения, газовую гангрену, перитонит. Все его истории описывали длительные мучения пациента, и имели один конец.

– В общем ещё один двухсотый, – говорил он набитым ртом, обращаясь к отцу, – так что, папаша, Вам ещё повезло! Отец, которого не меньше всех остальных напрягали мрачные рассказы лейтенанта, пытался направить ход беседы в другое русло, но неугомонный офицер, раз за разом начинал новую кровавую байку.

Тем временем мы через стол переглядывались с друзьями. Наверное, они думали, как теперь вести себя со мной, а я думал о том, останется ли наша дружба такой же крепкой, какой была раньше.

Дружба сохранилась, как мне казалось на первый взгляд. Жека и Макс исправно навещали меня каждый день. Приносили пиво, новые видеокассеты и мы сидели и болтали, пялясь в телик, точно так же, как это было раньше.

Но далеко не всё могло быть как раньше. Это я понял, когда друзья стали вытаскивать меня на улицу. Мы гуляли по привычным местам, нашему двору, скверу, за моим домом, школьной площадке. Они шли, а я катился рядом с ними на своей коляске, крутя руками велосипедные колёса.

Вроде всё было прекрасно, но один нюанс заставлял напрягаться всех троих. Вид человека в коляске привлекал обитателей улицы. К нам бесконечно подходили старые знакомые и все задавали один и тот же вопрос.

«Сашка, что случилось?»

На этот вопрос я отвечал одинаково:

«В армии получилось, на Кавказе. Долго рассказывать» – Таким образом, я уклонялся от дополнительных вопросов.

Мои друзья, как и я, тяготились постоянным вниманием к моей персоне, тем более, что они на этих прогулках выглядели, как молодая пара, которая катает коляску с ребёнком. Теперь изменилась и вся концепция наших прогулок. Раньше мы вальяжно вышагивали по двору, чтобы показать себя пацанам, привлечь внимание девчонок, найти себе развлечений на вечер. Сейчас всё было в точности до наоборот. Мы не хотели никого видеть. Я комплексовал из-за своего теперешнего состояния; они комплексовали от того, что находясь со мной, тоже становились как бы немного неполноценными. Ввиду этих причин мы практически перестали гулять вместе. Я делал это один рано утром и вечером, когда уже темнело. Тем более я уже научился самостоятельно спускаться на коляске по ступенькам и мог гулять один без посторонней помощи. Труднее всего, было забраться на крыльцо, на лестничный пролёт до лифта, или перескочить через бордюр. Молодость и жажда быть самостоятельным заставили меня изловчиться и применить все силы, изобретательность и сноровку, которые во мне были на тот момент.

Пандусов ни на крыльце, ни в подъезде не было, поэтому я придумал свой способ подъёма. Я подъезжал сбоку к высокому краю крыльца, слазил с коляски, закидывал её на крыльцо, а потом, подтянувшись на руках, залазил сам. Затем, из положения полулёжа я открывал дверь в подъезд и заползал туда, волоча за собой коляску. В подъезде было проще, там были перила, уцепившись за которые, я словно обезьяна по лиане очень быстро забирался на пролёт, где был лифт. Сложность заключалась лишь в том, что приходилось тащить за собой эту чёртову коляску. Иногда, мне везло, и моё возвращение домой совпадало с возвращением кого-то из соседей мужчин. Они охотно помогали мне миновать многих трудностей подъёма. Честно говоря, я не очень любил, когда мне кто-то помогал, поэтому, в конце концов, стал высматривать, чтобы во время моего возвращения никого из соседей не было в поле зрения.

Со временем, Жека и Макс стали заходить ко мне всё реже. Еле заметный дискомфорт в наших отношениях, постепенно увеличивался. Наше общение с некоторых пор перестало быть полноценным. Что могло быть между нами, кроме пустых разговоров за банкой пива. Даже в этих разговорах мы избегали основной темы, которая так трогала и объединяла нас раньше. Мы не могли разговаривать про девчонок, обсуждать своих новых знакомых, строить планы, делиться откровениями о сексуальных похождениях. Точнее, они – то могли и делали это поначалу с удовольствием, пока не заметили, что эта тема сильно меня напрягает. Конечно, они были полноценными молодыми пацанами в самом соку, а я несчастный инвалид у которого до армии было всего две девчонки. ДВЕ! И на этом можно было ставить точку. После посиделок со мной, они бежали к своим пассиям, а я оставался один в своей коляске перед пустым столом.

Иногда скрытое напряжение между нами выливалось в откровенные перепалки. Так, во время очередной пьянки, Макс закурив, протянул мне пачку, забыв, что я завязал.

Да! Я, заядлый курильщик, бросил курить в один из самых тяжёлых периодов моей жизни. Это случилось в госпитале, когда у меня обнаружилась тяжёлая степень пневмонии. Во время болезни, я не мог курить априори, а после меня как отрезало. К сигаретам больше не тянуло, а начинать курить с чистого листа уже не хотелось.

– А ты чё, здоровье бережёшь? – улыбнулся пьяный Макс, когда я отклонил его руку с протянутой пачкой.

– А почему тебе кажется странным, что я берегу здоровье? – я направил на него обжигающий взгляд. На самом деле, я заводился очень редко, но в этот момент, почему то вспыхнул, как сухой порох.

– Да ладно, я так… проехали… – Поняв, что сморозил что-то не то, Макс сразу же пошёл на попятную.

– Нет, ты скажи, что удивительного в том, что я берегу своё здоровье? – продолжал закипать я.

– Да успокойся ты Сань, чё завёлся – то? Я просто…

– Ты просто хотел сказать на хрена оно тебе. Быстрее сдохнешь, меньше будешь мучиться, так что ли? – Я говорил громко, с ненавистью оттопыривая нижнюю губу.

– Да ничего я не хотел сказать… – Макс не мог выдержать моего взгляда и опустил глаза вниз.

– Нет, ты хотел сказать… ты хотел сказать, посмотри на меня. Я курю, бухаю, трахаю девчонок и при этом здоров как бык. А ты даже курить не можешь, за что ты цепляешься?

Макс уже давно замолк, понуро глядя на пустую банку из-под пива. Жека тоже сидел, молча, ошарашенный моим внезапным срывом. Но я уже не мог остановиться и один продолжал этот диалог.

– Да я берегу… берегу своё здоровье; берегу то, что у меня осталось. Я научился ценить то, что пока у меня есть, но знаю, что в любую минуту могут отнять. Я ценю свою жизнь, хоть она и кажется вам никчёмной. Надо будет, я и пить скоро завяжу! – Я распалялся всё сильнее, обрушивая свой гнев ещё и на Жеку, испуганно забившегося в угол.

– Какое право вы имеете на то, чтобы называть мою жизнь никчёмной? Вы, которые не видели ничего, кроме детского сада и этого двора? Только я в отличие от вас могу ценить то, что у меня есть…

И так далее, в таком же духе ещё минут пятнадцать. А может полчаса. Я даже не помню, как испарились из-за стола Жека и Макс, и в комнате появилась мать.

– Саш, ты чего так разошёлся? Может хватит уже так пить? Так ведь скоро у тебя друзей не останется.

– А у меня их и не было, – бурчал я, уронив голову на стол.