Акула

 
Мы выловили крупную акулу,
а думали, что скумбрии косяк.
Акула побрыкалась – и заснула,
издохла, значит, так ее и сяк!..
 
 
И сразу на корме, как в зоопарке —
толпа, и негде яблоку упасть,
и кто-то там пихал акуле палку
в свирепую ощеренную пасть.
 
 
И целясь в наши бронзовые скулы,
бесстрастно щелкал аппарат «Зенит» —
старпом, матрос-лебедчик и аку́ла;
аку́ла и котельный машинист…
 
 
А боцман – точно рыцарь из Ла-Манчи,
тощой мужик лет сорока семи, —
акулу оседлав, упрямо клянчил:
– А ну, а ну, вот та́к меня сыми!
 
 
Сквозило. Вечерел в сторонке айсберг.
Рыбацкий пес привычно блох искал.
И капитана молчаливый абрис
уже не раз на мостике мелькал…
 
 
И уделив потехе час, не боле,
решив убрать все лишнее с кормы,
чудовище смайнали тросом в море:
Плыви, мол, остальных акул корми!..
 
 
И вдруг с веселых лиц улыбки сдуло,
и боцман, оглянувшись, побледнел:
акула – наша дохлая акула! —
вильнув хвостом,
исчезла
в глубине…
 

1974

Монолог рыбака

 
И рыбы нет. И нет покоя
в одном из пасмурных морей.
И на душе моей – такое!
Такое на душе моей!..
 
 
Еще вчера под рев лебедки
тралмейстер матерно орал —
килограммовые селедки
в гостеприимный лезли трал!..
 
 
Еще вчера я шел вразвалку,
в столовой жадно пил компот,
и мне официантка Валька
тайком сказала, что – придет!
 
 
Еще вчера все было просто…
Зато сегодня все не так!
Тралмейстер, злясь на все расспросы,
показывает всем кулак.
 
 
И чаек нет. И море стирку
затеяло. Нависла мгла.
И трал пришел пустой, как дырка…
И Валька так и не пришла.
 

1975

Фамилия

 
Фамилию известную ношу,
и многим не дает она покоя.
– Не родственник ли? – Нет, – произношу
с привычным сожаленьем и тоскою.
 
 
Но вижу, что не верят все равно,
подозревают, что в родстве повинен —
и с живописцем, умершим давно,
и с диктором, что памятен доныне…
 
 
Товарищи, я к вам без дураков,
вопрос закрыт, и все намеки – всуе!
Я сам с усам и с помощью стихов —
сам говорю и сам живописую!
 
 
Вопрос закрыт, но с должной прямотой
сквозит за ним вопрос национальный!
У нас тут в море трал пришел пустой —
причиной объяснен оригинальной.
 
 
Сгибая пальцы, сам из вологжан,
виновников подсчитывал Петрович:
– Левицкий в рубке! В цехе Миттельман!
Плюс Левитан, Исаков, Абрамович!
 
 
– Постой! Ведь Абрамович – белорус,
Исаков – русский, да и я – из псковских!..
– Из псковских, говоришь? – и крутит ус. —
Брось парень, брось, видали мы таковских!
 
 
Когда же штурман поднял полный трал,
Петрович сам, хлебнув чайку из фляги,
весь в чешуе, на палубе орал:
– Ух, молодцы евреи, молодчаги!..
 
 
И греб треску лопатою в «карман»,
а там, внизу, где каждый одинаков,
ее пластали все – и Миттельман,
и я, и Абрамович, и Исаков!..
 
 
И вот что я подумал: вся беда —
не в нациях и не в утятах гадких,
а в том, что нет условий для труда,
зато полно проблем и недостатков!
 
 
А если дело спорится, ей-ей! —
в любом занятье никому не тесно,
и там не важно – родственник ты чей,
да и в анкету лезть не интересно…
 

1981

«Когда шторма швыряют судно…»

 
Когда шторма швыряют судно
то в небо, то наоборот,
когда не то что неуютно,
а просто оторопь берет,
и твой сосед лежит в каюте
чуть жив, лицом белей, чем мел, —
он шел в моря, чтоб выйти в люди,
он еле в койку влезть сумел! —
тогда и ты в тоске безмерной
сидишь, кляня весь белый свет,
и в рундуке рукой неверной
ища спасательный жилет…
 
 
Но перевернута страница!
И, от хлопот отяжелев,
утихнет шторм, угомонится,
вернет на место дымный шлейф!
И вот уж ночь с зарей толкуют
о видах завтрашнего дня,
и волны из одной в другую —
переливаются, звеня…
И отпихнув жилет дурацкий,
ты выйдешь вновь на белый свет,
и он прильнет к тебе по-братски —
он слов твоих не вспомнит, нет…
 

1975

«Процессы облакообразованья…»

 
Процессы облакообразованья…
Вот, от старпома выйдя, зол и хмур,
на палубе присел Калугин Ваня,
и закурил, и горестно вздохнул…
Вот вздох его, в полете обрастая
парами, что вздымаются от вод —
то уплотняясь формою, то тая —
степенно покоряет небосвод…
И вот уже плывут к востоку тучи —
лиловые от Ваниной тоски!
А будь старпом в беседе с ним почутче —
вздыхать и злиться было б не с руки…
 
 
Любимая!
Мне было не до шуток,
когда, во сне про прежнее житье,
я снова вспомнил – через столько суток! —
внезапное замужество твое…
Вчерашняя моя!
Позавчерашней
среди штормов и штилей становясь,
о, согласись, нет ничего пустяшней,
чем та меж нами тинькнувшая связь!
И этот сон – все дальше, все забытей…
Но грустно мне, не знаю отчего.
И облака плывут в твоем зените —
рожденные от вздоха моего…
 

1974

Волна

 
Сегодня нам не выспаться опять!
Сегодня вновь откуда-то с востока
пришла голубоокая морока,
пришла – взметнулась звонко и высоко,
в иллюминатор глянула – и вспять!..
 
 
Мы – с вахты. Мы на отдыхе – вдвоем.
Сосед свой тельник порванный заштопал
и влез в постель свою, как в пробку штопор.
Какой-то слон по палубе протопал —
не иначе, как камбузник с ведром!
 
 
А гостья стонет, бьется о стекло,
как будто молит: «Люди! Бога ради!
Смотрите, у меня седые пряди!
Я потеряла путь к моей отраде,
и сердце мое горем истекло…»
 
 
И вспомнился старинный тот сюжет…
И я подумал: вдруг она – Ундина!
Но что Гульбранду рыбная путина,
Здесь, в Лабрадоре, нынче холодина,
а рыцарь и Бертальдою согрет!..
 
 
Но прав Жуковский – бедная волна!
Так лишь любви пропавшей ищут – где ж ты? —
в отчаянье, граничащем с надеждой,
в какие бы ни пряталась одежды
и в ком бы ни была воплощена…
 
 
Летит волна. Волнует и томит.
Мешает спать. И думать над тетрадью.
И так звенит, в каюту нашу глядя,
что и сосед, видавший виды дядя,
бормочет сонно:
– Что? Никак штормит?..
 

1975

Баллада о лошадях острова Сейбла

 
На Сейбле – песчаном клочке с океаном вокруг,
который шалеет при виде песчаной земли, —
в бинокле возникнут косматые лошади вдруг…
Когда-то мы – люди – с собой их сюда привезли.
Но люди горазды раздоры чинить меж собой!
И вот учинили – и шустро взялись за ножи,
и пули над островом пели про смерть вразнобой…
Кончаются плохо во все времена мятежи.
Кто смог, тот отчалил с проклятьями на материк —
за новой судьбой, поцелуями, дракой, тюрьмой.
Последняя пуля в последний отчаянный крик
поставила точку – и остров исчез за кормой….
Кто знал, каково им, гривастым, оставшись без нас —
в суровые зимы, в штормах и туманах подряд! —
сбивая копыта, к траве пробиваться сквозь наст
и брюхом мохнатым стараться согреть жеребят?
Но выжили лошади – трудностям всем вопреки!
Росло поголовье, хоть пастбищ не сыщешь скудней.
Чуть стали приземистей, но быстроноги, легки —
и долгое время совсем не боялись людей…
И если швыряло разбитый корабль на песок,
и спасшийся некто – истерзанный, в смертных слезах! —
в себя приходил, он готов был поверить, что Бог
на лошадь похож, что склонялась над ним в небесах…
 

1975

Баня

 
В банный день,
в день, праздничный по сути, —
через борт! – ликующим пластом
с тяжким гулом плюхнувшись на юте,
мир затмив, разбив стакан в каюте,
нас настиг южнее Сейбла шторм…
 
 
И опять – удар и шум обвала!
Но всего сильнее – в третий раз…
Взвился вал – темно и небывало,
и когда махина миновала —
двигатели смолкли, свет погас!
 
 
Взвился вал – тряхнул, шарахнул, вздыбил!
Развернул с востока нас на юг!
Что-то там замкнул, сломал и выбил…
И тогда рыбацкая погибель
смутно замаячила вокруг…
 
 
– Эй, в машинном! Что там, нет ли течи?
Что там в рубке, в чьих руках штурвал?
…А в ответ, мурашками на плечи,
на нечеловеческом наречье
кто-то что-то в «спикер» прорычал!..
 
 
И понять не в силах слов значенье
и поганый чуя оборот,
похватав жилеты без смущенья,
побежал, средь качки и вращенья,
к трапу верхней палубы народ!
 
 
А из бани боцман – голый, в мыле —
вылезает, слыша, как бегут,
и кричит в своем матером стиле:
– Что за суки воду отключили?!
Мыло смыть, бакланы, не дают!
 
 
Вот кто был не в курсе однозначно —
в баню влезший раньше всех на час,
веничком напарившийся смачно!
И сказал матрос-лебедчик мрачно:
– Потерпи,
домоешься сейчас!..
 
 
И дрожал фонарный луч на теле —
на суровой боцманской красе,
и забыв, куда бежать хотели,
миг-другой мы на него глядели,
а потом – захохотали все!..
 
 
И так странно,
что под этот хохот
вдруг возникли снова свет и связь!
И в машинном – двигателей рокот
стал расти, вплетаясь в шторма грохот!..
И погибель мимо пронеслась.
 

1977

Явление природы

 
Мы видели – как солнце багровело,
снижаясь над блестящим горизонтом,
и птица-чайка с криком то и дело
металась над снижающимся солнцем…
 
 
И в миг, когда оно, наполовину
расплесканное зыбью окаянной,
исчезло —
неожидан и малинов,
волшебный луч восстал из океана!
 
 
Как перст судьбы над дымкою лиловой,
до самого зенита восходящий,
как меч Господень, страшный и суровый,
неведомо кому еще грозящий!..
 
 
Секунды шли. А чудо длилось, длилось…
Луч словно оплавлялся у подножья…
Как если бы сменился гнев на милость
и лезвие меча влагалось в ножны…
 
 
И всё. И только волны небо лижут.
И нам пора в столовую на ужин…
Я перерою уйму умных книжек —
ища ответ, который мне не нужен:
дисперсия…
дифракция…
эффекты…
 
 
И сон придет – цветной, необычайный.
И чей-то голос скажет с грустью:
«Эх, ты!
Ну кто́ мы есть, ну что́ мы есть – без тайны?»
 

1975

Вельбот

Вчера пришвартовались к плавбазе для сдачи рыбы. А сегодня нас попросили врачей с плавбазы на траулер «Берилл» перевезти, там у рефмашиниста аппендицит, что ли…

Из дневника

 
И было так: держа коробки, склянки,
врачихи бодро влезли в наш вельбот.
«Стажерки, – я подумал, – практикантки», —
и отдал гак, и рядом сел на банке…
Мотор чихнул, и мы пошли вперед.
 
 
А в океане при такой погодке —
на гребни волн смотри да не зевай!
Нас тут же и хлестнуло посередке,
промокли их ажурные колготки…
Одна сказала: – Ой! – другая: – Ай!
 
 
– Ой, мальчики, какой ваш катер старый!
– Он не утонет, этот драндулет?
– А вас как звать?
– Нас Таней!
– Нас Тамарой!
Блондинке Тане шел румянец алый…
И молодые обе – наших лет.
 
 
И штурман наш, окидывая дали
суровым взором и пожав плечом,
велел, чтоб им брезент – укрыться – дали,
ему мешали женских тел детали…
Кто был в морях, тот знает, речь о чем!
 
 
Когда ты пятый месяц в этой качке,
и не женат, и не анахорет,
и никогда к буфетчице иль прачке
не скребся в дверь с бутылкой из заначки —
колготки видеть трудно, спору нет…
 
 
И он рулил, с волнами в поединке —
то падал в бездну, то вздымался ввысь!
Но от румянца дивного блондинки —
в его глазах растаявшие льдинки
горючим карим пламенем зажглись…
 
 
И он уже шутил с ней то и дело,
и говорил «аймсори», и она —
склонив лицо, смущаясь до предела,
во все глаза на штурмана глядела,
красой и мощью всей потрясена!
 
 
Вот, Господи, любви счастливый случай,
вот двух сердец стремительный привет!..
И долго руль скрипел в руке могучей,
ведя вельбот к разлуке неминучей —
на траулера ржавый силуэт!
 
 
…Со стороны подветренной причалив,
мы помогли на трап им перейти.
И вот уж нам «спасибо!» прокричали,
и каблучки все выше застучали…
А мы смотрели, Господи, прости!
 
 
Потом назад поплыли, как в тумане,
и только штурман произнес: – Ну вот…
Что означало: в этом океане —
в сердечном плане и в лечебном плане —
одним аппендицитчикам везет!
 

1975