А вот Лине – пять лет. И она уже не просто шура-бура, но шура-бура, умеющая читать!
Буває часом дивне відчуття, —
що час іде, а я собі окремо.
Мені п’ять років. Я іще дитя.
Люблю цукерки і читаю Брема.
Все щось майструю, думаю, дивлюсь,
таке мале, уперте і шалене.
Росту. Сміюсь. Нічого не боюсь…[14]
Девочка читает Альфреда Брема. Что именно – не уточнено, но почти наверняка это «Жизнь животных». Зная об этом, уже и на предыдущий стихотворный фрагмент смотрим иначе. Так вот откуда там и лев, и крокодил! Да не случайным словом – а развернутым образом: «повзе, як спраглий крокодил», «левино-жовті береги / Лежать, на кігті похиливши, зелену гриву шелюги».
Брем расширяет ее взгляд, ее горизонт, небокрай, делая его бескрайним. При этом сказка как бы совмещается со строгим знанием (пусть и поданным в научно-популярном виде). И вот уж камни на притоке Днепра, Легличе, текущем сквозь Ржищев, – не просто камни, а стадо тропических зверей, живущее в ладу с украинскими волами и лелеками. (Вот только коршуна убитого жалко.)
Чомусь пам’ятаю, що річка звалася Леглич.
Було в ній каміння – як сто бегемотячих спин.
А той цибатий, на клуні, звався лелечич.
А те запахуще – любидра, канупер і кмин.
Чомусь пам’ятаю – вночі ревли бегемоти.
Виходили з річки і дуже чомусь ревли.
І падали груші, і звались вони бергамоти.
Воли ремигали, і звались вони – воли.
Чомусь бегемоти випивали річку щоліта,
І пирхали важко рудими ніздрями злив.
Чомусь пам’ятаю, як плив між камінням шуліка,
Убитий шуліка чомусь між камінням плив…[15]
Впрочем, старожилы Ржищева рассказывают, что в этом стихотворении дело не только в Бреме и детской фантазии. Баньку на берегу Леглича поставили у порожистого места – там течение обтесало камни до гладкой округлости, так что все, а не только Лина, называли это место «бегемотиками». Правда, в стихах они вырастают до бегемотов и оживают: ревут по ночам да выпивают речку летом. Что Лина Костенко помнит имя речки – не странно. Хата, в которой она жила, стояла как раз на берегу Леглича. (К слову, Ржищев по форме похож на кривовато выписанную букву «Т»: он вытянут вдоль рек – Днепра и впадающего в него Леглича.)
Однажды Лина, сама маленькая еще девочка, не умеющая плавать, стала спасительницей. Тонул, как потом оказалось, соседской мальчик Виталик, меньше ее по годам. Но Лина обо всем этом не знала, когда услышала крик почтальона, шедшего мимо: «Спасайте ребенка!» Не разуваясь, скатилась по склону, в сорняках и колючках, и шлёпнулась в воду. Вспомнила (или вычитала?), что тонущих надо хватать за волосы. А он-то стриженый! «Черноволосая головка то появится над водой, то снова тонет. А в этом месте глубоко, нет дна под ногами. Сама не знаю как, но как-то выбросилась с ним на берег. Что-то слышала об искусственном дыхании – жму на грудь, а у него изо рта – вода фонтанчиком. Так я схватила его и потащила к взрослым»[16]. Дотащила. Время было к осени – прохладно, вечерело рано. В двух дворах, спасительницы и спасенного, развели костры, детей укрыли одеялами. А раз уж костер, угли, то и испекли что-то, и уже передают один другому печеную кукурузу и картошку.
…Но не только Брема читала юная Лина. У нее была «богатейшая детская библиотека» – вся, как она говорит, тогдашняя детская лектура. Печаль, однако, в том, что однажды библиотеку, подвешенную в сарае в корзинке, съела коза. Лишь одну книгу она отказалась потреблять – некрасовского «Деда Мазая». Любопытно, что прочтя ее, девочка поняла почти всё – кроме каких-то «дупелей», которых стрелял Мазай уже во второй строчке мини-поэмы. Что интересно, три кузины этого слова тоже не знали, хотя, как отдельно замечает Костенко, были начитанными и эрудированными.
«Три кузины», двоюродные мамины сестры, вообще занимают большое место в ее воспоминаниях. В Ржищеве Лина была и под их, а не только бабушкиной опекой. Три сестры очень любили цветы, выращивали их в саду, отчего описание-представление также становится похожим на сказочное.
Немов чарівні декорації —
жасмин, троянди і бузок.
Кузини мамині, три ґрації,
як три принцеси із казок.
Які ж були вони вродливі,
три Лади-Либеді тоді!
І трішки-трішки вередливі,
і дуже-дуже молоді.
До них у гості ми приходили,
вони жили через город.
О тихий сад мойого подиву,
де сливи звалися ренклод![17]
По словам Костенко, красота «трех принцесс» была очень разной: «Одна эпическая красавица, тяжеловатая и волоокая, за некоторую манерность ее у нас называли “Пуркуа”. Вторая – веселая, живая, остроумная, работала на телефонной станции. Третья – классический тип Золушки, тиха и незаметна, красавица, если присмотришься»[18].
Была, правда, и четвертая сестра, Сусанна. О ней Лина Васильевна вспоминала реже и отдельно от «трех кузин», во-первых, потому что жила она в Киеве и приезжала в Ржищев только летом, во-вторых, потому что погибла в войну. Но в детстве эта кузина тоже производила огромное впечатление на девочку – ведь Сусанна была художником! Она ставила в саду мольберт и писала акварели – сирень, розы: «Выходила утром в тумане – вся в сиреневом среди сирени. Я залегала в траве и ждала, когда она появится. Это называлось – увидеть тетку в тумане. У меня сохранилась одна ее акварель»[19].
Забегая вперед. В шесть лет Лина с бабушкой переедет жить к маме с папой в Киев. Но летом, на каникулы, она часто будет наезжать в Ржищев. И вот пока мама болтала о чем-то с сестрой, девятилетняя Лина брала с шестка у печи и читала совсем уж взрослые книги: «Из того всего я мало что тогда понимала, разве что крайне удивилась, почему д’Аннунцио нравились женщины с низким лбом. А у Фрейда никак не могла понять, что такое “тотем” и “табу”»[20].
Остановимся и задумаемся. Нас вдохновлял факт, что пятилетняя девочка читает Брема. А как вам то, что в девять ребенок читает Фрейда и д’Аннунцио?! Пусть даже, что естественно, мало чего осознавая в прочитанном. Но что-то, самое простое, все же понимая. А если и не понимая, то все равно – усваивая, «записывая» в сознании, «на подкорке». Важно уяснить, что это не казус, не курьез, а очень важный факт в понимании условий становления личности Костенко.
По приведенному воспоминанию даже можно восстановить, какие книги «подчитывала» девочка за кузинами. Что касается Зигмунда Фрейда, это «Тотем и табу»[21] (первое издание на немецком – в 1913 году). В этой работе мыслитель-психолог развивает свою теорию происхождения религии и морали. И уж если Лина говорит, что никак не могла понять, что такое «тотем» и «табу», то значит, ЧТО-ТО она все же поняла. Попробуем предположить, что могло привлечь внимание ребенка в этой книге. Вероятнее всего – ее последняя треть, где много говорится о детской психологии, о наблюдении ребенка за домашними животными: лошадьми, собаками, кошками, а также – обитателями курятника (курица, петух, цыпленок). Там у Фрейда, кстати, мелькают и такие родные слова – «три кузины». Несомненно, что какой-то след в памяти такое чтение все же оставляло – понимание того, насколько сложен и интересен окружающий мир. Мир, в котором даже за такими обыденными кыцями и цыплятами кроются какие-то не вполне еще понятные глубины.
Вполне идентифицируемо и читаемое школьницей Линой произведение Габриеле д’Аннунцио. Это роман «Наслаждение» (1889). Девочка удивлялась, что автор с восторгом описывает «женщину с низким лбом». Вот эти строки в романе д’Аннунцио: «Воистину, она была еще более соблазнительна, чем тогда. Некая пластическая тайна ее красоты стала еще темнее и увлекательнее. Ее голова с низким лбом, прямым носом, дугообразными бровями, отличалась таким чистым, таким строгим, таким классическим очерком»[22]. Она – это Елена, не просто возлюбленная главного героя романа, эстета графа Андреа Сперелли, но женщина, восславляемая и почитаемая им.
В пересказе это выглядит чем-то сродни копеечному, базарному чтиву (в таком духе, кстати, была дореволюционная экранизация «Сладострастие», сделанная Петром Чардыниным в 1915 году). Но тут-то речь идет о литературе совсем другого сорта! «Наслаждение», первый же роман д’Аннунцио, написанный им в 25-летнем возрасте, стал ключевым текстом итальянских декадентов, эстетическим манифестом декадентства. Конечно, девятилетняя девочка не могла по-настоящему понять и оценить декадентский роман д’Аннунцио. Но, с другой стороны, так же несомненно, что опорные смыслы этой книги у нее в душе остались – почтение к женщине, культ красоты, восхищение вечным Римом (который кстати, будет играть такую большую роль в жизни ее дочки и внучки).
Откуда же взялись такие книги у тетушек? «Возможно из старых, недоуничтоженных советской властью библиотек»[23], – предполагает Костенко. Но как бы то ни было, нам стоит отдельно осознать, осмыслить сам факт наличия такой библиотеки в доме, где воспитывалась Лина; сам круг ее общения – три тетушки, читающие такие книги; всю ее в широком смысле семью, в которой не боялись хранить такие книги. И все это – не будем забывать! – в середине страшных для Украины 30-х годов. Для советской власти того времени Фрейд и д’Аннунцио – крайне сомнительные авторы.
Для начала отметим, что родители Зигмунда Фрейда имели прямое отношение к Украине. Семья его отца до переезда в Вену жила в Галичине, мать родилась в Бродах, выросла – в Одессе (в том же «Тотеме и табу» в качестве примера достаточно врачебных случаев из Одессы). Советская власть поначалу позитивно относилась к теориям Фрейда, видя в них материалистическое объяснение поведения человека. Фрейдизм пытались скрестить с марксизмом. В стране открывались соответствующие научные подразделения (Психоаналитическое общество при Наркомпросе, Психоаналитический университет). Но после широкой дискуссии в середине 20-х годов теории Фрейда были объявлены идеалистическими, несовместимыми с марксизмом, а психоанализ – разгромлен.
В чем-то похожей была судьба и наследия д’Аннунцио. Прежде всего, стоит отметить, что к его творчеству с большим интересом относилась Леся Украинка. Она еще в 1899 году подготовила для заседания Киевского литературно-артистического общества глубокий доклад «Два направления в новейшей итальянской литературе (Ада Негри и д’Аннунцио)». В следующем году статьи Украинки, сделанные на основе этого доклада, вышли сразу в нескольких журналах. По сути, у истоков «д’аннунцимании», нахлынувшей на Российскую империю, и продолжавшейся до начала 1920-х годов, стояла именно Леся Украинка. (И уже после нее волна эта захватила российских поэтов – Брюсова, Блока, Цветаеву.) Показательно, что когда Лев Троцкий в том же 1900 году по горячим следам разоблачал скверную сущность итальянца (статья «Кое-что о философии “сверхчеловека”»), он ссылался именно на материал и переводы Леси Украинки.
Отношение к д’Аннунцио при советской власти было неоднозначным. К примеру, чуткий Маяковский еще в 1919 году раскусил его и заклеймил, написав в «Советской азбуке»: «Фазан красив. Ума ни унции. / Фиуме спьяну взял д’Аннунцио» (Республика Фиуме – сепаратистское образование, существовавшее несколько месяцев в городе Риеке, д’Аннунцио был его диктатором). Но с другой стороны, в первой половине 1920-х д’Аннунцио еще воспринимался многими как военный герой, бунтарь, и даже, в общем-то, революционер. Лишь где-то с 1925 года в СССР окончательно разобрались, что это не та революция, не «красная», а «черная». После чего поэт-писатель и недолгий диктатор был надолго заклеймен как чернорубашечник, фашист. И почти забыт – вплоть до начала 1990-х.
Два только имени, Фрейд и д’Аннунцио, но насколько же они углубляют понимание того, в каких условиях росла и развилась Лина Костенко. 1930-е годы. Советская власть все жестче брала под контроль писательство и книгоиздание. После создания в 1934 году Союза писателей СССР контроль этот стал абсолютным. А маленькая Лина, меж тем, росла в несколько другом мире посреди другой литературы. В семье украинских интеллигентов, чье становление происходило на волне «украинского возрождения», украинизации 1920-х годов. Это люди в рыночные нэповские годы покупавшие и сохранявшие не простенький масслит, каких-нибудь «Месс Мэнд» и «Остров Эрендорф», а литературу высшего образца – как художественную, так и, говоря сегодняшним языком, non-fiction. Люди, не боящиеся держать и читать такую литературу в годы все более страшных репрессий. Вплоть до 1939 года!
…Но вернемся к маленькой Лине, ее «чарівним декораціям» – принцессиным цветам и сказочным садам. Тетушкин сад, по ее словам, «был самым таинственным»: «Там были облака сирени и невероятные розы. Самая младшая из принцесс… любила розы, выписывала новые сорта, а может и сама давала им имена – “Мона Лиза”, “Царица Тамара”, “Анна Каренина”. Даже варенье варили из роз»[24]. Не правда ли, после этого понятней становится буйство цветов (не только «кольорів», а и «квітів») в ее поэзии. Розы, сирень, астры – несть числа им, сквозь всю поэзию.
Но не будем забывать и про бабушкин сад. Более прагматичный, поскольку в нем больше фруктов. Вишни, яблоки, груши, разных сортов, в разную пору – цветения, созревания, опадания листьев. Ими тоже наполнена поэзия Костенко. («Стояла груша, зеленів лісочок. / Стояло небо, дивне і сумне. / У груші був тоненький голосочок, / Вона в дитинство кликала мене»[25].)
Но при этом в разговоре с дочерью Костенко уточняла, что цветочный «Бузиновий цар» из стихотворения, давшего имя всему детскому сборнику 1987 года, жил все же не в тетушкином, а именно в бабушкином саду – в самых густых зарослях, куда ей запрещали ходить. Но она ходила и видела – по настоящему видела! – его светящие из пахучей сирени глаза:
У садочку-зеленочку
Ходить вишня у вiночку.
Хтось ïй грає на дуду,
Подивлюся я пiду.
Баба каже: – Не ходи!
Темнi поночi сади.
Там, де вiтер шарудить,
Бузиновий цар сидить.
Брови в нього волохатi,
Сивi косми пелехатi.
Очi рiзнi, брови грiзнi,
Кiгтi в нього як залiзнi,
Руки в нього хапуни —
Так i схопить з бузини!
Я кажу ïй: – Бабо, нi!
Очi в нього не страшнi.
На пеньочку, як на тронi,
Вiн сидить собi в коронi.
Грає в дудку-джоломiю,
Я заграв би, та не вмiю.
А навколо ходять в танцi
Квiти – всi його пiдданцi.
Є оркестри духовi,
Равлик-павлик у травi.
Є у нього для настрашки
Славне воïнство – мурашки.
Три царiвни бузиновi
Мають кожна по обновi.
Невсипущi павуки
Тчуть серпанки i шовки.
На царевiй опанчi
Зорi свiтяться вночi.
Вiн сидить у бузинi,
Усмiхається менi![26]
Комментируя другие свои строки: «А в сні далекому, туманному, не похиляючи траву – / Дюймовочка в листочку капустяному, – / я у життя із вічності пливу», поэтесса объясняла, что магия этого ощущения – единства ребенка, новой души, появившейся на свет, со всем миром природы – особенно остро проявляется, если «ребенок вырастает там, где все растет, цветет, где все циклично меняется». (И дальше в своем диалоге мать и дочь, Костенко и Пахлевская, подметили, как из «надднепрянских садов» Лины вырастают философские сады Лины Васильевны. Греческий сад как место Аристотелевых диалогов, барочные итальянские сады и французские сады Ле Нотра из «Снігу у Флоренції», сборник «Сад нетанучих скульптур» (1987), в конце концов – вавилонские «сады Семирамиды» из «Записок самашедшего».)
Закольцовывая тему «магического реализма». Ржищев стал для Костенко ассоциироваться с Макондо, в первую очередь, благодаря бабушке, умевшей изящно овеществить сказку, сделав ее частью жизни. «Йшла Киця по водицю» да провалившаяся в колодец в соседском саду; «ходив Гарбуз по [бабушкиному] городу»; «Коза-дереза», поедающая, как оказалось, не только кленовые листочки, но и книжные; «Брехунчик», живущий, как объяснила бабушка, на затылке, и начинающий шевелиться, когда девочка говорит неправду, – для внучки Лины это все были реальные существа, а не отвлеченные образы. Поэтичная магия жизни.
Но были в украинском Макондо и свои страхи, ужасы, неведомые колумбийцам. 1933–1934 год, Голодомор. В Ржищеве было полегче – это все же не село, а городок, какие-то предприятия – значит больше шансов выжить. Но дальше – на дорогах к Киеву – лежали и умирали от голода люди, украинские крестьяне. Лина Костенко воспроизвела эту картину, описанную ее матерью, в «Марусе Чурай»: «Лежать під лісом люди на траві, / на грудях склавши руки воскові, / лицем до неба, тьмою оповитого, / напівукриті хто сачком, хто свитою, – / чи вже умерли, чи іще живі?»[27]
О проекте
О подписке