Незаметно для себя, царь добрался до окраин. Двух-трехэтажные богатые дома, роскошные особняки знатных людей, сменились бедными домишками, приютившими мастеровой люд. Где-то здесь был и военно-сиротский дом, в котором среди прочих доживали свой век искалеченные ветераны всех российских войн.

Еще издали император увидел, как в его сторону тронулся возок с поклажей, а на нём, уныло сгорбившись, ехал возница.

– Куда едешь? – строго спросил Николай Павлович, приблизившись к повозке.

– На кладбище, барин! – ответил возница, бородатый угрюмый мужик, явно не узнавший императора, – инвалид помер, а родни-то у него и нет. Дерюжкой вот накрыли. Авось, ему все равно как лежать, только б господь принял душу.

Мужик перекрестился и тряхнул вожжами. Лошадка медленно пошла, мерно ступая по камням мостовой. Император тоже перекрестился.

Это был его солдат. Может он воевал при Суворове, возможно при Кутузове, а может, проливал кровь уже в его время, где-нибудь на Кавказе. Неважно! В последний путь ветерана должен был кто-то проводить. Если совсем никого нет – пусть это будет он, его государь.

Сняв форменную фуражку с головы, Николай Павлович медленно пошёл следом. Он не мог оказаться на Крымской земле и отдать там последние почести погибшим воинам, поэтому должен исполнить свой долг здесь. Ведь для этого не требуется много усилий – всего лишь пройти за повозкой на кладбище.

Он шёл какое-то время один, глубоко задумавшись, затем вдруг заметил, как похоронная процессия начала расти и увеличиваться, будто река, постепенно вбирающая в себя мелкие роднички. К скорбному шествию присоединялись офицеры, чиновники, прочий люд низкого происхождения. Все в глухом молчании шли за императором, провожая в последний путь простого солдата, инвалида, на похороны которого едва хватило казенных денег.

2.

– Александр Христофорович, как же случилось, что вы оправили жандармов в другую сторону? Мне донесли, что вы знали, где соберутся дуэлянты?

Речь шла о недавней дуэли между Пушкиным и Дантесом.

Император стоял спиной к графу, смотрел в окно. Отсюда были видны снежные сугробы, окружавшие дворец со всех сторон, словно полевые редуты. Несколько воинских отрядов торопливо, почти перебежками, передвигались по дворцовой площади, продуваемой со всех сторон февральским холодным ветром. В закрытых каретах, санях с тёплым пологом, проезжали чиновники, кутавшиеся в мохнатые шубы. Они торопились в присутственные места.

Государь был доволен. В его империи всё работало, безукоризненно функционировало, несмотря на любые капризы погоды.

Отойдя от окна и взяв под руку графа Бенкендорфа, Николай Павлович медленно вывел его из своего кабинета и пошел с ним по коридорам дворца. Он прижал к себе руку графа с неожиданной силой – тот болезненно поморщился, но сказать против ничего не посмел.

– Ваше величество, я послал их туда, куда вы мне соизволили приказать, я ваш покорный слуга. Разве я могу перечить вашей воле?

Голубые до прозрачности глаза Бенкендорфа с испугом смотрели на императора.

– Я приказал? Вздор! Не помню, не помню, – пробормотал Николай Павлович, – когда сие было?

– Неделю назад, ваше величество, двадцать седьмого. Я получил от вас записку, у меня как раз была княгиня Белосельская.

– Где она? Дайте мне её, дайте! – император отпустил Бенкендорфа, отступил от него на шаг и требовательно протянул руку.

– К сожалению, она пропала, – смешался граф, – я собирался во дворец и, будучи уведомлен о предмете разговора, почел за необходимость захватить её с собой. Но нигде не нашел.

– Что значит, не нашли? В своем кабинете, в Третьем отделении?

Император разочарованно опустил руку, отступил ещё на шаг. Он не ожидал такого.

Этот человек, которого он приблизил, осыпал милостями, дал графский титул, неужели он, Бенкендорф, занимается интригами? Как такое возможно? Здесь только он может вести свою игру, иное не дозволено никому.

Николай по-новому посмотрел на Бенкендорфа.

Александр Христофорович был старше его на тринадцать лет, имел круглое лицо, обрамленное рыжими бакенбардами, ласковый взгляд. Граф был по-своему твёрд в наведении порядка и искоренении вольнодумства. Всем известна была его нелюбовь к чиновникам-бюрократам, которых он, не стесняясь, обзывал развращенными и непорядочными людьми. С ними, с подлыми врагами империи, как и политическими смутьянами, он боролся не покладая рук. Царь это знал и ценил.

Но в житейском плане Бенкендорф был абсолютно беспомощный человек, можно сказать, добрый, но пустой. Дамы о нём были также невысокого мнения, хотя и часто сдавались под его натиском. Все знали о женолюбии Александра Христофоровича, знали и пользовались.

Как-то раз, в очередном приступе борьбы с воровством среди чиновников, император взялся самолично проверить их формуляры. У некоторых он обнаружил неизвестно откуда образовавшиеся большие поместья, шикарные имения. Это имущество было совсем не по чину для захудалых дворян, не имевших достаточных состояний. На справедливый вопрос о происхождении сей недвижимости, чиновники дали ответ, что имения приобретены на подарки, полученные их женами в молодости от графа Бенкендорфа.

Что тут скажешь? Ответы были издевательскими, но допустимыми. Александр Христофорович много грешил и он, император, не был ему судьей.

Однако распоряжения его, Николая Павловича, его волю, граф выполнял до сего дня беспрекословно. Да и он сам, относился к нему как к близкому другу. Нет, положительно невозможно, чтобы Бенкендорф делал, что-либо супротив него. Может он, Николай, взаправду не хотел помешать дуэли?

Император задумался.

Его тяжелый немигающий взгляд уперся в Бенкендорфа и тот испуганно заморгал. Николай Павлович знал эту свою особенность – не каждый мог выдержать императорский взор. Некоторые называли его глаза оловянными, некоторые сравнивали их с двумя вставленными пулями. Пускай! Это было в какой-то мере даже лестно.

Он размышлял о состоявшейся недавно дуэли между вольнодумцем Пушкиным и этим канальей Геккерном-Дантесом. Один не лучше другого! Избавиться от обоих было, пожалуй, самым разумным решением.

Перед мысленным взором императора вдруг появилось лицо Натальи Пушкиной.

Она, бесспорно, была одной из замечательнейших красавиц, которых он видал при своём дворе. Он помнил, как она появилась. Пушкин привез её из Москвы и представил ко двору в далеком тридцать первом году. Её ослепительно белая кожа, грациозные движения, милый голос – всё обращало на себя внимание. Некоторые полагали её глупой и от того, не стоящей внимания. Он так не считал. Женщина должна быть в меру глупа, чтобы умными беседами не отпугнуть, не испортить прелюдию любви.

Царь и сам пытался ухаживать за ней. Наталью все время приглашали на балы в Аничков дворец, куда допускался только узкий круг избранных. Она всегда с удовольствием принимала августейшие приглашения. Она понимала его интерес, и уже одно это свидетельствовало, что Наталья была далеко не так глупа, как говорили о ней. Да и кто говорил? Завистницы!

Матовый цвет лица, огромные карие глаза и черные волосы. Она была прекрасна не той смуглой красотой, которой отличались южанки. Смуглость кожи в сочетании с черным цветом волос делала тех простушками, похожими на каких-нибудь малоросских пейзанок. Им не помогало даже хождение под зонтиками, в тени, спасающей от горячих южных лучей солнца. Наталья была другой. Дочь севера, она сохранила неприкасаемую природную белизну, делавшую её похожей на мраморную женскую статую с безупречными пропорциями и красотой богини.

Мысли его вновь обратились к дуэли. Неужели он приказал отправить жандармов в другую сторону? Нет, он не мог так поступить, это было ниже его достоинства. А может, все-таки смог? Приказал Бенкендорфу – тот выполнил.

Внутренние сомнения овладели Николаем Павловичем.

– Вы должны её найти, – сухо приказал он, сказал без своей обычной приветливости, с которой разговаривал с графом, – эта записка мне нужна, Александр Христофорович.

– Всенепременно найду, Ваше Величество! Я хотел бы обратить внимание Вашего Величества на судьбу молодого барона Геккерна. Он хороший офицер, на дуэли вёл себя безупречно. Я хотел бы просить Вас смягчить его участь. Многие в свете порицают Пушкина за его безумства и, напротив, считают, что барон пострадал безвинно.

– Я смотрел его формуляр! – вспылил император, переходя на повышенный тон, – это не офицер, а танцор! Он не вылезал из гауптвахты за свою нерадивость. Не хватало ещё оказаться дрянью, и струсить перед пистолетом. Он будет предан суду. Я так решил!

– Как угодно Вашему Величеству! – поклонился граф, опустив глаза вниз, на блестевший от воска паркет зала.

Отходя от внезапного гнева, Николай Павлович переменил тему.

– Этот Трубецкой, кавалергард, не слишком ли назойливо оказывает внимание Александре Фёдоровне? – спросил он уж более спокойным тоном. – Надо признать, императрица очень впечатлительна и ей кажется, что она до нынешнего дня может внушать некие чувства молодым мальчикам. Вроде этого Трубецкого. Но мы-то знаем, что она уже далеко не девушка! Её покой надо оберегать, даже если она сама этого не понимает. Вы узнали что-то новое после нашего разговора?

– Государь, – вкрадчиво начал Бенкендорф, – Александра Федоровна соблюдает все приличия, но в последнее время, становится очевидным её увлечение. Она проводит слишком много времени в окружении Трубецкого его приятелей по полку. Мне донесли, что пиит Вяземский в шутку называет их «красным морем» за цвет мундиров. Этот полк составляет некую партию в салонах, они любят розыгрыши, эпиграммы, эпатируют дам.

– Нет ли в их поведении чего предосудительно? – нахмурился царь, – партия? Что еще за партия? Эти партии потом заканчиваются бунтами и всяким непотребством.

– В их действиях нет политики, Ваше Величество. Всего лишь пустое ребячество, забавы взрослых шалунов. В любом случае они находятся под нашим неусыпным надзором.

– Хорошо! Так что с Трубецким?

– Её Величество часто танцует с ним на балах, бывает в доме его отца.

– Да, да! – нетерпеливо перебил его император, – я это знаю. Вы прочли её записки, письма, что-нибудь, что может пролить свет на их отношения?

Александр Христофорович подошел ближе к императору, словно боясь, что сказанное им разнесется по пустынным коридорам дворца и достигнет чужих ушей.

– Намедни Софье Бобринской она написала, что испытывает определенное влечение к молодому кавалергарду, чисто платоническое…

– Вздор! Платонического влечения не бывает, особенно у женщин.

– Но это так, – мягко возразил граф, – она называет Трубецкого «Бархат» из-за черных ресниц. Хочет видеть его как можно чаще возле себя. Она призналась также, что во время танцев с Трубецким в доме её отца у императрицы развязалась подвязка на одном из чулок и она почла это за некий намек…

Николай Павлович грозно нахмурился и подошел к Бенкендорфу, но больше за руку того не брал.

– Намёк на что?

Александр Христофорович отвел глаза в сторону, чувствуя себя неловко.

– Намек на будущую близость с кавалергардом? Так ли это? – допытывался император.

– Я не могу утверждать, но…

Николай Павлович перебил графа, сочтя момент неловким:

– Меня беспокоит этот детский роман, – недовольно заметил он, – императрица уже не молода, она часто болеет. В таком возрасте в голову может взбрести всякое, поэтому её надо оберегать от расстройства чувств. Кстати, о компании молодых кавалергардов я уже наслышан, ведь молодой Геккерн из этого же полка. Он вёл себя весьма по-свински и, хотя, Пушкина я не очень жаловал, здесь он поступил, как порядочный человек. Этот мерзавец Геккерн вёл себя недопустимо по отношению к его жене. Он её везде компрометировал.

– Это так, но ведь и супруга Пушкина вела себя небезупречно. Она давала повод. В свете говорили, что она была в него влюблена, теряла голову.

– Что за нелепость? – царь снова вспылил и раздраженно топнул ногой, – Пушкина виновата в том лишь, что принимала его ухаживания, не пресекла их с твердостью и подобающими приличиями. К тому же, я думаю, у этого француза была иная связь. Не вы ли изволили сообщить мне о его увлечении Полетикой?

– Скорее наоборот, Ваше Величество, это Идалия увлечена молодым кавалергардом. Они часто обмениваются записками, ведут себя как близкие друзья. Она уже посещала барона на гауптвахте, где тот дожидается суда.

Николай Павлович бросил с досадой:

– Видите, у них же есть связь! И при том, так себя опрометчиво вести с чужой супругой! Это балагурство, это непростительное ребячество! Не удивлюсь, если узнаю, что и другие дамы в свете как-то отличали его. Вот почему так опасно их приятельство – я говорю о Трубецком и бароне Дантесе-Геккерне. Сумасбродство заразно, оно опасно тем, что не приемлет границ благоразумия. Оттого, я полагаю, что отношения между моей женой и Трубецким, могут выйти за рамки приличия, особливо, если последний попал под дурное влияние француза.

– Государь, мы этого не допустим! Графиня Софья Бобринская мой добрый приятель, она сумеет повлиять на Александру Фёдоровну.

– Я опасаюсь, Александр Христофорович, что ваша графиня Софья и сама потеряла голову от романа с каким-нибудь кавалергардом. Женщины такие впечатлительные натуры! Офицерские мундиры влияют на них магически, тем более, красные мундиры кавалергардов. Скоро наступит масленица. Вы знаете, эти балы, эти поездки в санях – амурных моментов будет предостаточно.

– Потому, Ваше Величество, я приказал Орлову с Дубельтом безотлучно находиться при государыне.

3.

Приглушенное кашлянье вернуло Николая Павловича к действительности. Он шёл за повозкой с телом, а за ним следовала похоронная процессия из случайных спутников, приставших по дороге.

Он оглянулся, но в серой плотной массе не увидел знакомых лиц. Дерюжка, покрывавшая останки покойника, времена шевелилась от тряски, и императору казалось, что покойник на самом деле не мертв, он просто прилег отдохнуть и укрылся с головой. Эта иллюзия вернула его мысли к Бенкендорфу.

«Бенкендорф? Причем здесь Бенкендорф? – задал себе вопрос император, – граф умер десять лет назад на пароходе из Гамбурга в Ревель. С чего он привиделся?»

Однако ответа на свой вопрос не получил.

Что же он тогда совершил, в январе тридцать седьмого года? Не по его ли прихоти, скрытому желанию, состоялась дуэль, сделавшая Наталью вдовой? Не его ли волю исполнял добросовестный Александр Христофорович, когда направил жандармов в другую сторону?

Вопросы, вопросы… На них нет ответов.

Именно поэтому они возникают вновь и вновь, преследуют на протяжении почти двух десятков лет, надоедают, словно тяжелый сон больного, прервать который нет возможности. Такой сон долго мучил его, Николая, после подавления бунтовщиков на Сенатской площади: расстреле картечью солдат и повешения главарей. Тогда он не сожалел о пролитой крови – чему быть, того не миновать! Хотя и не считал себя виновным в случившемся.

Эта гроза начала собираться задолго до него. Старший брат Александр Павлович, со своим ангельским характером, со своим чувствительным сердцем, на многое закрывал глаза. Он считал, что власть, данная ему богом, незыблема. Эта мягкотелость и непростительная деликатность позволили цареубийцам выпестовать ужасные планы, позволили разразиться буре, поставившей под угрозу само существование Романовых.

Он, Николай, всего лишь был третьим в очереди на престол. Однако после смерти Александра Павловича Константин испугался – в его памяти еще оставались детские впечатления о марте 1801 года, смуте и убийстве отца. Зная настроения в гвардии, Константин не хотел повторить его судьбу. Да и сам Николай, если быть до конца откровенным, боялся трона. Он, конечно, хотел власти, но не ценой гибели себя и своей семьи.

Узнав о начавшемся мятеже, он сказал жене: «Если придется умереть, то будем умирать с честью!» Такие суровые слова для молодой Александры Фёдоровны прозвучали словно приговор. Если муж – сильный и властный человек, говорил подобным образом, значит, их положение очень опасное, непредсказуемое, и они буквально висят на волоске. А у неё четверо детей и младшей, Александре, всего полгода.

Именно с того времени у его жены появился нервный тик, род лицевой судороги, иногда искажающей черты её прекрасного лица.

Не в этом ли заключалось наказанье божье за всё, что он, император Николай, сделал?

Тот же Александр Христофорович. После смерти Пушкина граф едва не поплатился жизнью. Пушкин погиб в январе, а в марте Бенкендорф потерял сознание на заседании совета министров и хворал более двух месяцев. Он, Николай Павлович, самолично проводил много времени у его постели, и посетители справлялись именно у государя о состоянии больного. Бенкендорф был ему другом, а друзей он всегда умел отличать.

Сейчас, задним числом, император подумал, что божье наказание невольно пало и на графа. Выходило, что близкие ему люди страдали именно из-за его прегрешений.

В задумчивости император шёл за повозкой. В это время сзади раздался осторожный голос:

– Ваше Величество, прошу дозволения спросить?

Не оборачиваясь, Николай Павлович произнес:

– Спрашивайте!

– Кого мы имеем честь хоронить? – голос звучал осторожно и почтительно, как, впрочем, и должен звучать голос подданного, говорившего со своим государем.

– Моего солдата! – негромко ответил царь.