К счастью, в доме нашлась еще не остывшая вода, но все равно почему-то холодно, ужасно холодно. Не помогает даже полотенце. Надо быстренько одеться. Но от холода нет никакой возможности добраться до платяного шкафа… Хватаю мамин халат (весь блестящий-блестящий и сине-голубой). Дрожа, закутываюсь в него. Долго-долго сижу, млея от тепла и блаженства. Спать – как хочется спать. Силюсь открыть глаза и еще увидеть и без того стоящее перед глазами безобразие с кровяным полом, но не могу. Медленно, но неотвратимо засыпаю. Спать, и будь что будет. Спать…

Снился странный сон – совсем не из моей жизни. Будто стою в никогда не виданном прежде одеянии. По крайней мере, наши немцы такого отродясь не носили. Может быть, то что-то от русских? Нет, и у русских такого, думаю, не бывает. Явно что-то иное… неведомое… Из каких-то иных, далеких краев. Я стою перед осколком зеркала и разматываю с головы длинный-предлинный, почти бесконечный белый шарф. Шея подгибается от тяжести монист. Запястья закованы в массивные браслеты, от которых идет множество цепочек, заканчивающихся кольцами на моих пальцах. На мне ослепительно белый балахон. Явно смахивающий на одеяние невесты… Бред какой-то. Но со сном не поспоришь… А тут еще снова, как совсем недавно наяву, оказываюсь без одежды, совсем без ничего. И капает-капает со стыдного места… нет, не красное малиновое варенье, а самая настоящая моя кровь.

Но тут странное видение затмил страшный грохот… Что это? Не могу открыть глаза. Грохот же не умолкает, а лишь наваливается и наваливается на меня, вдавливает все глубже и глубже веки в глазницы. А-а-а… это стучат в дверь… Родители вернулись? Нет, они не стали бы нещадно разносить дом. Это кто-то чужой, явно чужой. Слышу даже голоса, несколько голосов, совсем незнакомых и непонятных голосов. Там, за дверью, сердито кричат не по-нашему. Так и не могу разомкнуть веки, хотя терпение непрошеных гостей уже лопнуло и они готовы выставить дверь. Недетским усилием воли поднимаю себя с кровати и лечу к засову. «Ж-ж-жиг», – проскрипела распахнувшаяся дверь, и в глаза ударил все выжигающий на своем пути свет. Какие-то люди, продолжая на чудом, непонятном языке грозно кричать, оттолкнули меня как пушинку в глубь комнаты и стали заглядывать под кровати, в шкафы, во все углы. Тут только мне стало понятно, что я так и спал в мамином роскошном халате. Поначалу даже на душе отпустило: хорошо, что это не родители, а чужаки… а то досталось бы мне за разбитую банку с вареньем, выпачканную одежду и материн халат. Но незнакомцы с такой злостью крушат все вокруг, что подумалось: уж лучше бы мне досталось от отца, да посильнее. Чужаки кого-то икали: заглядывали под кровати, с треском открывали шкафы, со всего размаху хлопали крышками кованых сундуков, шарили в углах и в чуланах.

За окном уже светало. Синий, пресиний воздух становился все прозрачнее и прозрачнее и наконец появился краешек отчаянно красного, кровавого солнца, которое росло и росло прямо на глазах, в затем безвозвратно закрыло багровым отсветом все окно.

Мне не приходило в голову не только куда-нибудь бежать или звать соседей на помощь, но даже и пошелохнуться. Было понятно: никто и ничто не остановит происходящее.

Наступил момент, когда военные (а сразу видно: все, и те люди, что без формы, военные) несколько остыли и один из них стал что-то отрывисто (настолько отрывисто, насколько возможно на этом странно певучем языке) говорит мне. Мне только оставалось качать головой: дескать, ничего не понимаю… Командир снова рассердился. Лишь один из пришельцев, совсем-совсем молодой, ненамного старше меня, со светлыми волосами и голубыми глазами, посмотрел на меня добрым-предобрым, сочувственным и странно восхищенным и, как показалось, долгим-долгим взором и улыбнулся. Он даже покраснел. Преодолевая робость перед старшими, что-то сказал командиру, показывая на меня рукой. Главный что-то снова прокричал, и с улицы в дом вбежал еще один непрошеный гость. «Где?!. где твои родители?» – строго спросил он на немецком, но с сильным певучим акцентом языке. Мой рот, как уже это бывало миллион раз, открывается, из меня готовы вырваться отчаянные слова о том, что родители уехали в город, губы (так мне явственно кажется) послушно двигаются, но до моих ушей (не сразу догадываюсь) не долетает собственный голос… Будто что-то сломалось во мне. Пытаюсь понять, где произошла поломка – я не слышу?.. или не могу говорить?.. Хочу снова сказать, что родители уехали в гости, но и на этот раз (вижу это по глазам моего неожиданного заступника) осечка.

Чужой – с певучим акцентом – голос слышу. Слышу, как человек, знающий наш язык, переводит начальнику слова моего заступника: «Внезапная потеря дара речи». Свой же голос – с жалостью, состраданием и чем-то еще, что я вовсе не знаю и не понимаю, – не долетает до меня. Но вот и этот взгляд, в котором единственное спасение и утешение, напрочь заслоняется пятиглавым зверем.

Надо бы исправить переводчика, который не в ладах с мужскими и женскими окончаниями в словах, но в конце концов шут с ним и с этими окончаниями, да и молчу я как рыба. Хорошо еще, что слышу… Надо собрать все необходимое (что такое необходимое?..) в дорогу (какую дорогу? разве я могу без папы и мамы, тем более без спроса отправиться в какую-нибудь дорогу?..) и через несколько часов отправиться в путь (в какой путь? меня ведь оставили охранять дом…). Все смешалось в моей голове. Не понимаю, кто это говорит. Головы, руки, ноги и тела пришельцев слились в страшное пятиглавое, сторукое и многоногое чудовище. Только тот, светленький и участливый, стоит в стороне и смотрит-смотрит.

Чудище изрыгает в мою сторону опаляющий даже душу огонь, черные клубы дыма, выедающие глаза, близко-близко то одной головой на гибкой, верткой шее, то другой приближается ко мне – будто хочет заживо проглотить. Лучше закрыть глаза и ничего не видеть…

Показалось, что прошло много-много времени – целая вечность. Когда пришло бесповоротное решение, что глаза никогда не открою, кто-то тихо-тихо, почти нежно стал тормошить меня. «Папа вернулся!» – прожгло радостью мой мозг. От слез веки слиплись – потому не могу сразу разглядеть отца. Какой-то он, отец, другой, не похожий на себя: будто уменьшился, постройнел и помолодел и совсем без седины. Захотелось вцепиться в него, обнять, гладить его волосы и целовать-целовать. Слава Богу, этот кошмарный сон с пришельцами, который начался из-за моего вечного непослушания и разбитой банки варенья, закончился. Все вернулось к прежнему… Но в знакомых и то же время неведомых глазах отца замешательство и смущение. Он даже покраснел. Отчаяннее вжимаюсь в отца, целую его, но вдруг он, как и те незваные гости, заговаривает на этом странно певучем языке… Здесь только я окончательно просыпаюсь и поначалу ничего не понимаю… Где отец? Прямо перед моими глазами лицо того молоденького военного, что единственный жалел меня… Значит, прежде был не сон. Совсем не сон. Абсолютно не сон. От этого открытия стало еще горше на душе. И в этом необратимо одиноком теперь и навсегда мире единственное утешение этот голубоглазый, который померещился мне отцом. Сейчас он, а не отец с матерью здесь – потому роднее, ближе и желаннее всех родных. Хотелось снова прижаться к нему, раствориться в нем и защититься им от всего злого вокруг. Но смущение остановило: и с отцом-то в нашем строгом протестантском доме не принято было разводить подобные нежности, а уж с этим незнакомцем, да еще мужчиной, и представить такое невозможно. Засмеют все. От отца с матерью влетит. Можно представить, что будут говорить в деревне… Впрочем, в какой деревне? Какие отец с матерью? Теперь ничего и никого нет. И не будет!

Вдруг голубоглазый, еще больше заливаясь краской, наклонился надо мной, погладил по щеке, взял мою руку в свою и крепко-крепко, долго-долго и сильно, с каким-то особым чувством и смыслом, прямо в губы сжал ее. Он поднялся и, не зная моего языка, заговорил жестами: сначала указал пальцем на меня, потом на себя, а затем поднес палец к губам, дескать, молчи и никому ни о чем не показывай и не рассказывай, а то нам будет плохо. Потом приказал глазами и мимикой подняться с постели и приготовиться к чему-то страшному и окончательному, чего невозможно избежать: он махнул рукой куда-то в сторону… далеко-далеко… Развернулся, чтобы уйти, но понял мой испуг и дал понять, что не надо бояться – он скоро вернется.

Странно было остаться в одиночестве в этом, казалось, еще несколько часов назад родном доме. Все перевернуто вверх дном, но ничего не надо убирать. Отныне и здесь и вокруг и во все мире не будет больше порядка. Даже не хотелось воспользоваться отсутствием отца с матерью и рассмотреть, что же находится в запретных комодах и сундуках – тех, куда под страхом наказания нельзя было заглядывать. Теперь содержимое этих запретных сундуков и комодов лежало посередине комнаты ненужной грудой хлама… Чего тут только нет… Вот даже пачки с презервативами, о существовании которых мне, как думали родители, нельзя было и догадываться. Настоящий полевой бинокль выпал из черного кожаного футляра. В другое время он стал бы хорошей добычей. Но все это теперь проходит мимо… мимо… меня… До сих пор не понимаю, почему мне так и не пришло в голову натянуть на себя, наверное, уже высохшую собственную одежонку и снять мамин халат. Но мне было не до этого, хотя, как выяснится потом, и напрасно… совершенно напрасно… непоправимо напрасно…

Снова громыхнула дверь. В дом вбежал запыхавшийся и весь красный знакомый. По его лицу было видно: хотел сказать что-то срочное и важное, но сообразил, что я все равно не пойму. Перешел было на жесты, но не успел – обогнал сопровождающих ненадолго. Те уже ввалились в комнату. Мой новый знакомый сразу же преобразился: не осталось и следа от доброго разбитного малого. Лающим голосом он что-то прокричал, а боязливый человечек, что знал наш язык, перевел: «Надо собрать минимум необходимого из вещей… И на родителей… Их доставят прямо к эшелон – никуда не денутся!»