И забирает плошку, своей ложкой начерпывает похлебки душистой, кладет туда куски мяса и возвращает сыну. От хлеба отламывает ломоть и тоже протягивает ему. Сычонок держит обеими руками плошку, чувствуя тепло. Приникает губами к вареву. Обжигаясь, пьет. Ай, вкусно! Ничего вкуснее не пробовал на свете Сычонок. От жара глаза слезятся. На лице испарина. Дует на варево. Хочет уже пальцами поймать мяса, но отдергивает. Ух, жаркое. Снова дует. Пьет осторожно. Откусывает хлеба.

А мужики едят неспешно, переговариваются под треск костра и соловьиные песни. Обсуждают плаванье по Гобзе. Хвалят реку. Воды вдосталь. И погода хорошая. А то как зарядит дождь. Да дохнёт хлад. Но то начнется с черемухой. А покуда она не зацвела. Глядишь, и управятся до холодов дойти до Дюны хотя бы.

Доносится среди соловьиного пения загадочный свист. Страшко Ощера подымает вверх палец, призывая всех к тишине. Все умолкают. Трещит костер. Свист не прерывается… Страшко Ощера оглядывается на Сычонка, лыбится.

– Што ён сказывает? – спрашивает у Сычонка.

Да, это сыч свистит. Сычонок, облизывая жирные пальцы, слушает, но ничего не отвечает ни Страшко Ощере, ни сычу.

– Не замай, пущай ест, – возражает отец.

– А разумел бы грамоту, все и поведал бы нам, – замечает Зазыба Тумак.

– Еще успеется, – отвечает отец. – К Лариону зимой пойдет учиться. А пока вон – урок плотогона.

– Ничему ладному поп его не выучит, – говорит Страшко Ощера. – Всё у него пустое.

– Но грамота-то не зряшная? – откликается отец.

Страшко Ощера мотает чубом, жует хлеб с мясом.

– Вельми знахарь надобен.

– Ха, да идеже такого взять, чтоб язык исправил? Оживил? – отзывается отец, блестя в отсветах костра глазами.

Страшко Ощера зачерпывает ложкой варева, хлебает.

– Да есть такой человек, неужто не слыхал?

Отец вопросительно глядит на него сквозь дым.

– Хорт, – говорит со значением Страшко Ощера.

– Х-о-о-рт?.. Што за зверь?

– Хорт за Смоленском, – продолжает Страшко Ощера. – Велий волхв и чаровник, кудесник. Сказывают, хромоту вправляет, с глаз слепоту убирает, расслабленного в силу приводит.

– Во-олхв? – протягивает отец. – Ку-де-э-сник? Собака?

– Зачем так-то баишь, – остерегает его Страшко Ощера. – Не Собака, а Волк.

– И так, и эдак можно разуметь хорта, – отзывается отец.

– Не-ет, – отвечает Страшко Ощера, качая головой и глядя в сторону молодого свежего месяца. – Этот никак не собачьей породы, а волк и есть: Хорт.

– Волколак? – уточняет Зазыба Тумак, обгрызая кость дымящуюся.

Он и сам похож на какого-то оборотня, черный, одноглазый, взъерошенный.

– Как тот князь полоцкий? – вспоминает отец.

– Кто таков? – спрашивает Страшко Ощера.

– Да как… уж всяко познатнее твоего Хорта. А ты и не ведаешь?

– Князь из Полоцка?

– Он самый.

– Я до Полоцка не ходил, – отвечает Страшко Ощера. – А вы тама про него проведали?

– Тама, – подтверждает Зазыба. – Князь-оборотень Всеслав.

Он немного шепелявит из-за выбитых передних зубов. И князь у него получается какой-то коновязью: князись. И все в таком же духе. Новый человек и не поймет сразу его речь. Но все свои привыкли. Сычонку нравится его слушать.

– Брячиславич, – добавляет отец. – Всеслав Вещий, Всеслав Чародей…

И начинаются истории про князя-волколака из Полоцка.

Он-де родился при волхованье с короной, горевшей рубинами, на голове, в полнолуние, когда волки вкруг Полоцка ходили свадьбой и пели на все лады. И младенец сразу покусал до крови сосцы матери, так что та отдала его кормилице, чей муж был Лютичем, охотником, как волк, даже имя такое у него бысть. И младенец враз успокоился. А подрос – упросил взять его на охоту. На тура шла княжеская охота. В ту потеху княжич и пропал. Остыли охотники, глядь – нету княжича с короною. Бросились по дебрям искать, всё излазили, да сыскали только его лошадку. Куды подевался? А разверзлась футрина. Гром и молнии, ливень страшенный. Осенью-то. Да утром так и вовсе запуржило. Ежели кто вымок в ночь ту, то уж никак ему не выжить в дебрях без огня. И нигде ни дымка. До жилья далече. Тот Лютич там тоже был. И вот в одном месте увидал он след – волчий. И взошло ему в ум по следу тому пойти. Так и очутился Лютич на ручье. У того ручья берег высокий, обрывистый. И там нора. Изготовился Лютич волка бить, подкрался, кинул ветку… А из той норы-то глас человечий и послышался. Ругается кто-то. Лютич – глядь: княжич с короною своею высовывается. Говорит, что слез по надобности с лошадки, не привязал, та и ушла, и он заплутал, в дождь к норе этой вышел да и сховался. Лютич спрашивает, кто же там ишшо прячется? Княжич молвил, что никого. А сам глазы все отводит, все косит куды-то в сторону. Тут Лютич и смекнул: эва, а княжич-от того… волколавый. И только от норы они ушли, как вой позади и послышался. Княжич-от и лыбится: «Дядька».

Так дальше у него и пошло. С Николы Зимнего, как начинаются волчьи праздники, так ён не в себе делался, пока не оседлают коня, да тогда на охоту выпорхнет и поминай как звали, аж до самого Крещения. И всё с тем верным Лютичем, уж стариком, но всё таким же дублим^[14]. И люди по деревням сказывали, что видали их обоих во главе великой волчьей стаи в заснеженных полях. Кто спорил, не верил, тех убеждали вот чем: ён, ён был, князь Всеслав, ибо рубинами над его головой горели звезды, сиречь та корона, даденная еще во чреве матери, с коей ён и на свет божий явился.

Знался князь с тайными силами, знался. И сам балий^[15] бысть. А как иначе растолковать явления пред разорением Новгорода? Вдруг Волхов вспять пошел. А уж накануне захвата ночи напролет в небе горела и горела алая звезда – одна из короны, не иначе. И Новгород пал под натиском дружины Всеслава. И разорение там было страшное, будто и не люди христианские напали, а вся дружина и была волчьей. Они и колокола с собора Софийского имали, к себе в Полоцк свезли. И звон тех колоколов из Софийского собора на Верхнем замке в Полоцке отец и Зазыба Тумак сами слыхали…

Сычонок слушает и уже по сторонам сторожко озирается, к бате и костру жмется. А над ними звезды так и горят, и месяц в Гобзе колышется. Вода пробулькивает у плотов, шепчет что-то. А соловьи все не унимаются, щелкают с переливами, так красиво, будто их уже одолевает смертная истома. Мешают слушать-то ночь… Но пока огонь горит и батька не спит, ночь не так и страшна.

А батька еще рассказывает про того князя-волка, что-де и в Киеве тот на столе сидел, сами киевляне того восхотели, из темницы князя вызволили, куда заманили его враги. И киевляне те князем его над собой поставили. Такая в нем сила была кудесная. А потом ему и самому прискучил Киев и вся власть, бросил все и убёг. Убёг волком серым в свой Полоцк. Но сперва с набранным войском посягнул снова на Новгород, да неудачно, и новгородцы его схватили. Ну? Так и отомстили же за поруганную Софию? За кровь и грабеж? То-то, что и нет! Отпустили! Такова была его чародейная сила. И вернулся князь в свои поля волчьи над Дюной. Только Лютич его уж помер. Но он и сам управлялся на своих волчьих праздниках, до стен Смоленска дорыскивал, правда, взять города так и не смог ни разу. Но добычу вез и вез отовсюду в свой Полоцк. И города новые ставил. Земля полоцкая при нем расцветала, богатела. Дюну до моря покорил. Дань на литву наложил.

…И не помер, а серым обернулся, так и скачет по двинским полям…

– И к нам забегает? – спрашивает, потягиваясь, Страшко Ощера.

– Не вызывай волка из колка, – роняет Зазыба Тумак.

– А может, и с твоим Хортом смоленским переведывается, – откликается, зевая, отец.

– Или это ён самый и есть? – встряхивается Страшко Ощера.

– Где же там поживает?

– За Смоленском, вверх по Днепру есть село Немыкарское. От того села до Долгомостья, а тама чрез болото велие и ведут мостки к двум горам Арефиным, меж их тот Хорт и проживает.

– Откудова те ведомо, Страшко Ощера?

– Люди сказывают…

– Да я слыхал, твоя Кудра куды-то в Смоленск и хаживала вымаливать чадо? – вдруг оживился Зазыба Тумак. – Страшко Ощера?! Ай, говори, к Хорту и ходила, а не к Борису-Глебу?

Страшко Ощера смотрит в костер, сучья подбрасывает и молчит. Чуб его в отсветах огненным кажется. В глазах красные червячки кружатся.

– Скажи, клянемся Перуном и Дажьбогом, Докуке не поведаем, – просит Зазыба Тумак.

Страшко Ощера усмехается, дергает себя за огненный чуб.

– Да что тебе хоть Перун, хоть Дажьбог?

Зазыба Тумак смеется, показывает пролом в зубах.

– Тебе Докука пролом и содеял, – продолжает Страшко Ощера. – Тута!

Он ударяет себя в грудь.

– И ведь Кудра-то понесла… – бормочет отец.

– Не на того ли Хорта твое чадо и похоже?

– Так девочка у меня, – отвечает Страшко Ощера.

– Ну-ну…

– Так и ты бы мальца свез, – говорит Страшко Ощера.

Отец машет рукой.

– Нету моей веры старым колдунам трухлявым.

– Так что ж табе твой бог с овечками не поможет? – спрашивает Страшко Ощера. – Почто не отомкнет мальцу рот?

Возгорь Ржева развел руками.

– Ларион Докука сказывает, на то есть особая, выходит, Евойная воля.

– Как так?

– А вот так. Выходит, это зачем-то надобно. Промысл таков Божий. Или мука нам всем.

Сказал и перекрестился отец.

А Страшко Ощера плюнул.

Костер пригас, речи умолкли. Еще немного у рдяных угольков посидели и пошли кто куда, кто в шалаш полез, кто отошел справить нужду. Сычонок отливал в траву и вверх глядел. А там все посверкивают рубины-то – ровно сам Всеслав на них сверху смотрит, медленно поводит головой в кровавой короне. У Сычонка даже волоски на спине дыбом поднялись. И он побыстрее юркнул в шалаш, притулился на овчине, а с краю вскоре лег отец.

Полежали, покряхтели, устраиваясь…

И Зазыба Тумак мощно захрапел сквозь прореху в зубах-то.

– Завел былину! – воскликнул Страшко Ощера со своего краю.

– Ткни его там… – попросил отец Сычонка.

Мальчик и вправду сунул кулаком в храпящий бок. Да куда там. Зазыба Тумак храпел и храпел. Кто-то что-то еще говорил… Кашлял… А Сычонок уже разбегался и прыгал на уходящий плот… да и не плот это был, а лодка-однодеревка. И наладился он в ней плыть далеко-далёко. Да только оказался почему-то под холмом Вержавска. И там снова его мальчишки дразнили по-всякому, и среди всех особо старалась рыжая Светохна. Вот дура-то поганая.