Цитаты из книги «Радуга и Вереск»

Раньше здесь была пятиярусная громадина башня с воротами, с внутренней стороны Одигитрия под навесом. Косточкин спросил: та самая, что приехала в собор после реставрации? Да. Но вообще-то это копия шестнадцатого века, а оригинальная Одигитрия, древняя Одигитрия, которую пожаловал городу Владимир Мономах, княживший здесь и построивший первый собор, исчезла то ли перед войной, то ли во время войны. – Ее могли забрать поляки? – спросил Косточкин. Они обходили стену. Яна взглянула на него удивленно. – Поляки вообще-то с немцами воевали, – сказала она. – О какой войне речь?

Да, шагали они споро, можно сказать, профессионально. Куда же они направлялись? Во все стороны?.. А ведь когда он спросил, какие еще бывают вокзалы, то и подумал, что – бывают еще какие-то вокзалы, бывают. И по своим странным дорогам ходят и ездят странные люди, сиречь странники, хоть евреи, хоть русские или поляки.

Справа чей-то бюст, довольно неказистый. Вообще в городе было много бюстов – отрезанных голов. Видимо, у властей не хватало денег на остальные части тел великих обожаемых соотечественников.

В Азию Косточкина совсем не тянуло. Азия сама прибывала каждый день в Москву. И если бы Косточкина попросили сделать клип, например, на есенинскую песенку, ну ту, что исполняет «Монгол Шуудан», где про дремотную золотую Азию, опочившую на куполах, то он пригласил бы на съемку сразу дворников, показал бы, как вихрятся осенние листья под их метлами.

– Да, такой счет нам выставили: двадцать пять – ноль в их пользу. Наши казаки ни в Варшаве, ни в Кракове, ни в Париже башен не взрывали. Мазурикам хотелось выглядеть благородно!.. А надо было взрывать, – закончил он, взмахнув рукой, как полководец, отдающий приказ, и яростно блеснув стеклами очков.

Все-таки, – произнес задумчиво житель, – не каждый год самолет с правящей верхушкой страны расшибается. Панове, конечно, усмотрели здесь руку Москвы, кагебе… Рука Москвы махнула березой и сбила самолет, как комарика… Меньше спеси, панове! – с некоторым ожесточением воскликнул он, обращая лицо куда-то к бойницам. – Но даже со своими летчиками они спесивы, как обычно. Лети, и все.

обычную смоленскую березу. Зашибли ее крылом. И все, самолет перевернулся вверх пузом и рассыпался в хлам, в клочья. – Мужчина поправил очки и в молчании уставился на Косточкина, потом продолжил: – А туман себе рассеиваться начал. Завеса поднялась. И все. Прямо как в летописи. С картинкой развалившегося Ту сто пятьдесят четыре. Летопись Радзивила номер два.

– А я помню то утречко. – Мужчина сморщился, собираясь чихнуть, но так и не чихнул. – То утречко было ясным, хорошим. Я, как обычно, гулял на стене. В субботу. С утра здесь никого не бывает. И вдруг, буквально вдруг – накатило что-то, закрутился вихрь, понесло снежок, солнце задернулось. Туман пал. Как завеса. А самолет на подходе. Лех Качиньский с женкой и целой командой летели к своим мертвецам в Катыни.

– Ну так вот, – продолжил этот человек, – скоро годовщина ихнему самолету. Ту сто пятьдесят четыре. И самолет-то был наш. А президент и целая команда придворных – польские. Слыхали?

Свистели стрелы и пули. Бежали окровавленные лошади, волоча трупы в стременах, ломая гусарские крылья с треском и хрустом.