4. Делец и солдат. С 1912 по 1919

Я описал начало дружбы с Виктором таким, как оно виделось мне. В день свадьбы, на прогулке он прошелся по этим, далеким уже событиям, с точки зрения своих переживаний. Тогда все это приобрело для меня новый смысл. В новом свете предстали периоды охлаждения дружбы и окончательное, полное отчуждение, казавшееся в те времена неоправданным капризом, разрушившим ценные отношения. Виктор не предавал дружбы – его просто не стало. Виктора, которого я знал, изгнали, и винить его было так же несправедливо, как упавшего в обморок человека.

Открытие, что Виктор не был тогда собой и не предавал нашей дружбы, оказало на меня удивительно глубокое действие. Я, видимо, не сознавал прежде, как много значила для меня наша дружба и насколько ее крушение пошатнуло фундамент моей души. Теперь, когда все объяснилось, я пришел в непомерный восторг, скрыть который было непросто. Весь мир обернулся другой стороной. Бывает, что друг умирает или бессилен перед физиологическими изменениями, но на дружбу в конечном счете все же можно положиться.

После Оксфорда я несколько лет не виделся с Виктором, но тот иногда писал мне – в периоды (как я теперь понял), когда вперед выступала более светлая его личность. Он поступил в судостроительную компанию, находившуюся под влиянием его отца. У меня таких связей не было, и я стал преподавать английский язык в средней школе. Итак, следующую стадию его жизни я пересказываю единственно по его отчету, данному мне в день свадьбы.

В первый год деловой карьеры ничего особенного не происходило. Виктору, как многим выпускникам университета, выброшенным в конторскую жизнь, рутина была неимоверна скучна, и все его интересы сосредоточились в досуге, а не в работе. Он стал типичным молодым провинциалом, вступающим в свет – одним из самых праздных и утонченных. Он бы принят в один из самых влиятельных клубов. Он танцевал. Его окончательно избаловали дочери дельцов, соблазненные его привлекательной внешностью и надменным равнодушием к их чарам. Виктор катал их на спортивных автомобилях и всегда благополучно возвращал домой поздней ночью. Он много играл в теннис и попал в первую десятку игроков в лучшем местном клубе регби.

Несколько раз он, вероятно, оказывался на грани возвращения истинного «я» – его мучило беспокойство, и тогда крупная компания судовладельцев представлялась ему цельным и увлекательным явлением. В такие времена он допоздна задерживался в конторе, читал старую переписку, изучал проекты судов, ломал голову над проблемами конструкций, проверял бухгалтерские книги и отчеты по отдельным рейсам, особенно тем, что оказались убыточными и писались драматическими красными чернилами. Но больше всего в такие периоды полупросветления его волновали условия, в каких приходилось работать командам, докерам и другим наемным рабочим. Он не упускал случая присутствовать при беседе каждого из директоров с капитанами – до или после плавания. Однажды он добился, чтобы его послали наблюдать за погрузкой стоявшего в гавани судна, и через десять дней, когда настрой изменился, проклял себя за дурость, потому что, остыв к деловой практике, тотчас заскучал вдали от привычных развлечений.

Различие между светлыми периодами и обычной его апатией было настолько заметным, что привлекало внимание начальства, и здесь нужно вспомнить об одном случае. Работая в проектном отделе, Виктор изобрел новую конструкцию руля. Специалисты поначалу отмахивались, полагая это причудой светского юноши, но вопреки себе присмотрелись к его идее и наконец, подсчитав и проверив на чертежах, ввели предложенное усовершенствование на всех судах фирмы. Сам же изобретатель к тому времени давно соскользнул в обычное сонливое прозябание. На предварительных стадиях обсуждения он был внимателен и щедро сыпал идеями, а потом словно утратил вдруг и интерес, и способности. Он не мог предложить ничего полезного и с трудом скрывал тот факт, что толком не понимает собственной блестящей идеи. Разница между прежним блеском и сменившей ее тупостью так бросалась в глаза, что люди, не видавшие его в творческий период, склонны были заподозрить молодого Кадоган-Смита в краже чужой идеи. Однако те, кто работал с ним и запомнил прорывы его воображения, такие подозрения отметали. Сам же Виктор забыл о своем изобретении, видя в нем разве что средство приобрести больший вес в глазах начальства.

«Полупробудившийся» Виктор был не только умнее и увлеченнее обычного: он был внимательнее к человеческой личности. Отсюда его интерес к условиям, в каких жили рабочие. Он дошел до того, что сдержанно агитировал за усовершенствование матросских кубриков на кораблях компании. Предложил он и совсем фантастичное по тем временам нововведение, а именно – отдельную каюту для каждого матроса. Критика существующих условий раздражала директоров, гордившихся своей заботой о людях и считавших, что требовать дополнительного повышения комфорта – «чистый идеализм».

– Милый мальчик, – сказал Виктору глава фирмы, – возьмись мы исполнять твои планы, скоро не сможем выплачивать дивиденды. Компания, знаешь ли, не благотворительное учреждение. К тому же ты сам понимаешь, что люди того сорта, что ходят в море палубными матросами или кочегарами, просто не нуждаются в том, чего ты для них добиваешься. Они не сумеют воспользоваться такими удобствами и скоро все перепортят и переломают.

Виктор, увидев, что филантропия подрывает его репутацию в глазах начальства, отказался от нее. Причиной отступления стал не только цинизм. Директора сумели убедить его, что такие замыслы – утопия и пора ему их перерасти.

За первый период карьеры Виктор всего один раз вырвался из полусна к полному пробуждению. Он должен был отслужить некоторое время в каждом отделе большой компании и в том числе был назначен секретарем одного из директоров. Этот пост дал ему представление об общей политике фирмы, в правление которой, если бы все пошло как следует, Виктор должен был со временем войти на правах младшего члена.

Однажды при нем обсуждалась проблема мелкого воровства в доках. Фирма наняла сыщиков для поиска воров, но ничего не добилась. Виктор как раз был в одном из «полупробужденных» периодов. Он, видимо, выказал в беседе признаки интеллекта и добился того, что розыск поручили ему.

Постараюсь передать этот случай как можно ближе к рассказу Виктора, услышанному на обратном пути с прогулки в день свадьбы.

– В полупробужденном состоянии, – говорил он, – я был много восприимчивее обычного к чужим мыслям. Эти способности я так или иначе использовал в пользу фирмы. Не думаю, что в этом была замешана телепатия. Я просто был чувствительнее к реакциям людей. Как будто читал их чувства в лицах, жестах и интонациях.

Еще мне в том приключении помог оксфордский опыт дружбы с фабричными ребятами. Имей в виду, я о нем не помнил, ведь он относился к фазе полного пробуждения, но автоматически находил правильные способы наладить контакт с рабочими. Я интуитивно выбирал подходящую маску. Мне удалось представиться докерам парнем, который знавал лучшие дни, а теперь опустился и вынужден зарабатывать работой грузчика. Я играл беспомощного, но симпатичного новичка, которого всему приходилось учить, и понемногу был принят как «свой».

Меня сочли вполне надежным, а я, конечно, старался всячески показать, что я на стороне рабочих против хозяев. При этом я держался строгой морали, что только укрепило мою репутацию. Вскоре я узнал, что существует система воровства и продажи краденого в пользу обнищавших семей. Шайка соблюдала собственный строгий моральный кодекс, настоящий «воровской кодекс чести». Если кто-то из них попадался на воровстве в свою пользу, не сдавал добычу в общий котел, ему сильно доставалось. Один человек, которого сочли шпионом, подосланным сыщиками, попал в искусно подстроенную аварию. Свалился в оставленный открытым трюмовый люк – якобы по собственной неосторожности. Этот случай меня несколько встревожил, ведь я мог разделить его судьбу. Поэтому я решился на следующий день вернуться в свой мир. Но мои планы были нарушены – я проснулся. Я как раз работал с погрузочным краном (помнится, собирался подцепить штабель досок на крюк), когда вдруг увидел все это злосчастное дело как оно есть. Увидел, что сам я поддерживаю экономический гнет, шпионя за людьми, которые, при всех их недостатках, ничем не обязаны хозяевам и к тому же крадут с весьма похвальными намерениями, чтобы поддержать отчаявшихся. Я увидел, что если в справедливом обществе такому воровству не было бы оправдания, то в нашем, несправедливом, приходится, как бы то ни было, одобрить их великодушную отвагу, солидарность и самоотверженность. Убийства, конечно, одобрить было нельзя, но и судить его слишком строго не приходилось. И вот я столкнулся с весьма неприятной проблемой. У меня были сведения, которые позволяли обвинить шайку не только в мелких хищениях, но и в убийстве. Я должен был утаить эти сведения от властей. И, пока я бодрствовал, тревожиться было не о чем. Но ведь я в любую минуту мог впасть в сон и тогда бы наверняка проболтался.

Я продолжал работать в трюме с напарником, тоже состоявшим в шайке. Это был душевный парень, добродушный шутник и сквернослов. Его отличала ангельская улыбка и руки, поросшие рыжим волосом. Глядя на него, я ясно понимал, что должен любой ценой сохранить верность ему и его товарищам. Но как спасти положение? Я ломал голову. Написать в контору записку, сообщив, что схожу с ума и мне мерещатся версии, не имеющие ничего общего с действительностью? Хлипкое оправдание. Сдаться членам шайки и позволить им от меня избавиться? Нечестно было бы толкать их на новое преступление. Да и не нужно, потому что меня уже осенило: единственный способ спасти шайку – это самому от себя избавиться. Сперва это представилось нелепым донкихотством. Но чем больше я, потея над тюками, размышлял об этом, тем важнее мне казалось спасти шайку и менее важно – сохранить собственную жизнь, такую бессмысленную и никому не нужную.

На этом месте я прервал Виктора словами, что мысль о самоубийстве представляется мне совершенной фантастикой. Он помолчал немного и признался:

– У меня были и другие мотивы – смутное чувство, что, пожертвовав собой, я совершу символическое действо – принесу одного из эксплуататоров (себя) в жертву благу народа.

Я фыркнул, насмехаясь над такой сентиментальностью, но Виктор только и сказал:

– Ну, так мне это тогда виделось. – Потом он продолжил рассказ: – Я помню, как работал в трюме, наслаждаясь силой и точностью своих мышц, и понемногу проникался мыслью, что должен покончить с собой!