«Под пестрой хламидой он прятал косу
Глазами гадюки смотрел и ныл»
Н. Гумилев. «Возвращение»
Через час в процедурную влетел бледный Анатолий Францевич. Халат застегнут сикось-накось, очки перекошены, волосы дыбом – словно только что увидал привидение.
Ладони и лоб у меня уже были забинтованы, медсестра как раз извлекла пинцетом крошки стекла из моих коленок. Они повтыкались еще в коридоре, когда я на карачках скакала по осколкам лампы, хорошо еще, что неглубоко.
Анатолий Францевич молча схватил меня за голову, развернул и заглянул в зрачки. Наскоро пощупал пульс.
– Уф. Кажется, обошлось. Татьяна Андреевна, давление мерили? Насколько повышенное? Ну, это в пределах допустимого. – он тяжело рухнул на стул и стал вытирать со лба капли пота. Рука у него дрожала.
Сказать, что мне сделалось совсем паршиво – ничего не сказать. Мне хотелось не то, чтобы умереть, лучше всего мне было бы вообще не родиться. Никогда больше я не смогу посмотреть Францевичу в глаза! Я сделала вид, что сосредоточилась на коленках, как будто мне очень больно, и я терплю изо всех сил.
Медсестра начала бинтовать порезы, я старательно не поднимала головы. Сейчас он спросит…
– Анатолий Францевич, там Кругликову и Тимченко привезли! – задыхающимся голосом выкрикнула с порога практикантка Галя, – без сознания, обе!
Бинт выпал у медсестры из рук и размотался.
– Как Тимченко? Она же сплющенная!
– Ну да. А Кругликова, как мне сообщили уже несколько человек, бегала по коридору без головы! – Анатолий Францевич встал так резко, что стул хрустнул. – Это абсурд, вы, Татьяна Андреевна, должны знать, что человек не может, как вы выразились, сплющиться! Если, конечно, по нему не прошелся асфальтовый каток! Мы имеем дело с массовой галлюцинацией, помноженной на…я не знаю, на что! Посреди ночи неизвестные лица разносят половину отделения, а дежурная благополучно спит! Где обнаружили Тимченко и Кругликову?
– Внизу под лестницей – пискнула Галя, – охранник случайно заметил.
– Потрясающе! Так, Ежикову – в бокс, в резервную! Ума не приложу, если еще кого привезут – у меня коек не хватит! Галя, везите ее на каталке, передвигаться самостоятельно до утра запрещаю! – не взглянув на меня, Анатолий Францевич громадными шагами удалился.
А мне вдруг сделалось легче. Уже то хорошо, что возле сушилки лежит сплющенной вовсе не Любаня. Не она швыряла в меня отрубленной головой, не она гналась по коридору. И у Елены, слава Богу, голова на месте. Соседки живы, и Анатолий Францевич наверняка приведет их в порядок. Кто-то просто «вырубил» обеих на время, чтобы занять их место. В отличие от всех остальных, я-то знаю – кто и зачем это сделал. И знаю, когда – подмену произвели после ужина, соседки шли посмотреть телевизор…
Порезов и ссадин у меня оказалось столько, что медсестре хватило обрабатывать их еще минут сорок. Татьяна Андреевна ворчала, а я про себя думала, что бы она сказала, попади в меня та железяка. Пожалуй, никакая реанимация уже не помогла бы.
Под конец мне еще вкатили укол от столбняка, очень болючий, но я была такая измотанная, что почти его не ощутила. Галя притащила застиранный больничный халатик и помогла мне переодеться, прежний, весь в пятнах крови, я запихнула в пакет.
Держать карандаш руками, на которых полкило бинтов, невозможно, но Галя действительно добрая девушка. Я диктовала, а она написала записку Гвоздецкому.
«Аркашка, я опять в боксе. Выпустят – поговорим, а пока забери мои вещи, пусть временно у тебя побудут. Я выпишусь, заберу. Спасибо за яблоки».
В коридоре пахло гарью, воняло из той палаты, куда влетел огненный шар. Обломки двери уже убрали, а новую навесить пока не успели.
Ближе к отделению реанимации, напротив нашей палаты, торчала стремянка и возились двое электриков в серой одежде, меняли разбитую лампу. Они даже не удосужились подмести осколки, под колесами каталки противно захрупало. Рабочий, который стоял внизу, скользнул внимательным взглядом по моей забинтованной физиономии и коленкам, и мне сделалось противно, словно до лягушки дотронулась. Уже в боксе я сообразила – электрики почему – то одеты в костюмы, оба в белых рубашках и при галстуках.
Галя выдала мне две таблетки снотворного и велела проглотить тут же, при ней. Потом погасила свет и осторожно прикрыла дверь резервной «одиночки».
Переждав полминуты, я подкралась к раковине, выплюнула таблетки и прополоскала рот, стараясь не булькать слишком сильно.
Пока меня мазали и бинтовали, я мечтала отрубиться, чтобы ночные похождения обернулись наутро просто кошмарным сном. Но сейчас мне не лежалось. Эти странные рабочие, которые похожи на электриков, как я на космонавта – что они тут делают? И почему нет милиции – не может быть, чтобы ее не вызывали. Анатолий Францевич успел примчаться из дома, а милиция не успела?
Или они уже приехали и уехали, забрав сплющенную Лжелюбаню? Но тогда почему ни о чем не спросили меня?
Стоять босиком в лужице бледного света от заоконного фонаря было холодно. Я уже собралась юркнуть в постель и продолжать думать в тепле, когда желтый глазок замочной скважины внезапно мигнул и опять засветился. Кто-то очень тихо прошел в коридорчике за дверью.
Волосы на затылке зашевелились, как живые, я на цыпочках подкралась к скважине и скорее почувствовала, чем услышала чужое присутствие. Кто-то дышал рядом с моей дверью.
Неужели вернулись за мной? Обнаружили, что у Гелии зеркало не настоящее… как хорошо, что я сообразила оставить сумку в пакете с халатом, в процедурной. Им нипочем не догадаться, где искать.
Прижавшись ухом к скважине, я слушала изо всех сил, так что в голове начинало звенеть.
– Вы были правы. Он точно в потолке засел. Только…
– Ну?
Я едва не подпрыгнула, оказывается, совсем рядом с дверью стоял еще второй.
– Это не пуля, а болт. Арбалетный… из неизвестного сплава.
– Интересные дела происходят в городской больнице. В палате осколков, конечно, не нашли? По поводу деформированной санитарки эксперт что говорит?
– Руками разводит. Утверждает, что это не живой организм, а продукт генной инженерии. Биоробот. Кстати, эксперт обнаружил в нем точно такой же болт.
– Так. Подробный доклад мне в трех экземплярах, по санитарке отдельно, по голове – особо. Сделайте запрос в Институт мозга, пусть дадут консультацию.
Ну-с, оприходуйте вещдоки, через пятнадцать минут – запрягайте, хлопцы, коней! Подписки о неразглашении у медсестер взяли? Объясните им еще раз дополнительно – чтобы все, как следует, поняли. Я пока побеседую с заведующим.
Мимо скважины опять кто-то прошел, я ждала, скрючившись под дверью. Вот значит, какие это были электрики. Очень хотелось выглянуть, но я боялась – вдруг этот, второй, с бесцветным голосом, еще торчит поблизости?
Я ждала целую вечность. В коридоре вдруг хлопнуло, и заговорили сердито и громко. Я узнала голос Анатолия Францевича, не выдержала и выглянула. Они стояли на пороге ординаторской – толстый, багровый от гнева Францевич и сухощавенький дядька с белесыми волосами, зачесанными на просвечивающую лысину, в неприметном, но явно дорогом костюме.
– Я вам повторяю – в боксе лежат люди в крайне тяжелом состоянии! Я только что вывел пациенток из комы! Они ничего не помнят, и попытка заставить их вспомнить может завершиться летальным исходом. Я, как врач, не позволю вашему ведомству проводить эксперименты над больными! Слышите, вы? Не позволю!
– Позволять нашему ведомству или не позволять, это, господин заведующий отделением реанимации, не в вашей компетенции. Допрос будет проведен, в ближайшее время, как только женщины очнутся. А вам я советую, – белесый поднялся на цыпочки и процедил Францевичу прямо в лицо, – ПОМАЛКИВАТЬ! Иначе, мы будем вынуждены, в интересах государственной безопасности, принять соответствующие меры в отношении всех, находившихся на данном этаже этой ночью!
Он сделал четко «кругом», я едва успела спрятаться, и беззвучным шагом покинул отделение. С аккуратным щелчком сработал замок, потом я услыхала вздох, и что-то тяжелое рухнуло на пол. Это упал, съехав по дверному косяку, Анатолий Францевич, уже не багровый, а белый, как мел.
В три прыжка я очутилась рядом и отчаянно затрясла тяжелую, как будто ватную, руку.
– А, Серафима… а я вот, как видишь … отказал мой пламенный мотор. Наташу зови, тебе волноваться …нельзя. Помни – ночью ты ничего не видела и ничего не знаешь. Выбежала на шум в коридор и поскользнулась на осколках. Кто бы ни спрашивал, Сима – ты поняла…?
Анатолия Францевича, конечно, спасли. К одиннадцати часам он почти оклемался, и даже пытался шутить с заплаканной Наташей и бледным от ответственности Арсением, вторым врачом реанимации. Потом увидел меня и рассердился, велел немедленно уползать в палату и не высовываться, а то будет хуже.
– Переведу из одиночки в общую, к Тимченко с Кругликовой!
Я сделала испуганное лицо и послушалась.
В «одиночке» было так тихо и обыкновенно, что все недавние события показались мне сном. Я подумала, что если сейчас лягу в постель, поверю в это уже окончательно, и тогда серый осенний денек за стеклами станет совсем беспросветным. Если бы у меня хоть сумка Гелии была при себе, чтоб вытащить из нее что-нибудь волшебное. Только не меч – хватит с меня этого средневекового арсенала: мечи, арбалеты, болты… Вот если бы достать Драконье Зеркало… интересно, какое оно? А вдруг я бы смогла увидеть в нем живого дракона?!
Об стекло со стуком ударился голубь, прошелся по карнизу, топоча коготками, поглядывая на меня круглым оранжевым глазом. Если присмотреться, в этой птице тоже есть нечто драконское. Как радужно отливают перья на изогнутой шее, будто и не перья, а чешуя. И глаз не птичий, бешеный… А что, если он «оттуда», принес мне весть от Гелии?
Я осторожно постучала пальцем по стеклу.
– Эй! Ты ко мне? Ты меня навестить явился?
– Виниться я пришел, Серафима.
Голос у голубя сиплый, простуженный, и говорит он, не разевая клюва. Телепатия, что ли?
– Подвел я тебя, Серафима, ты и не знаешь, как подвел!
Голубь был ни при чем, голос раздавался с другой стороны. Я обернулась – в дверях стоял дядя Паша. Вид плачевный, глаза – красные, плечи ссутулены, и весь он – как простуженный воробей.
– Дядя Паша? Что это с вами? Вам же курить нельзя?
От дяди Паши отчетливо пахло табаком.
– Ничего себе! А если я сейчас медсестре нажалуюсь? Вы же умереть можете!
Дядя Паша безнадежно махнул рукой.
– Я, может, потому и смолю, совесть меня заедает. Ты, Серафима, знай – все это через меня вышло. Я тебя подвел, если ты меня теперь и знать не захочешь – права будешь! Так мне, дурачине, и надо! Заслужил!
– Да чем заслужили – то? Что вы такое сделали? Не понимаю…
Дядя Паша смотрел на меня унылыми собачьими глазами. Извлек из кармана недокуренный чинарик, повертел в пальцах, понюхал и убрал обратно. Казалось, он всеми силами стремится отсрочить признание. У меня мелькнула дикая мысль, уж не являлся ли дядя Паша тайным агентом похитителей?
Ну что же… Я плотнее закрыла дверь и строгим голосом спросила.
– Так в чем вы меня подвели? Рассказывайте уж, раз начали.
Он набрал в грудь побольше воздуха и выдохнул.
– Про сушилку – то ведь это они через меня разузнали.
– Как? Вы сказали про ключ этой, санитарке?
Дядя Паша заерзал шеей, как будто воротник пижамы на нем раскалился.
– Ведь как все получилось-то. Ключ этот я у Ерофеича выиграл…
Тут я совсем удивилась. Я-то думала, что никто из нынешних больных про домового не знает.
– Вы знакомы с больничным?
– Да было дело, скорефанились. Я ж здесь не первый раз лежу, старожил, можно сказать. Приметил его.
Все правильно, дядя Паша – из категории вечных пациентов, не удивительно, что и про Ерофеича ему известно. Вот интересно, все-таки знают ли Ерофеича медсестры и Анатолий Францевич?
Дядя Паша продолжал, морщась.
– Недели полторы как, уж все спать полегли, вдруг тащится. И доска под мышкой. Давай, говорит, сыграем.
– В шахматы?
– В шашки. Куда ему в шахматы, сиволапому. Нечисть – вся об одну извилину.
Тут он вспомнил, что нечисть его таки надула и помрачнел еще больше.
Но я уже не могла оставить разговор на половине. Ждать, пока дядя Паша придет во вменяемое состояние, тоже не получалось – в любой момент могла войти медсестра и прервать этот вечер воспоминаний.
Я заставила дядю Пашу сесть на табурет и скоро знала уже все. Эх, знать бы раньше!
После разминочных партий Ерофеич предложил сыграть по-настоящему, на интерес.
Дядя Паша, естественно, не смог отказаться и продул Ерофеичу триста рублей. Потом еще двести. Это при том, что дядя Паша имеет за плечами третий взрослый разряд по шашкам.
Заподозрив неладное, он тайком поплевал на свои фишки «от сглазу». То ли меры помогли, то ли просто фортуна ему наконец улыбнулась, но дядя Паша начал обыгрывать больничного. За четыре партии вернул деньги и выиграл еще пятьдесят рублей сверху. Тогда Ерофеич и поставил на кон тот самый ключ.
– Я и согласился, из жалости, – бубнил дядя Паша, – на что мне его ключ? Выиграл. А тут Галина, медсестра, нас шуганула. Ерофеич, само собой, как сквозь землю, пропал.
Да. Я сперва ждал, что он отыграться захочет, а его нет и нет. Ну и отдал тебе ключ на время. Ты за дверь – а Ерофеич тут как тут, явился – играем, говорит, на ключ, срочно. Я туда – сюда, нету мол. Из кармана забыл вынуть, вместе с халатом в стирку отдал. На днях, мол, верну. Он ничего, кивает, а глаза хитрые! Мне бы, дураку, сразу тебе сказать! Не скумекал, старый дурень!
Он еще что-то говорил, но я уже не слышала. Что там дядя Паша, а сама-то я разве умнее?
А ведь я могла бы догадаться! Ну с кем еще могли сговориться волшебники, чтобы проникнуть в отделение? Только с домовым – он ведь по жизни волшебное существо! Небось, заплатили ему – то – то он меня насчет валюты спрашивал… А в ту ночь, когда баба Вера видела «черта» в окно туалета, больничный тоже рядом крутился…. Дура я, дура! Надо было … а что надо?
Я отчаянно потрясла головой, и запоздалый выход обнаружился. Надо было просто заплатить Ерофеичу больше! У Гелии ведь были деньги, настоящие, золотые! Эх, я!
Тут я заметила, что дядя Паша что-то настойчиво мне говорит.
– Чего-чего?
– Подобрал, говорю, в сушилке, на пороге. – он протянул мне кусочек блекло – желтого стекла, исчерченный паутиной трещинок.
Мое сердце сорвалось и упрыгало куда – то в пятки.
Это же обломок медальона Гелии! Во время свалки кто-то, наверное, лже – санитарка, раздавил его ножищей. Я подставила руки, и дядя Паша стряхнул мне осколок на забинтованные ладони.
– Спасибо вам, дядя Паша!
– Да чего уж там, – он понуро махнул рукой и направился к выходу. Я быстро сказала.
– Дядь Паш, вы не мучайтесь, вы же не могли знать. А Ерофеич им бы так и так помог, он же тут все ходы – выходы знает.
Говоря, я припомнила вчерашний странный вызов к завотделением.
Ну конечно, меня тогда попросту выманивали из палаты. Любани с Еленой Прекрасной не было, никто не помешал бы им похитить Гелию прямо днем. Если бы Елена меня позвала, и я сразу побежала….
Впрочем, для них это была только временная неудача, они быстренько придумали другой план, понадежнее.
Я долго рассматривала осколок, пыталась подносить его к стеклу – все напрасно. Сквозь мелкую сеть трещин с трудом просматривалась мокрая крыша соседнего корпуса – и ничего больше.
– Кажется, это действительно, все.
Через день меня выпустили из бокса. Как ни странно, ночная беготня и тревоги совершенно не повлияли на мое состояние. Я упорно поправлялась. Ну да, Ерофеич же уверял, будто врачи говорили, что у меня наметилась ремиссия. Но о Ерофеиче даже думать было тошно, если бы он попался мне в коридоре – честное слово, попыталась бы стукнуть его чем – нибудь тяжелым. Проклятый предатель!
Пару раз приходил Кашка Гвоздецкий, вместо яблок приносил апельсины и рассказывал про дела в редакции. Что фонд «Ауропег» за вторую статью расплатился частично натурой, и теперь у нас есть комп с жидкористаллическим монитором – естественно, в кабинете у редактора, что Грибушкин спрашивал, как мое самочувствие, а редактор обещал мне неделю отпуска сразу после выборов – для поправки здоровья.
– И вообще, все про тебя, Симка, спрашивают, – добавил Гвоздецкий под финал посещения, – тебя когда выпустят?
– Обещали в понедельник. Нет бы в пятницу, а то сразу на работу придется.
– Ничего, ты помаленьку начнешь, и втянешься. Тем более, у вас в отделе новенький менеджер, шустрая такая девушка, Олесей зовут. Лера на нее сразу кучу работы свалила, твою и валькину. Валька-то уволился, ты, кстати, знаешь?
– Нет, откуда мне? Ну ладно, пока, Кашка, я посплю немного.
Он задумчиво поправил очки на длинном носу и вышел, оглянувшись еще раз на пороге со странным выражением. Кашка меня слишком хорошо знает, он чувствует, что я изменилась. Я ему, конечно, все расскажу – только не здесь и не сейчас. Дома, когда, наконец, смогу запереть дверь как следует.
В последние дни меня не отпускает ощущение, что за мной кто-то осторожно наблюдает. Оглянешься – никого. Я даже перестала ходить вечером в туалет и стараюсь в палате одна не оставаться. Вместе с соседками теперь торчу в холле на диване, смотрю все подряд по телевизору. То есть, это они думают, что по телевизору – на самом деле, я вижу совсем другое – сине-зеленое море с барашками пены и вдали, над розовыми скалами острова, громадных, огненно – золотых птиц. Только это вовсе не птицы. Бинты с ладоней у меня сняли, и когда я теперь держу осколок медальона, я чувствую, как он начинает пульсировать, нагреваясь. Если сжать его в ладошке покрепче… но я сделаю это в понедельник, дома, когда как следует запру дверь.
О проекте
О подписке