4. Сульфур и Меркурий соединив

Алессандрио истратил найденное золото на обустройство тайной алхимической лаборатории. А для этого стоило потрудиться. Стены до потолка оборудовал полками, на которые аккуратно разложил наборы великолепных реторт, мензурок, точнейших аптекарских весов и разнокалиберных стеклянных и медных трубок. Не поскупился даже на астролябию, подзорную трубу, приборы для магнетизма, тигли в форме креста, охладитель пара и сборщик конденсата.

Перегонному пеликану, которого он за кошель флоринов выкупил у беглого мавра, было тысяча лет, не меньше. Но именно такой требовался по схемам Термигона для Великого Делания.

Собранные фолианты по магии и алхимии могли составить честь университетской библиотеке. На полках красовался «Гептамерон» Петра де Аано, «Гоетия» Реджинальда Скотта, три книги «Оккультной Философии» Корнелия Агриппы, список «Арс Альмадель» и множество других.

В последнее время ценнейшие манускрипты от Гермеса до Зосимы Панаполитанского, легко можно было скупить в еврейских караванах беженцев из Испании.

Украшением мастерской стали две алхимические плавильные печи, одна из которых топилась исключительно оливковым маслом, а другая дровами. Уголь недостоин касаться атаноров, а замазаны они должны быть лишь печатью Гермеса. Алессандрио своими руками выложил мощные плавильни, любовно, как бедра статуи, отшлифовал их покатые бока.

Особой гордостью начинающего алхимика были неисчислимые запасы минералов. Камни и руда щедро поставлялись вельможами в обмен на сусаль и пастельные краски для росписи вилл.

Алессандрио любил камни. Но ценные самородки он не спешил огранить. Неотшлифованные и грубые кристаллы таят в философском хаосе бездну перемен.

Во вместительных ларях томились в ожидании трансформации алые на сколе куски драконьей крови, антимониума и красного льва, игольчатые кристаллы свинцового блеска, прозрачные иглы ядовитого реальгара и пышущего магмой аурипигмента.

В манускрипте Термигона обнаружилось множество засекреченных терминов. Маги скрывали удачи не только от людского глаза, но и от самого дьявола. Древние трактаты о философском камне или гомункулусах недоступны миру простых людей.

Художник удивился, что легко расшифровал секретные записи великого Термигона.

 
«Сульфур и Меркурий, брачно соединив,
получи гермафродита,
он ребис, эликсир всего.
Чтобы обрести Золотое Руно,
убей зловонного дракона.
Струпья и грязь – его примета.
Лишь только разглядишь субстанцию Зерцала в нем,
знай, воссияет разом
Луна, и Фаэтон, и Меркурий.
И сделай так:
Из Хаоса Мудрецов избери девять камней.
Из них – четыре.
Создай кристалл главенства.
И раствори Царя в витриоле Адептов».
 

Бакалейщик ни за что не догадался бы, чем занимается в подвале полунищий художник. На все вопросы Алессандрио отвечал: «Я растираю краски».

В один из дней, когда Алессандрио отлучился прикупить аурихальцита для «стреноживания пожирающего хвост», толстяк тайно влез в мастерскую и, сняв с полки толстенный фолиант, прочитал:

 
«Он есть чешуйчатый дракон,
Ядовитый змей,
И он же любимая дочь Сатурна.
Сорви лохмотья, раздолби и растолки —
И тогда увидишь свет его совершенства».
 

«Ба! – присвистнул он. – Алхимия! А жилец-то не глуп. Надо предупредить Совет Десяти. Городская управа запретит на пиротехнику и опасные вещества. Алхимик он или сам сатана, пусть катится подальше от прелестей моей славной женушки».

В Совете Десяти посмеялись над ревнивцем:

– Ступай, Мазини, по делам. Не препятствуй малярным работам на вилле маршала Строцци.

– И не жалуйся на зловонье. Благо, серный дух на пользу оливам, да и крыс отгоняет.

– Но ведьмачество вне закона!

– А в чем ты видишь ведьмачество? В паре установленных атаноров? Алессандрио варит вермильон. И, кстати, отменного качества.

– Если бы только вермильон! Краскотер хранит черные книги. В немалом количестве скупает их у беглых морранов.

– Ступай, Мазини, выясни, для чего нужны черные книги художнику. Уж не для растопки ли тиглей? Краскотер знает лучше тебя, как выплавляется отличный вермильон или паталь. Так что, иди, Мазини, торгуй сладостями, и не жадничай. А то много жалоб на тебя поступает. Народ обижается, что бакалейщик несговорчив, упрям и в долг даже полфунта соли не даст по нужде. А хлеб твой нередко черств, и лавка после заката на замке. Гляди, конкурентов у тебя много, а бизнес не любит жалобщиков, хотя и жена у тебя красавица.

Паола, вездесущий тролль, раньше мужа побывала в мастерской на нижнем этаже и давно оповестила горожан о том, что варится по ночам в в печах постояльца:

– Алессандрио не колдун. Он краскотер. Паталь и муссивное золото для шкатулок нынче нарасхват. Но дороже золота ультрамарин. Добывать его – адский труд. Заказчики не ждут, и красавчику приходится работать по ночам. А чтобы добыть вермильон, нужно сутками вываривать ртуть, серу и кадмий. Красные пигменты тоже в цене. А еще Алессандрио квасит в голубином помете свинцовые пластины и процеживает из дерьма (фу, фу, фу!), греческие белила, никому их не советую брать.

Из-за перегона сернистого ангидрида даже зимний ветер не мог смести со двора страшную вонь, и Марко Мазини, которого по ночам преследовал дух жженой серы, возненавидел художника.

Однажды он ворвался в мастерскую и выбросил на улицу массивный сундук краскотера. Тот покатился вниз по улице, дымя серой и угольной пылью.

Не к добру выскочила крошка Паола, тряся папильотками, раскричалась так, что полгорода сбежалось на шум.

Примчался в повозке даже сам Содома со сворой учеников, пропахших индейскими травами. Они притащили с собой распятие в человеческий рост и принялись примерять его Мазини:

– А не сгодишься ли ты, бакалейщик, для натуры? Уважь папского живописца!

От озорства Содомы в городе уже настрадался не один трактирщик. Пришлось Мазини, хлопнув дверью, в сердцах пробурчать хохочущей жене:

– Делай, Паола, что знаешь, но с этих пор торгуй на своей половине, а я в стороне.

– Полно ругаться, – ответила довольная супруга. – Алессандрио – гений и со временем обойдет мастера Содому на полкорпуса в забег, это точно.

– Уж слишком затянулось ученичество. Надеюсь, завтра гений заплатит и за аренду, и за порчу воздуха под окном.

– Да полно! Поговаривают, что Алессандрио ни кто иной, как внебрачный сын благородного Содомы. Осталось только оформить бумаги.

– А хоть бы и сын! В моем бюджете это ничего не изменит. Содома сам на мели, вчерашние скачки продул, – бакалейщик зевнул, почесывая под мышками. – А ты, заступница нищебродов, пошла в постель!

5. Спиногрыз Лауретты

История рождения Алессандрио каждому сиенцу успела наскучить, как заезженный анекдот. Едва на горизонте показывалась роскошная грудь и крутые бедра известной потаскушки Лауретты, лица мужчин непроизвольно расплывались от приятных воспоминаний, а женщины грозно хмурили брови и сверкали глазами, ища под ногами булыжник потяжелей.

Проиграв отчий дом на скачках, Лауретта пошла по рукам таких же, как сама, легкомысленных кавалеров из свиты Содомы. Юнцы, как на подбор, блистали талантами, гордились дорогими заказами.

Соблазнительные формы Лауретты украсили банные и спальные комнаты богатых вилл и домов. Заказы на обольстительную «Мадонну Шлюху» росли.

Ученики Содомы любили грудастую натурщицу.

Хохотушку изображали сидящей то на коленях у Содомы, то у банкира Киджи, а кое-кто дерзнул обрамить шалунью в одном кресле с папой.

По рукам гуляли карикатуры на маршала Строцци, щекочущего бакенбардами выпавшую из корсета роскошную грудь таинственной незнакомки.

Но имя незнакомки никто не спрашивал.

Пирушки продолжались, пока Лауретта неожиданно для всех не разрешилась мальчиком. Она пыталась подбросить малютку Содоме, но жена маэстро вместе с трио карликовых левреток исполнила такой безумный по содержанию куплет, что несчастная с младенцем на руках тут же обратилась в бегство.

Стареющая Лауретта удалилась в пригород Сиены, и там, в ветхом бунгало на щедрых виноградниках затаилась со своим безродным выродком.

Содома несколько раз навещал малютку, но отцовство не признал: «Вот эта родинка у виска не моя, хотя она и признак гениальности. А взгляд у озорника, моя шалунья, ну точно, как у маршала».

Прошло десять лет, и беззубая карга Лауретта, встретив на скачках Содому, бросила в его лицо рисунки малыша:

– Что же ты, великий живописец, тратишь время на чужих бездарей? А непризнанное дарование, унаследовавшее талант гениального отца, рисует сажей, замешанной на сиротских соплях!

Содома, рассмотрев каракули, густо покраснел, засуетился и украдкой сунул в карман Лауретты увесистый кошелек:

– Бери, шантажистка, хватай, накорми кукушонка! Он не от меня. Но тоже гений.

Потом старый мастер еще долго вздыхал о заначке, которую тайно от супруги намеревался поставить на Звездокрыла.

На Звездокрыла поставила сама Лауретта и, кстати, немало выиграла.

Она сняла угол возле часовни Девы Марии, приодела мальчишку, навесила ему на шею бант и отвела к мастеру.

– Безусловный талант! – Содома поддержал уверенность матери в гениальности чада и дал рекомендацию подкидышу для обучения в Риме.

– Только Рим способен воспитать настоящего живописца, – шепнул он на прощание мальчугану. – Езжай в академию, сынок, внимай гениям, не у меня, жалкого подражателя, учись, а у великого Рафаэлло, чью оброненную кисть поднять за честь счел даже папа римский. Туда, сокровище, поспеши, в Рим! Жаль, что ангела Рафаэлло забрал к себе господь раньше положенного срока. Беда, что не увидишь, как рождаются настоящие шедевры. Лишь Рафаэлло Санцио способен затмить творения Творца. Тебе предстоит учиться у мертвеца. Но знай, что гениальность бессмертна.

– К папе римскому послал?! С ума сошел! Не пущу! Нельзя! – кричала и плакала мать.

Но успокоилась, когда Содома прислал ей бочонок превосходного тосканского бордо.

Содома прожил долгую безбедную жизнь и, почив, оставил наследникам усадьбу, заполненную тридцатью ручными барсуками, восемью скаковыми жеребцами, египетским крокодилом, говорящим вороном и тремя фуриями женского рода.

Он так и не признал Алессандрио своим наследником. Но перед смертью сказал:

– Я знаю, кто был его родным отцом. Нет смысла называть божественное имя, потому что скоро весь мир сам догадается и разразится слезами радости.

6. Змееныш

Алессандрио не верил в демонов, ангелов, суккубов, инкубов и прочую хвостатую нечисть. Но, благодаря найденному манускрипту мага Термигона пытался переиначить злосчастную судьбу.

Год назад кулак немочи стиснул хворые легкие, не позволяя вздохнуть. Лишь после откашливания ржавым расплавом художник мог приняться за работу.

Взяв в руки ненавистную ступку и раздолбанный в лепешку пестик, он с утра до ночи, бешено отбивал свой последний марш на тот свет.

«Неужели до конца своих дней я должен дышать ядовитой желчью? – думал он. – И это ради бездарей, называющих себя мастерами, но не умеющих отличить волконскоит от малахита, а уголь от жженой кости? Как не умеет, например, Риччи, любимчик Содомы? Тот самый папский угодник, на которого судьба сыплет щедрые подачки, а кардинал благословляет на мазню».

Алессандрио придирчиво подмечал ошибки набожного соперника и по-настоящему страдал, краснея то за показную бледность мадонны, то за умильный блеск во взоре Святого Иннокентия.

«Мазня! Позапрошлый век! – думал он. – Да и Содома хорош! Заездил талант росписями бань и гостиных. До последнего дня штамповал гениальные фрески ради того, чтобы выставить на Палео свежего скакуна. А цена жеребца равна стоимости приличного дома. И разве не отец он мне? Отец, родной отец. Иначе в кого страсть к проклятым полотнам, которые ни песо мне за всю жизнь не принесли? В кого дикая тяга к кистям?»

Алессандрио склонился над столом. Перед ним в корзине, бережно прикрытой золотистой мягкой тканью лежали парные гусиные яйца.

Он был уверен, что в этот раз не ошибся:

– Душа замирает от перемен, и, что странно, от тоски.

Он достал из укладки одно из яиц, проверил на свет, прислушался к писку внутри. Да, пора. Он осторожно ударил по скорлупе ножом.

Из двенадцати яиц только три воплотились в некую живую субстанцию. Одно желе моргало волосатыми глазами, без малейшего намека на костную ткань; другое беспомощно хлопало гнилым крылом по скорлупе…

А вот третье несказанно удивило и порадовало.

Сначала Алессандрио сквозь трещину в скорлупе заметил бусинку любопытного глаза. Гусенок не спешил проклюнуться на свет.

– Ну, покажи себя, уродец! Ты, должно быть, выглядишь не краше собратьев. Давай, вылезай, – торопил он, стуча по скорлупе ногтем и немилосердно встряхивая содержимое.

На ладонь выскользнул то ли червь, то ли змей, быстрый мокрый и ловкий. Его гибкое туловище обвило запястье, малыш, как удав, сдавил его и посмотрел на человека.

Несколько мгновений они разглядывали друг друга, после чего змееныш решил спрятаться.

Пальцы Алессандрио не удержали скользкое тельце, и гад, свалившись на пол, завертелся в диком танце под ногами. Юлил, извивался, щерил пасть, кусая тень над собой, пока не затих под наброшенным плащом.

– Ух, – вздохнул Алессандрио, смахивая пот со лба. – Попался, подлец. Кто же ты такой? Откуда? А вот сейчас я все узнаю.

Сплющенный тисками беглец не прекратил попыток освободиться. Художник до предела закрутил последний винт и заглянул незнакомой твари в разверзшеюся пасть.

Роговицы малыша налились кровью, зрачки сузились в две ненавидящие точки над ощеренным рылом. Змей бессильно шипел, приподнимая углы губ над иглами клычков.

Алессандрио показалось, что зубы странного существа напоминают резцы младенца, а внутри желтых глаз пульсируют отнюдь не змеиные зрачки, а теплые и дрожащие, почти человеческие.

«Ни рук, ни крыльев. Это явно не гусенок. Надо быть осторожнее. Змееныш, возможно, ядовит. Кто-то, шутя, сбыл Виттории гадючье яйцо», – подумал художник.

Прихватив гибкое тельце каминными щипцами, он швырнул находку в пустой террариум и придавил сверху крышкой, на которую для надежности положил два кирпича. Змей заюлил спиралью среди ракушек, но успокоившись, затих, невидимый на песчаном дне.

Алессандрио сразу обратил внимание на то, что питомец умеет мастерски менять цвет кожи, сливаясь оттенками то с песчаным дном, то становясь совершенно прозрачным, как стекло его тюрьмы.

Способность хамелеона изменять цвет – ничтожный пустяк по сравнению с тем, что малыш проделывал с лучами света посредством прозрачных чешуек на коже. Он, на манер хитрой линзы, способен был их улавливать и преломлять, оборачивая тени вспять. Поверхность кожи дорисовывала недостающие фрагменты, скрытые силуэтом.

Стоило поднести к аквариуму канделябр, как тварь совершенно исчезала, изобразив на чешуйках трепет огненных бликов или раздавленные ракушки под теневой поверхностью тела.

Чем больше света – тем прозрачнее становилось странное создание.

Алессандрио часто забавлялся игрой с необычным существом.

Заполучив камелию, брошенную в террариум, змееныш тут же прорисовывал тонкие жилки растения на чешуе. Каким-то образом чешуйки со стороны тела, обращенного к цветку, передавали изображение на освещенную поверхность, делая его невидимым.

– Ты чудо! – говорил с нежностью Алессандрио. – Ты не просто живописец, ты мастер. Вот у кого нужно учиться! А краски какие! Оттенки великолепны. Светотени бесподобны. Что ж ты за дьявол такой?

Но приручить питомца к рукам не получалось.

Стоило приподнять ладонь над краем террариума, как змееныш взволнованно срывался с места, норовя насмерть разбиться об стекло.

«Злопамятный какой», – расстраивался художник.

Пытаясь выяснить пристрастия змееныша, Алессандрио бросал в террариум крошки хлеба, вяленый виноград, сыр, даже мух и жучков, собранных на клумбах. Но питомец не смотрел на угощение, словно решил уморить себя голодом.

– А ведь ты сдохнешь! Чем тебя кормить? – расстраивался художник.

В один из дней змееныш пропал.

Алессандрио ненадолго отлучился, а вернувшись, едва не расплакался от горя, увидев сверкающий, отдраенный от грязи террариум со свежим прокаленным песочком. Пальцы художника процедили каждую мертвую песчинку на дне – пусто!

«Виттория? Неужели? Да, здесь была она», – определил он по обнаруженной вокруг чистоте. Постель была заправлена, подушки взбиты, пол подметен.

Алессандрио взвыл от бешенства.

Что ей надо?

Лезет и лезет, любопытная деревенщина. Выскочил на минутку, а она тут, как тут с половой тряпкой. Даже тенета с потолка успела смахнуть.

До чего несносная девчонка!

Замучила нытьем: «Сеньор, ваша болезнь от грязи и сырости проистекает, позвольте прибрать в комнате. Свежий воздух лечит, честное слово, не будет пыли – и кашель вмиг пройдет!»

Дура, наверно, ждет благодарности. Думает: флоринов насыплю в фартук за труды.