Когда мерцающий свет, подобно жидкой лаве, застывал в глубине звездных зрачков, мать можно спрашивать о чем угодно.
Ложь не возбраняется при свете дня.
Лишь лунный свет потворствует искренним чувствам.
Это странное свойство я уяснила, будучи младенцем, когда приходилось крохотными ладошками теребить сонные щеки матери в ожидании сказки перед сном.
Печальные рассказы повествовали о синеглазой девочке, которую хитростью заманили в дикую деревню, лежащую далеко за черными скалами, откуда лишь быстрокрылый кондор, мог передать привет родным краям.
Однажды я сказала:
– Мама, я знаю, что боги тебя не случайно забросили в глушь, далеко от праздников. Быть может, они выбрали это место специально? Чтобы надежнее спрятать бесценные сокровища?
– Тебе рано об этом размышлять.
– Ты злишься. Наверно я угадала что-то важное, о чем следовало молчать?
Ну, конечно! Предусмотрительные боги прячут сокровища среди неграмотных дикарей, чтобы надолго похоронить свои тайны. Люди не должны знать часа роковых предсказаний. Там, в городе Спящих, в скором времени случится большое несчастье. Возможно, город сгорит в лаве разбуженного вулкана, или высокая волна проглотит последние признаки жизни. Но невиданные сокровища, изумительные божественные предметы уцелеют, спрятанные среди глиняной кособокой посуды.
– Ты стала прорицательницей. Видишь, то, чего никто не разглядел, сказала мать.
– Я знаю, что тебя занесло в эту глушь, не случайно. Твой город и все живущие в нем должны погибнуть.
– Не болтай лишнего.
– Может быть, стоит предупредить сестер и прародительниц о скорой беде? Солнечная долина способна приютить много племен.
– Что случится, то случится. Уверяю: ни один человек не поверит, что не он сам, а сосед – любимчик судьбы. Разве тебе не кажется, что солнце крутится лишь вокруг твоей головы? Если небо затмили тучи, ты знаешь, что рано или поздно ветер унесет их прочь. Нет разницы между счастьем и несчастьем. Мир слеплен из мгновений. Это главный секрет грядущего. Боги прошлого давно ушли своей дорогой, они обман и пустая надежда. Вместить всю жизнь в один миг – значит: прожить бесконечно счастливую жизнь. Но этого никому не дано. Собирай маленькие радости по крупинкам и лепи из них судьбу.
Мать никогда не рассказывала о своих заповедных снах. На этот счет у нее тоже были гордые табу. Для меня они до сих пор кромешная тайна, и ни на ползрачка не приоткрыты. Уверена, что высохшее кукурузное поле, широким кольцом отделившее нашу деревню от остального мира, уж точно, никогда не снилось принцессе из города Уснувших Богов.
Дыхание матери становилось все глубже и спокойнее, наконец, голова утонула в подушках, и безмятежная улыбка перечеркнула усталое лицо. В глазах отразились звездные блики. Ноги ступили на лунную дорожку, и она пошла над озером к теплому свету, мерцающему впереди.
Под ладонью билось сердце младенца. Она знала, что родится мальчик. И, где бы ни лежал его путь, какие бы лихие пожары и молнии ни бушевали над головой, эта лунная дорожка выведет сына из любой беды.
Пеотль, священный кактус, открывает сферы сознания. Он позволяет разуму проникнуть за границы божественных сновидений. Пейотль можно употреблять всю жизнь, но всех оттенков чар постичь невозможно. Каждое погружение в мир грез – новый уровень бесконечности.
Ни ложь зрения или обман слуха несет людям зелье, а способность проникать в неведомые дали.
Я знала, что мать, когда проснется, не вспомнит ничего из того, что поведала в забытьи. Это хорошо. Иначе будет топать ногами, драть за волосы и кричать: «Ты вторглась в запретный мир! Ты вызнала тайны взрослых!»
Подумаешь, тайны взрослых! Они не сложнее, чем тайны игрунков, например, или шиншилл. И если бы дети, в конце концов, не раскрывали то, что от них прячут, человеческий род давно бы прекратился.
Когда мать, одурманенная едким дымом, засыпала, я любила втайне от нее залезть в секретный сундук. За это здорово попадало. Но сдержать любопытство не могла.
Свое приданое принцесса Глаза-в-Полнеба хранила в полированном черном базальтовом сундучке, в который категорически запретила заглядывать. Но после хорошей затяжки она не могла уследить за крохотным затейливым ключиком, который хранила на шее. Его следовало осторожно снять с цепочки и протолкнуть в потайное отверстие с боку сундучка, слегка нажимая влево. Крышка при этом щелкала, как орешек на зубах, и позволяла заглянуть внутрь.
Глаза разбегались: чего там только напрасно не гноилось!
Из россыпи сокровищ пальцы выуживали нефритовые украшения для кос и звенящие хризолитовые браслеты в виде острозубых змей, там же валялись никому не нужные платиновые катушки для ушей, печатки из кошачьего глаза, изумрудные серьги и горящие рубиновым огнем заколки для волос. Пока мать похрапывала, я копалась в сундучке, примеряя то изысканные серьги в виде невиданных золотых птиц, то браслеты из танцующих змей, то удивительные подвески из лазурита.
На дне сундучка в тонкой навощенной ткани пылилось зеркало в виде перламутровой чешуи размером с голову человека. Этим зеркалом, поймав луч света, можно было просверлить дыру в груди человека. Однажды я направила луч на гранит, которым выложили основание очага, и камень, задымившись, треснул пополам. Угли из очага вывалились на пол. Едва не начался пожар. Отец подумал, что плита разрушилась от огня. И я еще несколько раз доставала зеркало, чтобы смертельным лучом проделать дырки в камнях для игрушек.
Самым чудесным сокровищем был хрустальный череп. Вблизи огня он сам по себе начинал светиться, разогреваться, изнутри доносился шепот, при этом пустые глазницы вспыхивали синим пламенем, а вокруг прозрачного лба возникало туманное сияние, такое чудесное, что насквозь просвечивало пальцы до самой мелкой косточки внутри.
Однажды, пытаясь подслушать шепот черепа, я прикоснулась лбом к хрустальному надбровью. Внутри что-то щелкнуло, и синяя вспышка на миг ослепила глаза.
Вот какие бесценные сокровища прятала мать.
Самым непонятным предметом были сложенные стопкой куски кожи с протравленными знаками. Пластинки были скреплены боками друг с другом. Их можно было вытянуть в длинную ленту или аккуратно свернуть в колоду.
Округлые квадраты спиралей манили, словно с них были скопированы узоры подушечек пальцев. Стоило прикоснуться к надписям, как зеркальный двойник с обратной стороны знаков согревал их, и сердце пускалось в путь, вспоминая неведомые тропы.
Кожа была необыкновенно теплая, словно согрета руками, а знаки подробно, до малейшей черточки, повторяли узоры со стен разрушенного храма к западу от Солнечно долины.
К развалинам подходить запрещалось под страхом смерти. Но Жабий жрец без особого страха день и ночь скакал там, среди лягушек, моля о дожде. Поэтому развалин дети не боялись и часто собирали улиток под камнями.
Я выучила все знаки, выдолбленные на камнях. Но что они значили, никто не знал. Видимо, в них скрывалась какая-то великая тайна, если они хранились с приданным принцессы.
Однажды мать меня застала у раскрытого сундука. Ее сон прервался раньше времени, и меня оглушил разъяренный рык:
– Проклятая! Как ты посмела!
Она с размаха ударила по щеке. Нефритовое украшение слетело со лба и рассыпалось зелеными слезами на полу. Я бросилась собирать бусинки, нанизывая их на порванную паутинку. Мама так дико закричала, что я поняла: пришла моя смерть.
Я шептала:
– Прости-прости-прости!
Руки дрожали, на них капала кровь из разбитого носа.
Мать всплеснула руками:
– Ты не правильно собираешь, – и тоже упала на колени, выискивая недостающие бусинки.
В это время сестра под шумок сперла из приоткрытого сундучка хрустальный череп и со смехом бросилась на улицу.
– О, дети, горе мое! – жалобно заскулила мать, хватаясь за скалку и пускаясь вдогонку за озорницей.
Я тем временем собрала последние бусины, ссыпала их в сундучок, но не погнушалась похитить и припрятать кожаные пластинки у себя за пояском.
Деревню огласили вопли сестры. Мать догнала ее, отобрала хрустальный череп и пыталась вправить мозги, нещадно лупя скалкой по мягкому месту. Время спасать крошку! Я хорошо помнила жесткость материнской руки, в парах дурмана не обремененную жалостью к ближним, и вовремя выхватила пичужку из лап разъяренного оцелота.
Мать здорово нам обоим тогда всыпала.
И было за что, по правде говоря.
Но случилось непоправимое. Обитателям деревни раскрылась тайна приданого принцессы. Мать долго скрывала от соседей свое благородное происхождение. Хотя кое-кто сам догадался, потому что мужики болтливее баб.
После пары чашек тыквенной браги язык Несокрушимого становился злейшим его врагом. Он начинал вещать:
– Не нужны мне бабские побрякушки, с удовольствием выменяю на десяток смоляных стрел. Но разве моя ненаглядная принцесса расстанется с хризолитами в ушных катушках? Ни за что! Хотя никто в наших краях отродясь мочки под катушки не подрезал. Дикая глупая мода.
К счастью, верные товарищи вовремя успевали в такие минуты затолкать вождя в женины перины.
С тех пор каждый попугай знал и трезвонил на все стороны света о несметных богатствах, спрятанных под циновками принцессы. А хозяйки более скромных сундуков шушукались между собой о том, опасно или нет хранить сокровища, украденные у двенадцати богов.
Больше всего докучала настырная несносная жалость. И умели же вдруг скорчить скорбные мины при виде матери:
– Тяжело богачке на маисовых полях.
Мать ненавидела жалость. Стоило показаться на улице, как соседки, отклеив пальцы от недостряпанных лепешек, принимались теребить бусы и качать головами:
– Ой, что теперь с нами будет!
– А что будет с нашими детьми!
– Бегут и бегут в деревню из больших городов!
– И чего им в городе не хватает?
– Не чего – а кого.
– Нам и самим не хватает.
– Горе-горе!
– Лишь бы хрустальная голова не накликала беды.
Раздался шум, стук дубинок, девчоночий визг. Ловили игуану. Она забежала в деревню и застряла шеей в терновой изгороди. Дети и женщины, вооруженные, кто скалками, кто дубинками или просто камнями, выскочили на зов:
– Еда сама к нам пришла!
– Большая игуана!
– Окружай!
Громче всех вопила, размахивая кривой дубиной, Крученая Губа. От волнения она раскраснелась, глаза горели, на закушенной губе выступила кровь.
Необыкновенно крупная игуана размером с двух матерых аллигаторов в ужасе металась внутри живой изгороди. Вылезший из земли корень тиса крепко схватил ее за лапу. Несчастная дергалась и вертелась вьюном, но освободиться не могла. От каждого рывка петля затягивалась туже. Животное глубоко расцарапало землю, искромсало ствол.
– Какая сильная! – перешептывались охотницы.
– А когти – смерть! Голову отсечет – моргнуть не успеешь.
На таких ящериц даже бывалые воины опасались охотиться, потому что в ловкости и силе нет этим тварям достойного соперника. Мелькнет молнией коготь – и потроха горе-охотника вывалятся под ноги, не соберешь.
– Пока мужчины развлекаются на празднике, поймаем чудовище и накормим детей, – решили женщины.
– Поймаем? Она чудовище.
– Справимся. Мужчине бог дал силу. А женщине ум. В трудные времена ум важнее силы.
– Обойдем игуану против солнца. Только тихо.
Игуана замерла, пытаясь слиться с оградой, ее изумрудные бока медленно перекрасились в цвет жухлой осоки. Лишь изредка из щели рта молнией взлетал, пробуя воздух, раздвоенный блестящий язык.
Шаг за шагом охотницы, крадучись, сокращали расстояние до жертвы. Голод ослабляет руки, зато зрение, обоняние и слух при этом становятся острее.
Если двигаться медленно-медленно, как изменяются облака в безветренную погоду, ящерица не заметит врага. Поэтому даже моргнуть на полресницы нельзя, а если невидимой паутиной резанет по зрачку – плачь, но терпи, иначе добычи не видать. Шаги нужно делать мелкие и бесшумные. Такой походке учится каждый годовалый ребенок, иначе не стать ему удачливым воином.
Ближе и ближе подходили охотницы к игуане. Она их заметила, но с места не двинулась, лишь изменила окрас на спине.
Резко взлетела дубинка Крученой Губы, удар пришелся по хвосту. Я добавила чуть выше.
Позвонки громко щелкнули и длинный, в полтуловища хвост с каменным хрустом отвалился к нашим ногам. Он извивался, размазывая темную кровь по траве. Мощная струя густым фонтаном окатила охотниц. Они отступили, вытирая лица.
Игуана беспомощно оглянулась. В неподвижных синих глазах я разглядела себя, кровавую убийцу, отраженную тысячу раз.
Тысяча убийц держала в руках тысячу дубинок. Вот такими глазами смотрела игуана на меня.
Синий взгляд пронзил душу.
Мама всегда восторгалась ловкостью и умом этих животных. Она говорила, что в ящерице живет два существа. Одно – морское, а другое – небесное. Поэтому у них два сердца и два мозга, а тайный разум спрятан в косточке, которая надламывает хвост.
Но обмануть охотников игуана так и не смогла. Кто польстится на хвост, тому мозгов не видать. Так у нас говорят о лентяях. Охота продолжалась.
Медленно – медленно над головой игуаны поднялась заслоненная ветками дубинка Крученой Губы.
– Беги, глупая! – вдруг закричала я и, подцепив петлю, ослабила захват на когтистом пальце. – Беги, не оглядывайся! Кыш! Кыш!
Отекшая лапа дернулась, выскользнув из ловушки. Игуана протиснула обрубок туловища сквозь расшатанные прутья и, тяжело стуча когтями, скрылась за валунами.
Крученая Губа бросилась следом, вопя:
– А-а-а! Бей, уйдет!
Но никто из охотниц не тронулся с места. Кто не знает, что за ящерицами бегают только ящерицы!
Смешно ловить молнию или бегущую игуану.
Крученая Губа вернулась, проклиная мгновение, когда моя дурная голова прорезалась в этот мир. Она в раздумье остановилась над сброшенным хвостом. Он лежал перед ней, как огромный кусок мяса, и в месте надлома еще дымился, будто его только что отварили.
Крученая Губа попробовала поднять подарок, но тяжелый хвост выскользнул в грязь. Она посмотрела на меня, что-то обдумывая.
– Грохнуть бы тебя вместо ящерицы – и на вертел! – ее голос заскрежетал, как скребок по чешуе каймана. – Если бы не твоя жалкая трусость, у нас было бы еды в пять раз больше.
– Если б ты убила ее сейчас, через месяц игуан уменьшилось бы ровно в тысячу раз, – ответила я.
– Думаешь, она оставит приплод в камнях? Как бы ни так! Засуха спечет ее тухлые яйца.
– К тухлым яйцам тебе не привыкать.
Крученая Губа вскрикнула что-то вроде: «Уйю-пуйю!», и кривая дубинка с шумом описала круг над моей головой:
– Пусть твой отец вождь, зато мой – Старший жрец. Мы равные.
– Наше равенство, как у скунса с кетсалем.
Моя дубинка тоже умела рисовать свистящие фигуры. На этот раз я изобразила что-то вроде жалкого скунса.
Крученая Губа раскрутила дубинку солнышком:
– Не зазнавайся, – сказала она. – Мой отец – страж смерти. Он мастер пыток. Если захочет, твоя мать сама отдаст ему хрустальный череп.
Ее взлетевшая дубинка рассказала всему свету о черепе, о великой тайне.
– С какой радости Жабий жрец заберет сокровища моей матери?
– С той радости, что принцесса родилась с трубкой в зубах и постоянно храпит, закатив синие манго под лоб.
Дубинка Крученой Губы нарисовала, как пар над котлом устремляется к небесам.
Тут в спор вмешалась Маленькая Лилия и пропищала:
– В секретном сундуке свернулись сорок ядовитых змей. Если Жабий жрец откроет его, они плюнут в глаза и откусят длинный нос.
– «Длинный нос»? Я знаю, как вас обеих накажет «Длинный нос». Слышала.
Дубинки скрестились.
– Что ты могла слышать, из того, что мы не знаем? Главные новости племени рождаются в голове моей матери, и лишь потом вождь собирает совет.
– Ненавижу тебя, Синевласая! Из-за твоей глупости погибли Кенар и Оцелот. Мне и Серой Мышке не досталось жениха к празднику Новобрачных.
– Лучше посчитай, сколько женихов в прошлом году не захотело сорвать с тебя повязку невинности? Неужели ты думаешь, что братья Храброго Лиса польстились бы на невесту скунса? Или сварливую Серую Мышь? Ты убежала в болото, и шипела там всю ночь, как болотная крыса.
Мой язык тоже умел больно жалить.
– Неправда!
– Правда-правда! – запищала Маленькая Лилия. – Я слышала! Она обзывала Пернатого Змея затраханной вороной. Обещала повесить глазами на сук и говорила: «Чтоб ты долго мучился, проклятая клоака попугая»!
– Замолчи, ябеда!
Дубинка Крученой Губы описала над головой сразу десять! О, нет – двадцать!.. И даже тридцать кругов! Это было высочайшее достижение даже для Оцелота, чемпиона Говорящих Дубинок.
Все ахнули: «Тридцать два!» Но голос соперницы дрогнул:
– Не смейся над тем, что было. Лучше поплачь над будущим. За вранье жрец отрежет принцессам языки. Я слышала, как он сказал вчера на тайном сходе: «Судьба Синевласой Лани не должна соединять яд греха и сладость праздника, боги не позволят».
– Из Жабьего жреца всегда сыплется много непонятных слов. Но слова не шоколадные бобы.
– Ну что ж, скажу, чтобы ты, принцесса, знала: совет племени уже решил, что Храбрый Лис будет моим мужем.
Моя дубинка дрогнула и перестала свистеть. Сердце оборвалось.
Крученая Губа усмехнулась:
– Старейшины долго спорили, но пришли к выводу, что Хитрый Лис нарушил закон и потерял право выбора. «Грязь души отмоет чистая вода», – сказал отец. – Догадайся, что он имел в виду.
Дубинка в руках Крученой Губы снова солнышком запела над головой. – Скажу больше. Так как в племени теперь не хватает мужчин, тебе, глупая голова, подобрали жениха из безусых мальчишек, – она отыскала глазами сестру. – Слышишь, Крошка Лилия, если твоего дружка женят на Синевласой Лани, с кем будешь лепить мячи из гуавы?
Маленькая Лилия закричала:
– Врешь! Врешь! Врешь! Даже попугаи кричат о вранье!
Дубинка Крученой Губы со свистом пронеслась мимо моего лица. Но я не отшатнулась. Дубинки скрестились. Потом разлетелись и снова ударили друг друга. Дубинка лгуньи несносно визжала, не обрывая сплошную линию издевок. Уж в чем-чем, а в искусстве унизительных фигур Крученая Губа превзошла великих мастеров.
Но я тоже не уступала:
О проекте
О подписке