Думка-дамка-дымка, фактом, файлом, фантомом. В 1983-м году они втроем пошли в одну и ту же школу. Кирилл переехал от московской бабки к другой, ленинградской, и поселился недалеко от Невского проспекта, а Славкиного отца, полковника, перевели в Ленинград по назначению. Ухаживали за Машей оба. Маша в какой-то момент даже не могла их друг от друга отличить, мальчишки всегда появлялись вместе, подтянутые, гладко подстриженные, в синих формах, почти как морячки из Нахимовского училища. Обоих Маша знает на протяжении двадцати пяти лет. Славку она как встретила только два года назад, а с Кириллом – общалась все это время и вот только что… Кирилл – сын лучшей подруги Веры Ивановны, Машиной мамы, как он сам недавно декларировал – потомок старинного рода и писатель. Славка… нет! Славка – совсем нет.
Какая была Машка тогда? Худая, русая, почти белесая, вечно в ситцевых платьях в горошек. Была в ней некоторая раздражающая для сверстников наивность, даже глупость, детская непосредственность, доверчивость, и, унаследованная от матери – восприимчивость. Смеялась она редко, вечно хмурилась, но переживала все, что с ней случалась, нелегко и терпеливо.
Тогда, в детстве, на даче в Мельничном Ручье, под Ленинградом, Маша, Кирилл и Славка отдыхали все вместе. Допоздна ходили под чужими заборами, рвали малину, накалывая руки и спотыкаясь о коряги, потом тайком убегали на озеро, когда родители уезжали в город, а они оставались на попеченье бабушек. Как-то задержались за разведением костра до трех часов ночи. Машина девяностолетняя бабушка, которая к тому времени очень плохо видела, почти наощупь обошла огромный участок, весь в яблоневых деревьях и крапиве, в настойчивой попытке Машу найти, а потом долго ругала и плакала. На Машины вопросы «а можно я все-таки завтра пойду в кино», все повторяла, «Иди, если есть совесть!»
– Так это значит, что идти можно! Ведь если бы у тебя не было совести, ты бы не пошла! – комментировал Кирилл.
На той же даче в Мельничном ручье летом собирались все. Машины родители, родители Кирилла. Славка жил у двоюродной тетки, «третьей водой на киселе». Отец его был всегда занят, а мать работала в Африке, и Славка теперь видел ее только два раза в год, когда она приезжала из заграничной командировки с кучей подарков, железной дорогой и засушенным крокодилом. Главным и долгожданным гостем, была Виктория, тетка Кирилла, грузная женщина-армянка, которая шла с железнодорожной станции пешком, приходила с пятью котомками, рано утром, и ставила на стол огромную корзинку с едой, а в вазу – букет цветов. Когда она приезжала и, задыхаясь, рассказывала, как долго добиралась, как не было электричек целый день, и как уже на вокзале, она, наконец, купила вот этого самого цыпленка и букет хризантем, все на даче знали, что лето началось.
По вечерам они репетировали спектакль. Премьера должна была состояться на соседней даче у Оксанки. Оксанка тоже жила с бабушкой и дедушкой, Целей Ефимовной и Георгием Иосифовичем. Оксанка одевалась уже совсем как взрослая, ругала советскую власть и разрабатывала сценарий выступления, четко фиксируя его в блокноте. Заключительным номером было выступление Аллы Пугачевой, которую исполняла грузная и высокая девушка по имени Наташа, а Маше доставалась роль Раймонда Паулса. Нужно было с сидеть на скамейке и делать вид, что она бренчит по клавишам, спокойно и равнодушно. Виктория неизменно присутствовала на каждой репетиции и давала ценные указания: «Главное – поэээзия!» Смятый Корней Чуковский валялся чуть поодаль, и Оксанка, аккуратно заправив хвостик кудрявых каштановых волос назад, декламировала Мойдодыра. «Какая обворожительная дэвушка, – говорила Виктория, почему-то отдавая предпочтение именно Оксанке. «А я …такая же?» – спрашивала Маша, запинаясь. «И ты – умная», – говорила Виктория, бросая чарующую улыбку. Маша обижалась. Ей казалось, что Оксанка и, правда, – верх совершенства, в отличие от нее. Оксанка была старше Маши на два года, и в ее глазах играли четкие огоньки чего-то женского, взрослого. Ее полные ноги были затянуты в фирменные вельветовые брюки с пряжками, и Кирилл давно засматривался на ее грудь, которая активно проступала через белую футболку с надписью «Forever». А еще Оксанка душилась терпкими цветочными духами. Нарочитый запах, казалось Маше, должен был отпугивать, раздражать, тем более ее мама Вера Ивановна говорила, что Оксанка «препротивнейшая», но Кириллу и даже Славке духи нравились. К Оксанке они относились с большим уважением, говорили с ней как-то по-особому, размеренно, серьезно, а ей, Маше, могли просто свиснуть через забор: «выходи!». Маша при этом бросалась в назначенное место, как они договорились два дня назад. Оксанка так никогда не делала. Впрочем, Славка, в отличие от Кирилла, приглашал Машу на встречу еще и особой песенкой, которую не насвистывал, а напевал, как змейку звал из нелепого вещевого мешка, подсмотренного в фильме про волшебную лампу Алладина. Он был сосредоточен, редко улыбался и пропадал целый день в гараже, где чинил вечно сломанный велосипед, налаживая непослушную педаль и поправляя куртку. Ту самую, которая так быстро стала ему мала в плечах.
Хозяйка усадьбы, где жила Маша, Кира Николаевна, негласно правила одновременно четырьмя участками. Бывшая гид при гостинице «Москва» раньше плавала заграницу, то есть была хорошо подкована в вопросах дипломатии и на даче наглядно проявляла свои способности. Ее первый муж, старый еврей, жил поодаль в бывшей, как говорила Машина прозорливая бабушка, конюшне, а новый муж, получивший прозвище «управляющий», обитал в «хозяйском доме». Кира Николаевна практически не появлялась на даче, а, появившись, вечерами играла на огромном рояле, который стоял на закрытой территории дачи, в ее собственной гостиной. Над роялем висел огромный Айвазовский, «Девятый вал», и когда она, наконец, заканчивала концерт и выходила «в люди» (чтобы объявить, что все едут в кино и, хлопнув при этом, дубовой дверью), картина била о Машину стенку. Кино было во Всеволожском, в десяти километрах от Мельничного, и туда ехали на машине ее сына, выпускника Военной Академии, который потом по уши влюбился в мать Кирилла, Анастасию Владимировну, да так сильно, что всем одновременно пришлось с дачи съехать, такие жуткие скандалы разгорались по ночам. В какой-то момент Кира Николаевна, наконец, купила огромного дога, серого и злого, который был грозно представлен управляющему и матери Кирилла, видимо, в качестве назидания. Мать Кирилла правильно отреагировала на собаку, на даче бывала реже, и дог, уже совсем прирученный, стал теперь Машиным с компанией главным соучастником вылазок за хозяйской малиной и ревенем, и даже играл в финальном спектакле.
Как-то Славка спросил Машу, очень глубокомысленно и важно:
– К тебе когда-нибудь утром приходил мужчина?
– Нет, – поперхнувшись яблоком, также серьезно парировала Маша.
Утро в Мельничном ручье было необыкновенным. Пахло цветами и свежескошенной травой, и Маше было нестерпимо хорошо от ощущения крепости собственного тела, запаха высушенных прямо на улице накрахмаленных простынь с ароматом яблок, горькой вишни и смородины. Она проснулась от того, что кто-то стучал прутиком по оконному стеклу. Было солнечно, небо, еще совсем холодное, бледно-сизое, проглядывало сквозь дрожащее туманное марево утра, а воздух был по-летнему свежим, почти морским, южным. Она повернулась на кровати, и одеяло неловко сползло на пол. Славка повис на окне, пытаясь просунуть туда непослушный прутик и коснуться Машиной руки. Он несколько секунд смотрел ей в глаза, а потом спрыгнул вниз на землю и убежал.
Днем они часто играли, обычно – в мальчишеские игры. «Банка» была самой интересной из них, потому что ей предшествовали особые приготовления. Кирилл с серьезным видом собирал по всей округе палки, устанавливал их на пыльной песчаной дороге в качестве подпорок, а потом ставил на них большую консервную банку, которую нужно было сбивать битой. Ее он собственноручно вырезал тонкой пилой из поваленной соседями березы. Когда они играли, Маша кидала палку первая и всегда – не глядя. Палка улетала на сто метров влево, не касаясь банки вовсе, поэтому свой негласный приз – потрогать Славку за ухо – Маша никогда не получала. Зато другая игра была намного динамичнее и опаснее. Мальчишки били футбольным мячом о кирпичную стенку возле поля. Отскок был непредсказуем, и когда Маша, в очередной раз, промахивалась, бодро шагнув ногой в другом направлении, Кирилл многозначительно фиксировал «провал», отметив его тонкой тополиной палочкой на песке. Когда таких «отметин» было десять, Маше нужно было «понести наказание», то есть зажать мяч между ног и скакать с ним то расстояние, которое кто-то из мальчишек отмерил, в зависимости от количества пропущенных ударов. Кирилл никогда не вышагивал Машин «маршрут», а нарочито услужливо «выпрыгивал» его. Каждый последующий шаг он отмерял плевком, который смачно печатал на пыльном асфальте, а потом, разбежавшись, отталкивался от собственной слюнявой метки, прыгая – дальше. Маша люто ненавидела эту игру, но никогда ее не избегала, ожидая, что в последний момент ее позовет домой мама, или появится, наконец, Славка, который обязательно проскачет гадкую дорожку сам. Так, собственно, обычно и было.
Как-то на дачу приехал иностранец. Кира Николаевна привезла новозеландца, и он выхаживал по их владеньям гордый как петух и вежливо кланялся.
– Ты видела? – Кирилл был взъерошен и возбужден от бега, но казался счастливым. Протянул Маше целый «блок» разноцветной и пахучей импортной жвачки:
– Что это?
– Ты такого не пробовала. Это самое вкусное, что может быть!
– Мороженое, что ли?
– Я теперь самый счастливый человек на свете! – шептал Кирилл.
– Почему?
– Вкладыши!
О проекте
О подписке