Глава 2
Поздняя любовь

До начала рабочего дня все непременно собирались в ординаторской. Ночная смена отчитывалась по стационарным больным, обсуждались планы на день, студенты и интерны распределялись по специалистам и, конечно, без остановки работала кофеварка.

– Доктора, прошу минуточку внимания, – Антонов вошёл в ординаторскую с загадочной миной. – Как вы все знаете из курса анатомии, у человека довольно много разных отверстий и около каждого поджидает специалист. Так вот, наконец в нашей клинике начинает работать проктолог!

– Слава богу, будет куда геморрой отправлять, – улыбнулся терапевт Тёткин.

Юра плюхнулся в кресло.

– Кто напоит меня кофе за отличную новость?

Я посмотрела на его довольную физиономию.

– Как будто кроме меня тебя кто-то когда-то поит кофе, – проворчала я и пошла к кофеварке.

Заполучив чашку с живительным напитком, Антонов продолжил:

– Теперь вторая часть новости.

Я посмотрела в его хитрые глаза.

– Мне интересно, почему ты сначала дождался, когда я налью кофе?

– На случай, если тебе не понравится вторая часть.

Я заинтересовалась и села поближе к Юре, чтобы ничего не пропустить.

– Говори, – разрешила я, – кофе отнимать не стану.

Антонов обвёл ординаторскую интригующим взглядом.

– Проктолог – женщина тридцати лет от роду, симпатичная, не замужем, детей нет.

Я преувеличенно вздохнула:

– Слава богу, будет кому варить тебе кофе вместо меня.

Захар достал незажжённую трубку изо рта:

– Симпатичная и в тридцать лет не замужем? Лесбиянка или феминистка.

– А тебя почему это интересует? – спросила я его, прищурив глаза.

– Чтобы предварительно оценить IQ коллеги, – улыбнулся мне Малаков.

– Ты никогда не был в этом объективен, – вернула я ему улыбку.

Захар смотрел на меня своими чёрными глазами-вишнями, телепатируя: «Не ревнуй». А я ревновала. Не потому, что относилась к нему как к своей собственности – он был безнадёжно и хронически женат. Я давно ответила себе на все вопросы по поводу наших отношений. Но в глубине души хотелось верить: он мой! Он не мог быть ничьим больше, потому что только со мной переставал быть колючим, только со мной открывал душу, становился беззащитным и необычайно нежным.

Если говорить о душе, то у нас она была одна на двоих, иначе невозможно объяснить, каким образом мы чувствовали друг друга, понимали всё без слов и жили одними и теми же мыслями, желаниями, ожиданиями. Я согласна была делить любимого только с пятью девчонками, называвшими его папой и ничего не знавшими о моём существовании.

Захар…

Малаков работал в клинике на полставки урологом-консультантом. Вообще, он оперирующий уролог, доктор – золотые руки. Пять лет работал на севере, практикуясь во всех хирургических специальностях, но, вернувшись в цивилизацию, по голодухе женился на плодовитой татарочке-медсестре и был вынужден растрачивать свой талант, вспахивая денежное поле: если не консультировал, то оперировал, и наоборот. Возникал естественный вопрос: когда он успевал делать детей? Видимо, каждый день, свободный от дежурств, был ознаменован очередной беременностью его жены. После рождения пятой девочки Малаков решился на вазэктомию^[3].

Он стал болью в моей душе, то сладкой, томящей, то непереносимой, сжимающей горло и рвущей эту самую душу на части. Мы всегда были вместе и не были вместе никогда. Мы жили от встречи к встрече и продолжали чувствовать присутствие друг друга, когда расставались. Мы встретились слишком поздно, чтобы что-то менять. Мы встретились слишком рано, чтобы начать сначала.

Младшей из его дочерей исполнилось пять. Впереди ещё долгий путь, чтобы поставить девчонок на ноги. Наверное, я могла бы разбить этот хрупкий семейный замок, но Захар принадлежал к числу мужчин, которых можно увести от жены, но нельзя увести от детей. И я оставила всё как есть, взяв ответственность за это решение на себя.

В ординаторскую зашёл Сирин с коробками конфет и завёрнутыми в шуршащий целлофан розами.

– Андрюха, я не понимаю, за что тебе всегда несут подарки – ты роды не принимаешь, зубы не лечишь!

Сирин устало упал на диван, предварительно небрежно бросив трофеи на стол.

– Коллеги, предлагаю в регистратуре повесить объявление: «Группа врачей, не берущих взятки, предлагает по оптовым ценам цветы и конфеты», – не унимался Антонов, раскрывая коробку и начиная беззастенчиво её опустошать.

– Я так понимаю, что оптом сбывать ты будешь мои букеты и шоколад, потому что тебе ничего не несут?

– Я недорого возьму за посредничество, – заверил Сирина Юра.

Мухин, врач ухо-горло-нос, пользуясь моментом, поинтересовался:

– Андрей, я позаимствую у тебя цветочки? Иду на свидание, – уточнил он, чтобы ни у кого не осталось сомнения в его праве на обладание букетом.

– Оставьте вторую коробку для встречи нового доктора! – крикнул из угла Сергей Сиротин, врач-патологоанатом.

– Минуточку! – Сирин поднял руку вверх. – Никто не забыл, что это мои конфеты и цветы?

– Ты принадлежишь коллективу, значит, всё, что принадлежит тебе, идёт в общак, – заявил Юра.

– Хорошо, что машина и дача зарегистрированы на жену, – отшутился Сирин, взял из уже наполовину пустой коробки сразу две конфеты и торопливо отправил в рот, словно опасаясь, что и их отнимут.

Рабочий день подходил к концу, и с каждой минутой сердце билось всё чаще. Время от времени мне приходилось делать глубокий вдох, дабы приостановить это ускорение и вернуть сердечный ритм в норму. Но стоило встретиться взглядом с Захаром, как в груди снова начинало сжиматься и трепетать, словно птица-душа просила выпустить её, чтобы устремиться к нему навстречу.

Вот уже который год этот день недели был «моим» – выкроенный из лоскутков суматошной жизни, украденный у всех, кто нас ждал, бережно оберегаемый от любых неожиданных планов. День, когда, покинув клинику порознь, мы спешили на тайную встречу и, захлопнув за собой дверь в мир, превращавшийся на несколько часов в чужой и ненужный, упивались минутами бесконечного блаженства, рождённого обладанием друг другом и самими собой.

Да, именно, самими собой! Когда всё вокруг становится на свои места, исчезают волнения и страхи и остаются только покой и умиротворённость в сердце. Когда пропадает чувство раздвоенности души, находящейся в постоянном ожидании, и ты понимаешь: только теперь в пазл судьбы наконец подобран давно потерянный фрагмент, без которого не складывалась картина жизни.

Подойдя к дому, я увидела, что Захар пришёл первым и ждёт меня. Я достала ключи, отперла замок и, толкнув тяжёлую дверь, вошла. Малаков шагнул следом и захлопнул дверь. Мы стояли в тёмном коридоре, и не нужно было света, хотелось просто проникнуться ощущением долгожданной близости.

– Ну, здравствуй, Солнце, – Захар положил ладони на мои пылающие щёки, и я прижала их руками, чтобы передать ему свой жар.

Высвободив одну руку, он притянул меня к себе и начал целовать в шею, щекотно покалывая небритыми щеками. Он зарастал щетиной необычайно быстро, и, на мой взгляд, это придавало ему ещё больше привлекательности и сексуальности. Но прикасаться к Захару губами было непросто, и первый поцелуй всегда оказывался быстрым, словно пробуешь горячий чай из чашки. Но жажда пересиливала, и вот уже, обжигаясь об эти колючие губы, я не могла от них оторваться и пила это блаженство до дна.

Мне нравились его сильные руки, настолько сильные, что Захар поднимал меня, будто ребёнка, и нёс, осторожно обходя все углы. А я, прижав голову к крепкому плечу, тихонько дула ему в ухо. Не знаю почему, но уши его не оставляли меня равнодушной ни на мгновение: кусать, облизывать, перебирать языком мочку, дуть и просто разглядывать каждый завиток раковины я могла часами. Но где взять эти часы? В последнее время «мой день» не всегда оказывался моим. В плотном графике дежурств, операций, консультаций и семейных забот Захару всё труднее было найти время, чтобы выключить телефон хотя бы на пару часов. И оттого короткие минуты близости казались драгоценным даром и пролетали всё быстрей и быстрей.

Когда тебе уже за сорок, да что уж там – давно за сорок пять, за плечами распавшийся брак, в течение долгого времени казавшийся крепким; когда тебе знакомо чувство нерастраченной любви и нежности, которые некому дарить и которые мучают тебя и не дают радоваться жизни, тогда давно и жадно ожидаемая любовь вдруг вспыхивает и разгорается неудержимым пожаром. И ты уже не в силах сдержать это пламя, превращающее в пепел твою осторожность, умудрённость жизненным опытом, недоверчивость и высокомерие. И ты готова отдаться взявшимся откуда-то звериным инстинктам: узнавать его по запаху кожи, по прикосновению пальцев, по дыханию. И не нужно ни слов, ни даже взгляда, чтобы понять: это Он.

Но у каждого за плечами – жизни тех, кто дорог, кто ждёт тепла и поддержки, кто не даёт безоглядно броситься в беснующееся пламя. И ты понимаешь: поздняя любовь хрупка, как первый лед, ступать по которому нужно осторожно, чтоб не поломать неловкими шагами и не оказаться снова в ледяной пропасти одиночества…

Мы долго лежали обнявшись. Я прижимала Захара так крепко, что устали руки. Когда-то давно он смеялся, что я задушу его в своих объятиях, и шутливо пытался высвободиться, а теперь затихал, наслаждаясь минутным счастьем, когда мы ощущали себя единым целым. Отчего-то стало грустно: то ли от переполнявших чувств, то ли от пришедших на память строчек:

 
С любимыми не расставайтесь!..
Всей кровью прорастайте в них, —
И каждый раз навек прощайтесь!..
Когда уходите на миг!
 

Но на сантименты времени не осталось. Захар протянул руку за телефоном, и, как только его включил, раздался звонок.

– Да, – ответил он и, высвободившись из моих объятий, сел, повернувшись спиной. – Я буду через час-полтора. Это может потерпеть?

Я смотрела на прямые плечи, и первым желанием было целовать его спину, но ощущение, что он не здесь и не со мной, заставило дождаться конца разговора. Отключившись, но не выпустив телефон из рук, Малаков обернулся ко мне.

– Солнце, у нас есть ещё час.

Но момент безмятежного счастья был разрушен, и где-то в подсознании зазвучали тревожные ноты, которые в последнее время становились всё громче и громче. Я понимала: однажды они сольются в увертюру к разочарованию, но пыталась отсрочить наступление этого мгновения.

– Ты, пожалуй, иди, – погладив его руку, ответила я. – У меня сегодня тоже наметились планы на вечер.

Я боялась услышать вздох облегчения, но Захар набросился на меня и, навалившись всем телом, крепко сжал мою голову в своих руках и посмотрел в глаза.

– Говори, что за планы, – притворно сердясь, потребовал он.

В другой раз я бы рассмеялась и перевела всё в шутку, но вдруг захотелось плакать. Не дожидаясь, когда защекочет в носу, судорога сведёт горло, а глаза наполнятся слезами, я, оттолкнувшись, перевернула Захара на спину и, усевшись на него верхом, с преувеличенно воинственным видом заявила:

– Буду заниматься устройством личной жизни!

Захар, как истинный мужчина, не понимающий никакого подтекста, удивлённо спросил:

– А я что, не личная жизнь?

– Личная. Но не моя, – ответила я и, хлопнув ладонью по его груди, словно поставив точку в разговоре, соскочила с кровати и отправилась в душ.

Через пару минут, шлёпая по паркету босыми ногами и придерживая обёрнутое вокруг тела полотенце, я вернулась в спальню, ожидая увидеть Малакова одетым и готовым попрощаться, но, к моему удивлению, он всё ещё сидел голый на кровати.

«Всё-таки чертовски привлекательный экземпляр», – мысленно попыталась пошутить я, глядя на него со стороны.

Услышав мои шаги, Захар встал, подошёл ко мне; размотав полотенце, прижался всем телом и, посмотрев прямо в глаза, прошептал:

– Прости, Солнце. Мне тоже мало этих минут с тобой.

И, припав к моим уже опухшим от его колючих поцелуев губам, снова увлёк меня в это сладкое «бессознание».