– Именно. Она велела передать, говорю почти дословно, дело Апраксина не кончено, тебе никакая реальная опасность не грозит, но лучше не высовываться, если не хочешь быть востребованным как свидетель. Ты в этом что-нибудь понимаешь?

– К сожалению, – бросил Александр хмуро, и Никита понял, что друг не хочет подробничать на этот счет, ну и пусть его. – А с чего это вдруг великая княгиня дала тебе подобное поручение? – не удержался он от вопроса.

– Это длинная история. Она знала, что я еду в Пруссию. А в армию я явился не воевать, а к тебе за помощью.

Стало совсем темно, хозяин принес сальные свечи. Белов попросил еще пива. Вино кончилось… А не кофе же лакать в этой дыре, где чай не признают, а водку не гонят.

– Ну что там, выкладывай. – Белов подпер щеку рукой, неотрывно глядя на узкий язычок пламени.

– Я приехал в Пруссию на поиск княжны Мелитрисы Репнинской… – и Никита в меру подробно и совершенно откровенно рассказал все, что связывало его с» астрой и звездочкой «, а иными словами, опекаемой им фрейлиной Ее Величества.

Александр слушал не перебивая, только лоб тер, словно хотел разгладить ранние морщины, а потом начал теребить нижнюю губу, которая кривилась в подобие улыбки.

– А ведь и впрямь развеселил, князь, – заметил он, когда Никита кончил свой рассказ. – Это ли не смешно, что мы одной и той же Мамоне служим, а получаем только зуботычины. Да, да, как говорили древние греки, посмотрел дурак на дурака, да и плюнул – эка невидаль…

– Я тебя не понимаю.

– Да уж куда там… Ты знаешь, зачем я ездил к, Апраксину в ноябре? За этими самыми письмами.

– Да ну? – Никита был так ошарашен, что вскочил на ноги, тень от его фигуры зависла над Александром.

– А ты знаешь, как попали эти письма к фрейлине Репнинской? – с напором продолжил Александр. – Через батюшку, полковника Репнинского. Он был доверенным лицом великой княгини,

– А я-то подумал, что это она так расстаралась.

– Для себя их высочество расстарались.

– Да будет тебе, Сашка. Великая княгиня добра. Мелитрисе она вполне искренне хотела помочь… Белов вдруг насмешливо сморщил нос:

– А ты не влюблен ли, гардемарин? Она хорошенькая – твоя фрейлина?

– Ну что ты порешь чушь? Влюблен – не влюблен… В этом ли сейчас дело? Сейчас главное – ее из рук Тайной канцелярии вырвать.

– А из первой бочки пиво лучше было… Не находишь? Это горчит, – он отставил кружку. – А с чего ты взял, что княжна в руках Тайной канцелярии? Скажи на милость, зачем бы им тащить княжну в Пруссию? Они бы и дома подыскали хороший сырой каземат и повели неторопливое следствие. Да ты их повадки лучше меня знаешь.

Дверь вдруг распахнулась, и на пороге появился Гаврила в ночном колпаке и пледе.

– Вы, Никита Григорьевич, запамятовали. Нам надобно Осипова искать, этого инкогнито. Вы бы порасспрашивали Александра-то Федоровича, он человек головастый. Э… – он вдруг сморщился, как от горького. – Вы уж оба, ваши сиятельства, того… хороши. – И он затянул на плаксивой ноте: – Свой-то запас уже выкушали. А еще русские баре…» Трактат о пьянстве сочиняли «, Катулла читали, а теперь сидите на немецком подворье и лакаете уже четвертый час их неочищенную брагу.

– Гаврила, брысь! Это пи-во! – крикнул Никита и, любя правду, добавил: – Но, конечно, пьянит. А жерило^{note 7} драть – не велика заслуга. – И горестный камердинер, напялив на лицо самое унылое выражение, удалился.

– Вот еще что мы не обсудили, – понизив голос, сказал Никита. – Помнишь, ты мне дурацкое письмо прислал, что-то про ворвань и горшечную глину?

– И про Сакромозо, – уточнил Белов показно бодрым голосом.

– Ну так я узнал о его приметах. Великая княгиня сообщила. Приметы эти мало цены имеют, потому как устарели. Красив, кареглаз, росту моего, то есть приличного, на подбородке имеет родинку в виде розового пятна.

– Пятно на подбородке ничего не стоит бородой или мушкой прикрыть.

– Наверное, он и прикрыл, потому ищи бородатого. И еще одну примету подарила великая княгиня. – Никите подумалось вдруг, какое ребячество было запоминать эту подробность, да еще передавать это Сашке, он даже хохотнул вслед своим мыслям. – Когда Сакромозо волнуется или задумывается глубоко, то начинает вот эдак тереть руки, словно они у него сильно чешутся. Он знает, что жест этот плохого тону, простонародный, поэтому, заметив за собой, что трет руки, тут же останавливает себя.

Никита ждал, что Александр тоже рассмеется, мол, хороша примета, вроде того что причесывается по утрам и ест правой рукой, но Белов стал очень серьезен.

– А ну-ка повтори еще раз… Никита с готовностью повторил.

– Не может быть… Нет, чушь какая! Смешно, право. Но ведь это как посмотреть? Встречу дружка ситного, обрею до пяток.

– Чтоб пятно на подбородке найти?

– Именно, князь.

Как правильно отметил Гаврила, лифляндское пиво порядком затуманило друзьям голову, придав их разговору некую неповоротливость и многозначительность.

– Ты кого-то имеешь на примете?

– Банкир один имеется в Кенигсберге, толстый такой, бородатый… ты его не знаешь.

– Банкир Бромберг? Так я был у него. Фрау К. мне о нем рассказала. Сам банкир в отъезде. Сашка, это не он. Я бы почувствовал. Я столько раз представлял, как встречусь с Сакромозо лицом к лицу!

– Но ты же не встретился. Он же в отъезде.

– Все равно. Сердце бы мне подсказало!

– Наш барометр – сердце! Это о-о-н… Ты очень точно скопировал этот жест. Бывало, в шахматы играем, он задумается, и знай трет себе руки. Теперь он Скрылся. Вредоносный тип! И оч-чень не глуп. Но я-то простофиля, а?

– Саш, ты не простофиля. Ты очень даже не простофиля! И я тебя за это люблю.

– Этот липовый банкир мне еще одного мерзавца подсунул – Цейхеля. Теперь я уверен, что этот переводчик из их шайки. Завтра же скажу куда след, что этот Цейхель липовый католик, немецкий шпион и трижды негодяй.

– А куда след? Кому сообщать-то?

– Черт его знает, У нас все секре-етно! Где этот отдел по тайнам обретается? Небось в Кенигсберге! Никакого порядку! Мне бы этого Цейхеля надо было вязать. Я его сегодня встретил. Шушваль вражеская!

– Что ж, теперь все немцы шпионы? Побереги жерило! Посмотрел дурак на дурака – Давай спать.

Наутро Никита поднялся с тяжелой головой и все с тем же вопросом:

– С чего же начать?

– Не знаю. Разве что с молитвы, – чистосердечно признался Белов. – Когда у меня на пороге стоит таинственный неразрешимый вопрос, я говорю себе, а не плохо бы повидать Лядащева.

– К черту Лядащева. Вечно я ему должен быть благодарен. Что это у нас за страна такая, что вечно должно Тайную канцелярию благодарить, что она тебе голову не свернула! – крикнул Никита в запальчивости, но тут же осадил себя. – А ты прав, пожалуй. Лядащев нам сейчас нужен, как никто. Где он?

– Ищи ветра в поле. Я тут как-то столкнулся с ним. Между прочим, расспрашивал про тебя. Где, мол, ты да что поделываешь.

Белов пообещал порасспросить кой кого и. исчез, полковые дела требовали его присутствия. Все ждали с минуты на минуту приказа о выступлении, строя предположения о пункте назначения и упорно твердя о повторном походе на Франкфурт-на-Одере. Александр не верил этим слухам и, поскольку Никита собирался навестить пастора Тесина, попросил его по дружбе выведать, о чем разговаривают в штабе.

Тесина Никита застал за приготовлением проповеди. Конечно, перо и бумага были немедленно отставлены, князь был выслушан самым внимательным образом. История Мелитрисы, рассказанная Оленевым кратко, но образно, вызвала самое горячее сочувствие пастора. Мягким своим голосом он заверил Оленева, что постарается сделать все, чтобы найти след девицы. В словах пастора звучала глубокая, несколько экзальтированная вера в торжество справедливости, однако он не дал ни одного практического совета, и Оленев вдруг усомнился в возможности Тесина чем-то помочь. Ясно, что с этим вопросом к фельдмаршалу Фермеру пастор не сунется, а сам – что он может сделать?

Однако удовлетворить просьбу Белова было вполне в силах пастора, наверняка в штабе главнокомандующего от него не таились. Вопрос о планах Фермера Оленев задал самым невинным светским тоном и тут же понял, что сморозил глупость. Немецкая педантичность и порядочность Тесина не могла позволить просто так выбалтывать военные тайны кому бы то ни было, даже другу. Лицо его приняло строгое и даже скорбное выражение.

– О пути следования русской армии знает один Всевышний. Мне известно, что господин фельдмаршал испытывает серьезные сомнения, но он не делится ими со мной. Знаю только, что все его мысли направлены на одно – как бы не уронить честь русского воинства.

– Сейчас все любят рассуждать о чести, – строго сказал Никита, – а по мне, народу бы поменьше в этой бойне полегло. Как с той, так и с другой стороны… Да!

» Еще не хватало, чтобы немцы и лифляндцы нам честь спасали!«– подумал он с раздражением и обидой и даже хотел брякнуть Тесину что-нибудь в этом роде, но вовремя одумался. У пастора было совершенно потерянное лицо, и он умолял взглядом: не говори ничего больше, сам потом пожалеешь.

На том и расстались. Александр где-то болтался по своим полковым делам. В самом отвратительном настроении Никита сел обедать. Из чисто отмытого окошка виден был угол сарая, где хранились повозки, сбруи, старые колеса, видно, в этот сарай и карету его сволокли. А не пустил немчура русского полковника в лучшую гостиницу. Никита успел заметить, что есть в этом доме помещение с зеркалами, что выходит на палисад с бузиной и цветным горошком. Сейчас бы он из окна совсем другой вид наблюдал.

Он потянулся за салфеткой, предполагая найти там хлеб, и очень удивился, обнаружив, что на тарелке лежит небольшой продолговатый пакет. На пористой серой бумаге было написано по-немецки: князю Оленеву в собственные руки, сверху обертки – такой-то полк, полковнику Белову А. Ф.

– Га-а-врила!

Появившийся камердинер пожал плечами.

– Почтарь принес. Военная почта. Говорит, что это письмо у них несколько дней валяется, полк найти не могли.

» Князь! Радея о судьбе известной опекаемой вами особы, извещаю, что сведения о ней вы можете получить в Познани в Табачной лавке пана Быдожского, что на Главной площади у монастыря францисканцев. Пану предъявите сие письмо. Торопитесь «.

Подписи, разумеется, не было. Почерк грамотного, привыкшего к перу и бумаге человека говорил о том, что дама в оранжевой юбке с необыкновенным именем Фаина, никак не могла написать это письмо. Значит, кто-то писал за нее. Кто? Друг или враг? Никиту вдруг ознобило между лопатками, и даже затылок заныл, словно он поймал на себе чужой любопытный взгляд. Если письмо прислано к Сашке в полк, значит, за ним следили, как только он выехал из Кенигсберга. Невероятно!

Никита решил ехать немедленно, но явился Александр и уговорил отложить поездку до утра. По поводу письма он тоже не мог сказать ничего вразумительного. Решено только было посадить на козлы кареты вместо кучера Ефима бывалого солдата из обоза. В пять часов утра карета с полным багажом была готова к отъезду.

– Не нравится мне, что ты один едешь, – переживал Белов. – Дам я тебе, пожалуй, гренадеров в охрану.

– Ни в коем случае. Здесь езды-то не более пятидесяти верст.

– Это по прямой пятьдесят, а с объездами да с учетом военного времени все сто будет. А если нарвешься на пруссаков?

– Пистолеты заряжены, шпага у пояса. Господь в небе, охранит.

– Я тоже, батюшка, при пистолетах, – поддержал барина Гаврила.

Договорились, что при благоприятном стечении обстоятельств Никита через два-три вечера вернется на квартиру Белова в Ландсберг.

Дорога шла вначале вдоль тихой, извилистой Варты. Война не оставила здесь страшных своих следов, все выглядело мирно, почти благостно. Урожай на иных полях был уже убран, статные аккуратные сносики блестели золотом. Солнце неспешно поднималось над плоской, необозримой, как королевский бильярд, равниной.

На повороте возник стоящий на горке старый костел с мощными стенами и высокой оградой, оконные проемы храма были узки, как бойницы, толстые ворота окованы железом. Легко было представить, что это не храм, а замок, военная крепость. Среди этих приветливых рощ и дубрав бились насмерть литовцы и крестоносцы, поляки и немцы, теперь вот пруссаки и русские. Два народа, которые отличаются друг от друга одной буквой: прусский и русский. По нравам и обычаям совсем разные люди, но похожесть в написании сыграла свою лукавую роль. Мы похожи судьбой. Все бы нам воевать, все неймется… И в Пруссии и в России любимая музыка – барабаны…

Так думал, улыбаясь снисходительно и поеживаясь от свежего ветра, князь Оленев. Гаврила мирно похрапывал рядом.

Дорога еще раз свернула и скоро влилась в широкий тракт. Это была уже другая дорога, похожая на распоротый шов на теле земли. По тракту прошла русская армия: глубокие, наполненные водой колеи, стоптанные в грязь поля, какая-то брошенная дрянь на обочине, ветошь, куски рогожи, старой одежды, разбитые ящики, неубранный труп лошади со вздутым животом и обязательным вороньем. И как назло, в смрадном этом пейзаже мысли о Мелитрисе, которые он упорно гнал от себя все утро, не только вернулись, но и завладели им полностью. Как человек практический, он боялся верить в успех сегодняшнего вояжа, молился только, чтобы какой-нибудь особенно едкой пакости не подсунула ему судьба, но сидящий в душе романтик тоже не был безучастным и, время от времени высовывая свой лик, нашептывал в ухо, – а вдруг будет чудо, вдруг на пороге какого-то неведомого польского дома его встретит Мелитриса! А поскольку услужливое воображение тут же яркими мазками начинало разукрашивать придуманную встречу, Никита, боясь, как говорят крестьянки, сглаза, гнал от себя соблазнительную мечту. Уж лучше вспоминать, чем придумывать будущее.

Для начала вспомним ее лицо, вытянем из пеплом посыпанного мрака. Перед глазами возникли два окуляра, совершенно отдельный от глаз нежный рот, мертвые волосы парика. Мелитрисы не было, в памяти возник только размытый контур ее легкой фигуры.

Да, да, он отлично мог себе представить, как она идет навстречу. Где? В Царском Селе вдоль золоченой решетки и подстриженных, как пудели, лип. Никите не хотелось встречаться с Мелитрисой в этом официозном, царственно холодном месте, поэтому он попытался вспомнить тот тягостный день, когда впервые повез ее во дворец. Вот она снимает очки… случилось! Он увидел воочию все разом, и ее белозубую улыбку, и длинный, худенький локон у виска, прядку эту безжалостно крутил ветер. Обочь дороги стояли подсушенные осенью травы, настырная, веселая шавка кидалась под колеса, кувыркалась от возбуждения через голову, и ласточки» мужского рода» летали низко, предвещая надоевший дождь. Отреставрированная памятью картинка была яркая, клейкая и совершенно беззвучная. Скрип колес, топот копыт, лай собачонки и смех Мелитрисы не долетали из страны воспоминаний до сегодняшнего дня.

И тут черствое его настроение само собой смягчилось, разъяснилось, как проглянувший среди туч кусочек чистого неба. Он вспомнил давно покойную и нежно любимую мать. Она показывала худеньким пальцем в небо: «Если из этого синего кусочка можно тебе рубашку выкроить, значит, развиднеется». Никита, хлопая в ладоши, всегда кричал: «Можно, конечно, можно. А вон из того голубого кусочка выйдут рукава. Я же еще маленький». Теперь, князь, на твою рубашку надо , полнеба синевы, где же столько наготовиться. Видно, сегодня опять быть дождю… Надоела эта морозга!

А что он, собственно, разнылся? Вполне вероятно, что с Мелитрисы сняты все чудовищные обвинения. В Тайной канцелярии наверняка знают, что он, ее опекун, за границей. Так кому же еще сдать на руки юную, невинную фрейлину, как не ему? Какая странная фамилия – Быдожский… Неужели этого поляка тоже завербовала Тайная канцелярия?

Никита, наконец, заснул.

Никита долго искал нужный ему дом. Дело осложнялось тем, что у монастыря францисканцев, монументального подворья с костелом в стиле барокко, хоть и имелась лавка, но все называли ее фруктовой или турецкой, а отнюдь не табачной. Главными продуктами лавки были привезенные с юга фрукты, как-то: сушеный инжир, изюм, курага, орехи и пряности. В связи с войной товар был представлен менее разнообразно, скорей всего, лавка жила за счет старых запасов. Усмотрев на полке табак, Никита наудачу попросил приказчика позвать пана Быдожского. Приказчик не удивился, отлучился на минуту и опять приступил к торговле, то есть стал пристально смотреть в окно, ожидая покупателя.

Наконец явился высокий, лысый, чрезвычайно кислого вида господин, упорно отказывающийся говорить по-немецки. Это только считается, что русский и польский язык похожи. Они похожи ровно до тех пор, пока вам не нужно выяснить что-либо конкретное. Во всяком случае, при имени Мелитрисы лицо пана не выразило ни удивления, ни заинтересованности, он по-прежнему тихо ненавидел свою лавку, торговлю, саму жизнь и все ее проявления, продолжая твердить с завидным упорством «знать этого не можу». Наконец Никита отыскал в карманах письмо. Быдожский прочитал его самым внимательным образом.

– Ваше имя? – спросил он, вспомнив немецкий.

– Князь Оленев.

– Следуйте за мной.

Они вошли в комнату с низким потолком, которая служила конторой. На тянувшихся вдоль стен стеллажах лежали гроссбухи, счеты, а также стояли разнокалиберные весы с гирьками. На столе у зарешеченного окна неспешно шелестели от сквозняка нанизанные на длинную спицу деловые бумаги и расписки. Пан, не снимая бумаг с иглы, просмотрел их. Нужная обнаружилась в самом низу. Он легко потянул ее на себя, сорвав со спицы, и протянул Никите. На бумаге был написан адрес и даже начертан план.

– Поезжайте сюда, – он ткнул толстым пальцем в план, – крестом помечен костел Святой Малгожаты, вы его сразу увидите, длинный такой, из красного кирпича, с арками. Ехать вам надо на другую сторону Варты, там мост… каждый объяснит. Скажите, мне, мол, надо остров Тумский. Кружочком помечен сам дом. Он крашен розовой краской, небольшой, второй этаж мезонином. Над входом цифра – 1677, сей год выкован из меди и гвоздиками прибит. Легко найти, не заблудитесь. Стучать надо вот так… – Он три раза увесисто ударил кулаком, по столешнице, потом легонько стукнул пальцем два раза. – Поняли? Вопросы есть?

Конец ознакомительного фрагмента.

3унд – немецкое название пролива Эресунн.

Ретирада – отступление.

Сытуха – толстая женщина.

Напомним читателю, что это июнь 1758 года, в Европе идет война, прозванная впоследствии Семилетней. На одной стороне воюют Россия, Австрия, Франция и Швеция, на другой – Пруссия и Англия.

Брашно – еда.

Мундиры, одежда и прочий приклад.

Жерило – горло