4

С той же улыбкой отрешенности я вступила под своды Артуровой квартиры. Нас ждал стол. Он был накрыт в лучших петербуржских традициях, однако не исключено, что Артур успел приобщиться к голландской культуре. Изобилием стол напоминал фламандские натюрморты, исключен был только присущий им художественный беспорядок. Во всем этом был уже знакомый мне почерк. Когда мой сын в детстве простужался и лежал в постели, он обожал копировать фламандские натюрморты. Но, перерисовывая роскошную утварь с репродукций, скажем, Хеды, он наводил на столе порядок: залечивал раны у надбитой рюмки, ставил прямо завалившийся серебряный кубок, висящую стружкой кожуру с наполовину очищенного апельсина возвращал на исконное место и выметал со скатерти ореховую скорлупу.

Хороший стол пригоден не только для еды, но и для разговора, который немедленно завязался. Начали с малого. Я погоревала, что не видела в музее ни Мемлинга, ни Брейгеля, потом стала надоедать Артуру, чтобы он рассказал какую-нибудь пригодную для печати историю про Амстердам. Артур рад был удовлетворить мое любопытство, но истории так просто в голову не приходят. Как вежливый человек, он не мог от меня просто отмахнуться и потому, наморщив лоб, мучительно что-то вспоминал.

Галка не хотела отдавать мне инициативу за столом, уж если разговаривать, то на общие, всем интересные темы. Она села в кресло, закинула ногу на ногу, в одной руке сигарета, в другой бокал с красным вином. Все говорят – ноги, ах, какие у нее ноги! Шея – вот что главное. Ноги дело десятое. Когда шея стройная и длинная, и головка сидит на ней так породисто, и затылок круглый, а не плоский, как у некоторых, тогда, конечно, ты до глубокой старости будешь выглядеть как фотомодель. А у фотомоделей свой разговор. Уже и магнитофон включили, и музычка замурлыкала.

Алису я больше всего люблю за серьезность и поступок. Галка все готова осмеять, не по злобе, а ради красного словца. Алиса зрит в корень и сразу понимает, можно здесь балагурить или нет. Про свое намерение стать писателем я ей сообщила по дороге в Амстердам. Мне неловко было говорить об этом как о деле решенном, и я как-то вскользь, между делом… Но Алиса сразу поняла и взяла правильный тон:

– А что… попробуй. Вдруг получится! Это ведь большое счастье – приобщить себя к перу и бумаге.

А Галка фыркнула бездумно и весело:

– Не меньшее счастье приобщить себя к сцене и пуантам!

Признайте, что такое немолодой даме крупных форм не говорят. Сейчас за столом все это вдруг вспомнилось, обидно стало. Когда мне обидно, лицо мое принимает замкнутое и надменное выражение. Мой муж покойный говорил: от такого взгляда мухи дохнут. Галка посмотрел в мою сторону, видно, мой вид ее не столько смутил, сколько раззадорил, пригубила вино и сказала весело:

– Марья у нас хочет стать беллетристом. И даже нашелся юный недоумок, который заказал ей книгу.

– У юного недоумка издательство, – сказала я сухо, с издевкой. Но, если быть точной, издевки в ее словах не было. Просто она хотела все обратить в шутку. Видно, ее раздражал мой серьезный тон.

– Юный недоумок заказал ей детектив. Сейчас выходит такое количество плохих детективов, что из них можно построить новую Китайскую стену. Еще один кирпич для Китайской стены…

– Но я не хочу писать детектив, – воскликнула я с отчаянием. – Там должны быть выстрелы, погони и… трупы. Я не знаю, как описывать трупы. Я видела мертвых только в гробу. Это не трупы, а покойники. Хоронили близких мне людей, и чувства, которые я испытывала тогда, никак не укладываются в рамки детектива. Это другие истории, понимаете?

– Понимаю, – согласился Артур. – Но по части детективов я плохой советчик.

– А по-моему, не обязательно труп описывать. Главное – что ты чувствуешь, когда его видишь. Марья работает по системе Станиславского. Она может придумать труп и сама себе скажет – не верю! А как описать этот испуг, эту полифонию чувств, эту жалость к человечеству, которая тебя охватывает при виде убитого. «Кто бы мог представить, что в старике так много крови…» – произнесла она с трагической издевкой.

Алиса поспешила мне на выручку.

– Маша хочет написать путевые заметки, – сказала она мягко, – и украсить их всякими смешными историями.

– Именно так, – оживилась я.

– А зачем тебе это надо? Истории эти? – не унималась Галка.

– Ну… когда у меня будет дыхание прерываться… – попробовала я пошутить.

– Дыхание у нее будет прерываться… – усмехнулась Галка, в усмешке этой уже звучала откровенная недоброжелательность. Чем-то я ее задела, обидела… или как-то так.

– А можно смешную вставку из нашей жизни? – спросил Артур примирительно. – Слушайте байку, – и рассказал милую историю, которую я тут же пожелала записать на диктофон, естественно, уже со своего голоса.

«Родители отдали ребенка в пионерлагерь. Ребенок домашний. Попереживали, поплакали – всё! Ребенок исчез в недрах системы. Родители считают дни и надеются, что у него все хорошо. Через некоторое время получают от сына письмо – аккуратное, на хорошей глянцевой бумаге…»

– Почему ты начинаешь с обмана? – перебила меня Галка. – Откуда в пионерлагере хорошая глянцевая бумага?

– Описочка вышла, – призналась я. – Продолжаю… Получили от сына письмо на вырванном из тетради листке, текст был написан грамотно и без единой помарки. Начиналось оно так: «Мама и папа! Я живу хорошо, кормят нас вкусно…» Далее перечислялись блага пионерлагеря. Родители опешили. Нет, это не наш ребенок. Это не его стиль. Не может быть, чтобы система настолько изуродовала его за месяц пионерской жизни. Стали вертеть письмо в руках, искать какого-то знака. И нашли. Сбоку мелкими буквами с двумя ошибками написано: «Сдесь тюрма». Они вздохнули с облегчением и помчались в лагерь забирать сына.

Я перевела дух.

– Твоя писательская кухня вызывает сомнения, – как всегда, с Галкой нельзя было понять, шутит она или говорит серьезно.

– Уже? – Я еще держалась. – Почему?

– Ты должна писать голый сюжет, заготовку. А ты походя комментируешь жизнь. А этого не надо. Не сочиняй сразу. Сочинять ты будешь потом. Пойми, это сложный процесс – писать книги. Главное для писателя – точность. Понимаешь – точность!

Таким тоном разговаривает учительница с нерадивым учеником. Галку можно понять. Она двадцать лет преподавала в школе.

– А по-моему, нормально записано, – в Артуре пропадал дипломат высокого пошиба. – Давайте я вам еще одну историю расскажу.

Чтобы не слышать Галкиных нареканий, я поднесла к нему диктофон, но Артур отвел его рукой.

– Вы потом сами наговорите, ваш диктофон меня гипнотизирует.

История и правда была хорошей. Отсмеялись, и я стала ее наговаривать.

Жена Артура вместе с сыном жила дикарем в семье где-то в Крыму. В доме жил попугай – общий любимец. Сын все время играл с ним и был счастлив. В какой-то момент мальчик забыл закрыть форточку, и попугай улетел, надоел ему этот отрок. Семья в горе. Артурова жена в ужасе. И вот в Петербург мужу, который работал в очень секретном заведении, летит телеграмма: «Попугай улетел. Немедленно найди замену». Естественно, первый отдел решил, что это шифровка, и тут же начал расследование. Потом, конечно, разобрались, что к чему, но в Венгрию на конференцию Артура все-таки не пустили.

Во время моего общения с диктофоном Галка всем своим видом показывала, насколько мой текст гаже того, который рассказывал Артур.

– Есть документальное кино и есть плохое художественное, – сказала она, как только я выключила диктофон.

– Поясни.

– А что тут объяснять? Все было так емко и предельно ясно рассказано! И не нужно ничего лишнего. Зачем эти кружавчики: отрок, секретное заведение, семья в горе и так далее?

– Господа, – произнесла я официально, – сейчас мне будет преподан урок краткости. Не поленимся, перескажем еще раз как надо, – я поднесла к Галкиному лицу диктофон.

– Не буду я тебе ничего говорить. И вообще эта история меня никак не греет. Я не хочу ее пересказывать. Отвяжись.

– Но если ты вмешиваешься, значит, история про попугая тебя в каком-то виде трогает.

– Да пропади пропадом твой попугай… – в голове прозвучало «и ты вместе с ним». – Краткость – сестра таланта. Ты что хотела записать – факт или рассказ?

– Факт – это тоже рассказ. И вообще мне все это надоело. Я не знаю даже, понадобится ли мне эта заготовка. А записывала так, как мне легче.

– Вот вы всегда так – писатели… – Она засмеялась. – Вам бы только как легче, а до читателей вам и дела нет.

Галка закусила удила. Неужели она не видит, как призрачна и зыбка та тропка, на которую я собираюсь вступить? Я же не писатель, я даже не учусь, я только мечтаю. А она уже громит меня от имени всех учителей русской словесности: писатель – это пророк, а не фантазер с пенсионной книжкой.

И тут случилось странное – я расплакалась. Весь прожитый праздник с кошмаром в конце – пропажей сумки – ухнул куда-то в пробитую в мироздании Галкой брешь. Я плакала о своей несостоявшейся жизни, о глупых надеждах. Вода дырочку найдет.

Вначале слезы были тяжелыми, с надрывом, а потом уже и сладкими, каждый всхлип приносил облегчение. Справедливости ради надо сказать, что в предвкушении того мига, когда мое эссе появится на прилавке, я поглядывала на Галку несколько свысока. Ну красавица, ну жена бизнесмена – и все. Не так уж он богат, ее муж, жмотничает, между прочим. На поездку у меня тысяча баксов, и у нее столько же. А как ей дальше жить? Учительствовать она бросила – тупик! А я хоть и аморфное тело, пластилин, но из меня уже что-то лепит великий Ваятель. Вот за этого ваятеля и получила. А может быть, никакого самодовольства во мне не было? Может, я все это придумала из жалости к Галке, которой было очень неловко? Она сидела напряженная, как струна: ноги рядком, глаза в подол, пальцы с сигаретой нервно позвякивали кольцами.

– Ну, будет тебе, Маш, – сказала Алиса и, повернувшись к Артуру, поведала ему историю про потерянную и обретенную сумку. – Ну о чем ты ревешь-то?

– Ну хотите, я что-нибудь расскажу про Амстердам?

– Сейчас ей лучше коньячку, – вмешалась наконец Галка. – Мань, ну хоть пригуби. Ну что ты как ребенок?

– Помнится, вы сетовали, что не видели Мемлинга? – продолжал Артур в надежде отвлечь меня от радости страдания. – Мемлинга надо смотреть в Брюгге. Это в Бельгии, как раз по дороге в Париж. Совсем маленький крюк в сторону. В Брюгге у меня живет приятель. Он тоже из Петербурга.

– В Брюгге мы не поедем, – отмахнулась Алиса.

– А кто он – ваш приятель? – я слегка выпростала голову из облепившего меня горя.

– Он искусствовед, в Питере преподает в академии. В Брюгге живет уже полгода, на деньги Сороса пишет диссертацию. Квартирует он у одного бельгийского скульптора. Наверняка они приютят на ночь трех дам. Я могу позвонить Константину, а вам сейчас напишу его адрес.

– Мы едем в Париж, – в голосе Алисы появился металл. – Поездка в Брюгге отнимает у Парижа два дня.

– Брюгге тоже стоит обедни, или как там у них… мессы, – хлюпнула я носом.

– С чего вы выдумали какой-то Брюгге? – вмешалась Галка. – Конечно, мы едем прямиком в Париж. И без всяких отклонений.

Я во всем с ней согласилась, но адрес искусствоведа Константина все-таки взяла, так… на всякий случай.

Подруги уже спали, а я пялилась в темноту и думала про белый пароход. Это мой собственный образ, к Айтматову он не имеет никакого отношения. Лет пятнадцать назад я была в ленинградской гавани. Помнится, мы приехали туда на выставку художественного стекла, но заблудились и вышли к морю. Там на погрузке стоял океанский лайнер. Он был белый не только снаружи, но и изнутри, широкая корма его была распахнута, и в этом чреве исчезали тоже белые двигающиеся по конвейеру чемоданы. Я тут же представила салон первого класса: обнаженные спины женщин, фраки мужчин, дорогое вино в бокалах на тонких ножках…

В те годы я себя считала очень счастливым человеком. У меня был полный комплект: семья, друзья, походы, самиздат в достатке. Белого парохода, правда, не было, но я в нем и не нуждалась! Организованный отдых – не для моей компании. Мы дикари и поборники свободы. Само слово «люкс» в применении к гостинице или транспорту попахивало для нас пошлостью. Да захоти я только!.. И тут же поменяю рюкзак на белый чемодан. А тогда, в ленинградской гавани, я поняла, что просто пряталась от мечты ввиду ее полной неосуществимости. Не будет у меня белого парохода. Как не будет ничего судьбой не запланированного. А моя судьба нравом пуританка. Ладно, спать.

Артур говорит, что в амстердамской гавани стоит старинная каравелла, сродни той, на которой плавал Колумб. На каравелле музей парусников всех времен и народов. Жалко, что мы туда не попали. Грех мечтать в пятьдесят пять о старинных каравеллах. И не пиши о себе рассказ. Сообщай только факты. Спокойной ночи, Амстердам.