3,5
Октябрь – продолжение

 
Хоть тяжело подчас в ней бремя,
Телега на ходу легка…
 

А. С. Пушкин

…А барышня, возможно, мила и даже временно человечна: ей грустно и нельзя танцевать. И пухнет барышня от безделья, интернета и чипсов с колой, разумеется, диетической. А добрая мама грустной барышни пухнет от злости, причина коей – неразрешимый конфликт, как в греческой трагедии, – это когда сталкиваются страсть и долг: страсть влечет добрую маму в спа-салон и в молл – там распродажа летней коллекции хрен-его-знает-чего от хрен-его-знает-кого, долг же повелевает остаться с больной инфантой, которая задолбала уже своим Эминемом… А еще добрая мама наверняка накачана силиконом по самый педикюр.

Когда-нибудь, лет через пятьдесят, мы будем восхищаться этими женщинами-первопроходцами, проложившими своими телами путь в эру пластической хирургии. И вы, в вашем прекрасном силиконовом далеко, в те светлые дни, когда апгрейд тела станет не более удивительным, чем обновление операционной системы компьютера или автомобиля, вы вспомните изуродованные лица тех, кто подарил вам спасение! Да-да, спасение, ибо красота спасет мир. Посмотрите на эти лица… Не смейте отворачиваться или, хуже того, хихикать над франкенштейном с раздутой губой и съехавшей к уху обездвиженной щекой с интенсивно подергивающимся верхним веком над слезящимся глазом – результат задетого тройничного нерва… Не отводите взгляд и представьте себе… ну, скажем, героического кролика – ну, хорошо, крольчиху, которая сама (sic!) мужественно оплачивает (кредиткой мужа, разумеется) акт своей вивисекции… Или нет, даже не так: вообразите себе остров доктора Моро и самого доктора Моро, который выходит к своему звериному народу и объявляет: пумы! пантеры! а также львы, орлы и прочие куропатки! Сегодня я буду вас пытать за пятьдесят тысяч баксов, но только двоих из вас! Нет-нет, я сказал – двоих, а не всех… да не суйте мне свои кредитки!.. толпиться бессмысленно – кусать соседей – тем более. Тубо! Фу! Стоять!.. Остальные – на следующей неделе, запись у собаки Павлова… Да не толпитесь же!..

И когда вы вглядитесь в эти перекроенные лица, вы поймете: быть женщиной – великий труд…

Догадываюсь, что вы хотите спросить: «А зачем же ты, Ниночка, согласилась ехать в эту силиконовую долину, если тебе плевать на деньги?» А и правда, зачем? Изучить повадки, вкусовые пристрастия и прочее в этом ареале обитания? Может, и так, но, наверное, я просто не знаю, что делать со всем тем временем, которое мне осталось. Что делать со всей этой осенью, в которой нет Мити, то есть меня с Митей, то есть меня, то есть осени… тьфу! короче, вы поняли…

Потому что нет ничего лучше, чем осень, когда ты идешь от института пешком – в никуда или просто в октябрь, потому что октябрь так мимолетен, что его легко прозевать, но сейчас он здесь – с городом и солнцем влюблен в тебя, он нескромно треплет подол твоего смешного короткого темно-синего платья в красный цветочек… Смешного потому, что до колен, а ниже – тощие ходилки, растущие из грубых, тяжелых, почти мужских, башмаков.

– Ну точно пальма из кадки, – смеялась утром бабуля. – И при чем тут джинсовая куртка? Она же велика на три размера… Не лучше ли надеть плащ – октябрь на дворе…

…Потому что нет ничего лучше, чем юный октябрь, когда солнце дурачится, то ныряя за высокий кирпичный дом, то мягко скатываясь тебе на нос, а улица пятится от тебя вместе с автозаправкой, автобусной остановкой и загорелым белобрысым мальчишкой в линялых джинсах и голубой рубашке. Мальчишка неизвестно откуда нарисовался, и на самом деле уже и не мальчишка – наверное, немного старше меня… Но он смешно шагает задом наперед, чудом не налетая на добродушных прохожих, он размахивает руками, хохочет мне в лицо и счастливо орет:

– Я не переживу, если вы уйдете из моей жизни!

– Классная заготовка! – я тоже смеюсь. – А что обычно отвечают?

– Я в нее и не входила! – мальчишка жеманно поджимает губы и на секунду останавливается.

Я едва не налетаю на него:

– Не смешно! Еще!

– Умри, несчастный! – Мальчишка возобновляет шаг задом наперед.

– Так себе… А ты типа такой отвечаешь: спаси, о великодушная!

– Вроде того.

– Да ну… все варианты уже разобрали… А, наверное, самый распространенный: еще как переживешь! Или – придется пережить. Да?

– Вообще-то, – он прыжком перестраивается и идет уже рядом, в ногу со мной. – Вообще-то чаще просто называют имя… Я, кстати, Митя.

На переходе я узнала, что Митя живет на Маяковской, в квартире бабушки. Бабушка умерла два года назад… Возле магазина «Русский лен» я была в курсе, что Митя окончил факультет журналистики и теперь ищет работу… точнее, предки ее для Мити периодически находят. Рядом с магазином «Дары природы» стало известно, что Митя терпеть не может дичь и креветки, зато любит манную кашу и черносмородиновое варенье, а также пирожки с мясом, с капустой, с картошкой, с зеленым луком и яйцом, музыку Джорджа Бенсона и Херби Хэнкока, а бледная полоска над верхней губой – последствия хоккея во дворе дома у бабушки, точнее клюшки Подкормкина, который и в школе был таким длинным, что, когда Митя как-то выскочил из подъезда, клюшка пришлась ему аккурат по губе, хорошо, что зубы целы остались, а журналистика Митю вообще-то не интересует, но это лучше, чем право, но хуже, намного хуже, чем слэпом на бас-гитаре…

Недалеко от МИДа Митя спросил:

– Ты замуж за меня пойдешь?

– Когда?

– Завтра.

– Завтра пойду.

– Нет, завтра не получится. Завтра только документы подадим. А замуж через месяц. Идет?

– Идет.

Вы, наверное, подумали, что я так легко согласилась, потому что мне никогда предложения не делали? Ха! Да я их считать устала, ваши предложения, – нет, ну начальные классы школы не в счет, конечно. Я про вменяемый возраст – после шестнадцати. Ну ладно: было одно. Но экзотическое – оно исходило от мамы жениха, то есть жених, может, и не знал, что он жених, он был соседом и бывшим одноклассником моей англичанки, довольно молодой вертлявой брюнетки, живущей где-то рядом с метро «Динамо». Уж не знаю, где бабуля ее отыскала, но английский англичанка знала хорошо. Так вот: англичанкин одноклассник повадился зависать у нее во время наших занятий. Я очень радовалась одноклассниковым приходам, поскольку они приходились на самое ужасное – согласование времен, перфектные формы, причастия… а еще модальные глаголы, местоимения… Я толком и не помню теперь, как этот сосед и одноклассник выглядел – вроде высокий шатен с бородой, а может, и брюнет… Но маме его я чем-то приглянулась: в одно из занятий, после того как сосед выпил весь кофе на кухне, где я, разумеется, тоже ошивалась, его мама и заскочила якобы за спичками. Или за солью. Да-да, именно так все и было – мама, невзрачная такая востроносая мышь, продефилировала непосредственно в комнату для занятий и сообщила что-то типа: «здравствуйте, я соседка якобы за спичками»… ну или за солью – я, собственно, не вслушивалась в ее соль и спички. Я радовалась временной отмене системы английских времен… А потом, когда соседка со спичками или солью узнала, что я сирота (вообще-то неясно, кто ей выдал эту дезу: папа-то у меня, как вам известно, жив себе в Америке по контракту вместе с женой Аней), так вот, когда она решила, что я круглая сирота, то обрадовалась не на шутку: «Возникать меньше будет!» – заявила она моей англичанке. Не верите? Я тоже не поверила, но англичанка клялась, что так и было. И тогда я попросила передать моей неудавшейся свекрови, что папа у меня есть, а еще бабушка, и поэтому возникать я буду…

А когда меня впервые увидела Митина мать, в ее взгляде было: «Вот оно! Я знала, я всегда знала!» И тут-то мне и стало понятно, кто я такая на этом свете: я – материализовавшийся ночной кошмар моей свекрови. Вообще у меня сложилось ощущение, что с самого Митиного рождения свекровь ждала от него какой-то пакости, и когда появилась я, она, оправившись от первого шока, даже с некоторым облегчением вздохнула: ну что ж, лучше это, чем, упаси господь, джаз. Как я узнала позже, свекровь ничто так не пугало, как невесть откуда взявшееся Митино увлечение джазом – никто в их добропорядочной министерской семье в джазе замечен не был. Вообще-то свекровь напрасно боялась: к классическому джазу, который слушала моя бабуля, Митя был довольно равнодушен, отдавая предпочтение стилям фьюжн, джаз-рок и даже соул.

…А Горки не случайно называются горками: переулок между высокими каменными заборами то скатывается вниз, то взмывает к молочно-белой глухой стене. Стена качается и плывет, плывут коричневые гофрированные ворота гаража, подпрыгивают поднятые в немом приветствии пушистые лапы елок, истерическим маятником пляшет земляничный ароматизатор. Утренняя овсянка подкатывает к горлу, сквозь оглохший пульсирующий ритм в ушах прорезается радостное «Приехали! Вам удобнее выйти здесь, а я загоню машину». Качка прекращается, но переднее сидение продолжает плыть и плыть… лучше не смотреть, упереть невидящий взгляд в никуда – в воображаемую точку прямо перед собой… Правую щеку обдает волной свежести, и я чувствую холодеющую испарину на лбу: кто-то открыл мою дверь. Я неловко выношу отяжелевшую ногу за порог:

– Нет-нет! Все хорошо, я сама.

– Да вы совсем зеленая! Алексей! Да брось же ты машину – помоги дойти! – в молодом женском голосе высокими нотками вибрирует беспокойство.

Я чувствую, как тяжелая мужская рука бережно берет меня под локоть и ведет куда-то вперед: я старательно смотрю только перед собой – на посыпанную разноцветным гравием дорожку, и знаю, что любое движение глаз может обернуться новым приливом дурноты.

Мне настолько нехорошо, что почти не стыдно. Понятно, что позже стыд непременно придет: еще бы – выдавать предобморочные фокусы в незнакомом доме. Да еще в присутствии хозяйки дома – меня уже усадили в кресло в большом светлом холле, и я сумела сфокусировать взгляд на обладательнице обеспокоенного голоса, высокого, немного капризного, но совсем не жеманного. Такой голос бывает у девчонок, которые с детства уверены, что все их любят, сколько бы этим девчонкам ни было лет. У хороших девчонок.

Очень маленькая и очень тоненькая молодая женщина в белой футболке, темных спортивных штанах и резиновых шлепанцах стоит передо мной и внимательно в меня всматривается. У нее темно-рыжие волосы, стянутые в хвостик, и остренький подбородок хитренького миловидного лица. Легкая посадка головы и общая грациозность выдают хореографическую подготовку.

– А вы – не? – В ее глазах нет ни отвращения, ни осуждения, а только доброжелательный и в то же время почти профессиональный интерес.

– Я – не?..?.. – пытаясь вникнуть в суть вопроса, я тупо смотрю на нее. – Простите?.. Ах, нет, я не беременна… Просто укачало в машине. Знаете, когда сама за рулем, все нормально, а когда водитель…

– А почему вы не на своей? Боитесь незнакомой дороги?

– Да нет… Осталась у бывшего мужа… Нет-нет, не подумайте: он бы отдал, я не захотела.

Странно, меня почему-то не смущают ее бесцеремонные, в сущности, вопросы: что-то в ней есть такое, что позволяет мне с легкостью отвечать. Мне нравится, что меня спрашивают, как…

– …как к вам обращаться: Нина Серафимовна или просто Нина? Я Юлия Михайловна, но можно Юля. Наверное, я вас ненамного старше: мне тридцать пять.

– Мне скоро тридцать… Но, наверное, при Варе удобнее по имени отчеству – чтобы не путаться. А где она?

Мне уже лучше, и по мере того, как я прихожу в себя, чувство неловкости нарастает.

– Она, наверное, ждет нас в гостиной – обедать. Да-да! Вам надо поесть, даже не спорьте! Вы, наверное, много курите?

– А, вы медик! – догадываюсь я.

– Ну, я давно не работаю. А так – да. Педиатр.

– Мам, ну вы где? Есть же хочется! – На пороге холла показалось кресло с загорелой девчонкой с коротко стриженными светлыми волосами.

Именно кресло: явно дорогое темно-коричневое дерево, сверкающие ободы и спицы колес не вызывают никаких ассоциаций с приспособлениями для инвалидов, а скорее вписываются в один ряд с роллс-ройсами, бентли и всякими гелендвагенами. Легко преодолев порог, девчонка подъехала прямо ко мне.

– Я Варя. – И протянула мне крепкую загорелую руку.

На Варе белые шорты и белая майка, ее короткие светло-соломенные волосы с рассыпающимися и добела выгоревшими рваными прядками почти закрывают глаза, так что ей то и дело приходится их сдувать или откидывать со лба заносчивым движением головы. Все это очень идет к породистому загару – такой бывает только у настоящих блондинов. Она совсем не похожа на мать – тоже, вероятно, невысокая – мне сложно, ведь она сидит, определить рост, но шире в кости, да и лепка лица иная: круглое открытое лицо с очень гладкой и очень тугой кожей… Мне почему-то кажется, что такие лица были у красавиц-комсомолок двадцатых годов – спортивных улыбчивых барышень в белых носочках и босоножках. Или нет, скорее так: если мать смахивает на балерину, то Варя – теннисистка.

– Смотрите, какие у меня дырки в ногах! – она гордо показывает глазами вниз – на свои щиколотки.

– Прекрати! Нина Серафимовна сейчас упадет в обморок! Пошли есть!

Стараясь не смотреть вниз, на ее ноги – не дай бог действительно отключиться при виде вделанных в щиколотки спиц, я неуверенно встаю из кресла. Впереди бесшумно едет коляска, за ней шествуем мы.

– Ванная здесь, – показывает Юлия Михайловна на коридор слева по ходу.

Как и следовало ожидать, ванная похожа на термы Каракаллы (черт их знает, как они выглядят, эти термы – я в них не была… просто их почему-то часто вспоминал Митя) – много мрамора цвета морской волны, много орнамента и душистого, но не тошнотворного запаха – мыла, шампуня, пены для ванны… Если честно, такие дома – с ванной и туалетом на каждом повороте коридора, с колоннами, подпирающими высокий потолок гостиной, – я видела только на разворотах глянцевых журналов. А такого огроменного, во всю стену, окна, как в гостиной, я и в журналах не видела: окно выходит в сад во внутреннем дворе дома, и кажется, что длинный, покрытый белой скатертью стол стоит прямо перед зелено-рыже-красно-желтой рощей. За столом, рядом с Юлией Михайловной и напротив нас с Варькой, сидит тетка средних лет и средней, совершенно не запоминающейся добродушной внешности – уверена, вам знакома такая внешность с короткими каштановыми волосами и потекшим овалом среднерусского лица.

– Это Галя, наша помощница по хозяйству. Мастер по пирожкам и вообще!.. А вы уже намного лучше! – Юлия Михайловна снова бросает на меня цепкий, но доброжелательный взгляд. – Обязательно выпейте бульон: вам сейчас надо!.. Вы часто так?

– С детства. Слабый вестибулярный аппарат и пониженное давление… ужасно стыдно, чуть что – в обморок.

– Так вам нельзя курить!.. И надо сказать Алексею, чтобы вез аккуратнее. Вечно лихачит!

– Да нет, это не Алексей, это земляника, в смысле, ароматизатор…

– Точно! Мам, скажи ему, я тоже чуть не блевала!

– Варвара! Что за слова! Тем более за столом!.. Нина Серафимовна, пирожки с мясом – слева, с капустой – справа… А кстати, Галь, – Алексей что, уже пообедал? Ему же везти Нину Серафимовну часа через три – пусть посидит с нами.

– Они с Азатом на кухне: у них там футбол. – У Гали грудной улыбчивый голос.

– Ну это святое. Азат – это наш садовник… они с Алексеем болеют за разные команды, кто бы ни играл. А если еще и муж к ним присоединится!.. Он – по очереди – то за Азата, то за Алексея…

– Азат классный! – сказала Варька. – Он вообще не пьет, но, когда папа напьется, они вместе песни орут.

– Варька! Ты нарочно?! Знаете, – снова повернулась ко мне Юлия Михайловна, – Азат – бывший учитель музыки… А у меня мама учительница музыки. Когда она к нам приезжает, общается в основном с ним… Говорит, единственный культурный человек в доме…

– Эт точно! – подтвердила Варька то ли факт бабушкиного высказывания, то ли правду бабушкиных слов.

Я с удовольствием отхлебываю бульон из чашки с двумя ручками по бокам: а и правда, от бульона мне лучше. Мне даже весело, как от бокала шампанского. А ведь я сто лет не ела обычных, домашних вещей. Я уже давно не ем, а питаюсь: с утра овсянка, днем и вечером что придется – банан, кофе с печеньем, суши – и все это, не ощущая вкуса… не для того, чтобы не умереть, а чтобы можно было курить – иначе упадешь в обморок…

А курить, что и говорить, хочется – особенно после бульона, и все же я получаю удовольствие оттого, что я за столом. Мне нравится, что белая скатерть настолько бела, что кажется, что она должна поскрипывать, как снег в ясную морозную ночь, мне нравится, что большие белые салфетки накрахмалены до состояния картона и что их нужно класть себе на колени. И что маленькие золотые пирожки уютно подпихивают друг друга в двух одинаковых корзинках из тоненькой соломки. Корзинки стоят по бокам от горделивой супницы из прозрачно-белого фарфора в тончайших розовых цветах. Мне нравится натюрморт из редиски, помидоров и огурцов, разложенных на салатных листьях – н а большущем блюде посреди стола, а еще мне нравится прозрачный графин с рубиново-сверкающим клюквенным морсом – ясно, что домашний: на поверхности плавают ягодки, и мне нравится его наливать в стройный высокий стакан: все мы, включая Галю, сами накладываем себе еду, и мне это тоже очень нравится.