Мемуар 7. Огонёк

Во втором классе к нам привели мальчиков, и началось совместное обучение. Евгения Ивановна поставила их у доски, и мы, девчонки, внимательно рассматривали незнакомцев. Конечно, мальчишки не больно какая невидаль: сколько казаков-разбойников, горок, лапты сыграно вместе! Но то там – во дворе – в непонятно какой одежде, на которую и внимания-то не обращали, шумные, растрёпанные, свои, а здесь… Мальчишки стояли тихо, кто-то переступал с ноги на ногу, кто-то по-дурацки хихикал, кто-то смотрел в пол или потолок. Витя, Юра, Руслан, Миша, Валера, Саша… Мальчиков наперечёт. Мне достался Юра, его посадили за парту рядом со мной. Симпатичный, с остреньким носиком. Его байковая форма выглядела помятой и уже чем-то измазанной. Он мне понравился, и я стала о нём думать. Но дружбы не получилось.

В середине года я заболела какой-то нестандартной болезнью. То поднималась температура, то становилось трудно дышать. Районный врач, женщина средних лет, сидя около моей кровати, долго копалась в справочнике «Детские болезни» и назначила постельный режим. Известный по всей Москве платный и дорогой врач-натуропат Виленкин, осмотрев меня, попросил маму записать его рекомендации в специальную тетрадь. Миндальное молоко, коктейли из свежевыжатых соков и ежедневные хвойные ванны. Завершая визит, он посоветовал: «Сохраните эти записи и покажите вашей девочке, когда она вырастет, чтоб знала, какой труд в неё вложен». И тоже предписал постельный режим. Бедные родители! Они выполняли все указания! Мяли, жали, тёрли на тёрке, выжимали соки через марлю. Вечером отец притаскивал в комнату детскую ванночку, ту самую в которой купали братца, и, растворив в тёплой воде зеленовато-жёлтую таблетку, напоминавшую лето и сосновые перелески, запихивал меня в ванну. Потом я лежала на панцирной кровати, а папа читал вслух про нелюбимого мною инженера Гарина и его изобретение. Иногда мы работали с папой над рукописным журналом. Днём я сочиняла короткие – на полстранички – рассказы, а вечером папа подрисовывал к ним иллюстрации. Так я и валялась, развивая в себе лень и беспечность (делать уроки почему-то не рекомендовалось).

А однажды… Однажды после школы ко мне пришли мальчишки. Гурьбой. Особенно запомнились Витя и Коля. Витя – коротенькая золотисто-русая чёлочка, синеокий, невысокий и мечтательный, встав в угол комнаты, посмотрел на верх бело-глянцевой голландки с кругом медной задвижки и вдруг запел:

Дивлюсь я на небо та й думку гадаю:

Чому я не сокiл, чому не лiтаю,

Чому менi, Боже, тех крiлец не дав?

Я б землю покiнув I в небо злiтав. ..

Обычно Витя говорил скороговоркой, непонятно чему посмеиваясь, проглатывая часть слов, но исполняя песню, так чётко и трогательно пропевал каждую букву, что я и сейчас слышу его ангельский голосок, и что-то пощипывает у меня в носу, губы подрагивают в улыбке, и я готова заплакать от любви и печали…

Следующим выступал Коля. Среднего роста, упитанный и краснощёкий, он уверенно одёрнул форменную тужурку, выставил вперёд ногу и запел:

По долинам и по взгорьям

Шла дивизия вперед,

Чтобы с боем взять Приморье –

Белой армии оплот.

Наливалися знамена

Кумачом последних ран,

Шли лихие эскадроны

Приамурских партизан.

Потом спел «Каховку»!

Он чеканил слова, притоптывал ногой и всё больше и больше краснел…

Вскоре после домашнего импровизированного концерта я пришла в школу. В этот день нас надолго задержали после уроков, объявив, что будут снимать для самого главного в СССР журнала! Сначала мы ждали. Потом в класс вкатили незнакомую нам технику, и началось: то сажали мальчиков и девочек вместе, потом рассаживали, пересаживали, велели то смотреть на доску, то писать, то улыбаться, то сидеть, не шевелясь с выражением серьёзности и строгости. Вдруг в класс вбежал низенький, толстенький фотограф, всех пересадил, щёлкнул и убежал. Всё закончилось. Нам обещали журнал и фотографии.

Мы уже стали забывать об этом, но, когда Евгения Ивановна принесла три журнала и раздала каждому ряду, чтобы посмотрели и вернули ей, все стали тщательно рассматривать обложку в надежде увидеть себя. Увы, на фотографии красовался только Витя и за ним две девочки: я и Таня. Остальные персонажи оказались смазанными, и дети могли лишь с трудом догадаться, кто есть, кто. Вон чуть заметна Катя, вон – Оля.

Придя домой, я отдала журнал маме. Она положила его на дно средней полки старинного комода рядом с моими светлло-русыми кудряшками, завёрнутыми в пергаментную бумагу и крестильной рубашечкой. При переезде всё это богатство затерялось, фото той обложки я отыскала в интернете. Ей шестьдесят шесть лет.

Мемуар 8. Истра

Река никак не могла нащупать свой путь: путалась, петляла, вдруг неожиданно круто развернулась и, нарисовав странно изгибающийся контур, побежала в обратный путь.

Я стою на мостках среди заросшего берега Истры. В густой зелени нет-нет да блеснёт прежнее русло, этой холодной, не всегда добродушной реки. Забрасываю мяч в воду и плюхаюсь, спустившись на нижнюю ступеньку. Я ещё плохо плаваю, поэтому время от времени приходится, ухватившись обеими руками за моего красно-синего спасателя, барахтаться и, с трудом сопротивляясь течению, нащупывать вязкое илистое дно. Иногда я прихожу на реку одна, чему очень рада, потому что тогда между мной, рекой, кустарниками и небом возникает любовь. Чаще, с братом на руках вслед за мной, спускается к реке мама или мои двоюродные сестры: Ляля и Таня.

Изба, в которой мы живём этим летом вместе с семьей маминой сестры, стоит на берегу реки, поэтому, несмотря на прохладное лето, часто бегаем к мосткам. Так я становлюсь русалкой! По выходным приезжает папа, и тогда я превращаюсь в лесную диву, поскольку мы уходим с ним за большую крутолобую поляну, пересекаем мелколесье и скрываемся в дальнем лесу. Грибы, ягоды, букеты лесных цветов. Как-то мы наткнулись на разрушенный блиндаж. В нём – следы войны: телефонные аппараты, ну знаете, такие, с крутящейся ручкой, патронташ, разбросанные гильзы. Глаза у отца разгорелись. Он обходил находки и справа, и слева, заглядывал внутрь рва. Строго посмотрев на меня, попросил ничего не трогать. Чувствовалось, он не прочь исследовать, что там и как. Но поглядывая на меня, не решился. А только всё смотрел и смотрел вниз. Очевидно, вспоминал фронт, войну. Не в этот ли раз, возвращаясь домой, он начал и быстро оборвал свой короткий рассказ о войне, о первом бое, о куриной слепоте и морошке, которая его исцелила на далеком от Истры Волховском фронте, о наших катюшах и их фауст-патронах… Да, война была повсюду. И здесь, в Подмосковье, и там, в далёком далеке, и в Москве.

Мама рыла окопы, во время бомбёжек залезала на чердак нашего дома, где в углу долго лежала куча песка для тушения зажигательных бомб, выезжала с Владимиром Нечаевым на фронт с концертами для военных, после работы на заводе бежала на радио, где пела для москвичей и арии из опер, и русские песни. Дед бессменно дежурил на Мосводопроводе, он работал там старшим инженером, а в короткие часы отдыха валялся на своей кровати в закутке, отделённом от комнаты буржуйкой. Как-то при очередном налёте осколок бомбы, прострочив дубовые брёвна нашего флигелька, оплавил оконное стекло, просвистел над дедовой макушкой, пробил стену в коридор и вылетел через противоположную стену дома.... Шла война и в рязанской деревне. Там, выехав к свекрови на лето, зимовала мамина сестра с тремя детьми, выменивая на последние вещи что-нибудь съестное, чтобы накормить детей. Для этого ей приходилось переходить через глубокие овраги, в которых частенько встречались волки, в соседнюю деревню, где жили побогаче…

Да, в моём детстве недавняя война чувствовалась во всём, фильмы о ней, книги, рассказы, даже воздух, казался сотканным из неё. Я часто видела сны о войне, пряталась от немцев и даже выработала правило: не смотреть на них, если тебя ищут, поскольку взгляд притягивает. Когда же в Завидове, где с некоторых пор наша семья стала проводить отпуска, случился пожар и, взрываясь в воздухе, с грохотом разлетались обломки шифера, я, уже взрослая, пережила ужас не пожара, а войны…

Мемуар 9. От Новослободской до Сущёвского тупика и дальше.

Дед, Георгий Константин (да, два имени, правда, этого второго имени мы, его внуки, долго не знали) Гофман, пенсию, как и все советские пенсионеры, получал нищенскую. Но это никак не отражалось на его самодостаточности. Бодр. Уверен в себе. Если же надевал френч с барского плеча – подарок жены именитого сановника, то уж и говорить нечего. И лишь довоенное драповое пальто, которое он носил в ненастные осенние дни, сутулило его и старило.

Под вечер дед переходил Новослободскую, направляясь на прогулку. Так он озвучивал свое скорбное сидение в сквере у пожарной каланчи в Сущёвском тупике, где когда-то познакомился со своей будущей супругой, моей бабушкой Еленой Николаевной. Иногда к нему подходил маленький старичок: бородка острым клинышком, пенсне; иногда мужчина среднего роста, тоже пожилой, с палочкой и хлюпающим протезом. Все они когда-то были женаты на сёстрах, проживающих в доме Овчинниковой…¹

Помню и я, болтая ногами, сидела на этой же скамейке и наблюдала, как выскакивали из ворот пожарные, разматывали и сматывали упругие резиновые шланги, повторяя эти упражнения бесконечное количества раз, пока главный, взмахнув рукой, не давал отбой. Иногда пожарные, запрыгнув в машины, срываясь, уносились куда-то.

Рядом с пожарной частью находилось сущёвское полицейское отделение. В нём, как в пересыльной тюрьме, в 1909 году содержался В.В. Маяковский, проживающий в то время на Божедомке (на этой улице в детстве жил и Ф.М. Достоевский), в это учреждение отправляли в молодости свои прошения моя бабушка и её сестры с весьма странным содержанием: сменить подданство. Дело в том, что среди их предков по мужской линии затесался никому неизвестный великобританский подданный, и этого оказалось достаточным, чтобы в документах всех последующих поколений сохранялась эта чудна̀я приписка, создавая массу неудобств, например, при трудоустройстве. Потому-то леди и писали свои бумажонки. Судя по всему, их просьбу уважили, как и просьбу В.В. Маяковского о дозволении ему прогулок, как прочим заключённым. Сейчас в этом здании – музей МВД. Минутах в пяти – музей Достоевского, Антроповы Ямы², где когда-то мама с Жориком ловили циклопов для аквариумных рыбок, и много прочих достопримечательностей.

Пока мы жили на Новослободской, вся округа от Тверской до проспекта Мира ложилась мне и моим близким под ноги, и мы частенько совершали прогулки, чаще всего за Садовое кольцо.

До Каретного ряда, где рядом с Эрмитажем жила со своим семейством мамина сестра, тётя Зина, добирались либо на троллейбусе, либо пешком через Краснопролетарскую. За многоэтажным домом, на первом этаже которого впоследствии разместилась кинобиблиотека, сворачивали во двор. В двухэтажном доме, почти примыкавшем к эрмитажной стене, на втором этаже они и жили.

Позже их переселили в Воротниковский переулок, бывший усадебный дом³, туда добирались переулками через Миусы, если хотели прогуляться подольше, а если лентяйничали – через Каляевскую (ныне Долгоруковскую). Многолетие близкой жизни расплескалось позже, когда москвичей расселили по спальным районам. А до этого шастали друг к другу почти ежевечерне, завершая моционом трудовой день.

Подумалось, что не всегда наши визиты были кстати. Иногда приходили, а в доме готовились ко сну, расставляя посреди большой комнаты, разделённой старинными шкафами на зоны, раскладушки. Пироги же на дубовом столе, стоявшем под бронзовой дамой с обнажённой правой грудью, дожидались гостей, приходивших к вечернему чаю, часов до десяти. Ватрушки, лимонники, пироги с вареньем, разносортные, непохожие друг на друга чашки, серебряные гнутые ложки. Хозяйка дома – наша тётушка, тётя Зина, в каком-нибудь лёгком халатике, с уже отпущенной из пучка косицей, пробиралась на крошечную четырёхметровую без окон кухню, где на газовой плите разогревала чайник. Удивительно, как она ухитрялась в столь стеснённых условиях готовить, мыть посуду, стирать. А готовила, или как теперь говорят, стряпала, она не только пироги: её многочисленное семейство отличалось привередливостью: кто-то отдавал предпочтение бульонам, кто-то овощным супам, кто-то лапше. Но сдобу любили все. Никто, как тётушка, не мог испечь или нажарить груды пирожков с начинкой из капусты или мяса, никто не подавал к столу таких полупрозрачных блинов, ожидавших на масленицу под подушками и одеялами задержавшихся визитёров. Никто, как она, не снабжал расходившихся по домам после обильной трапезы гостей пирогами и блинами. Вот оно – московское хлебосольство.

Хотя в других семьях наших родственников, подобного я не встречала. Везде пребывала умеренность и скуповатость. Пожалуй, только бабушка мужа пекла по праздникам такое количество сдобы, но то – в праздники, а у тёти Зины мы могли за ежевечернимб чаем испробовать много всякой всячины.

Конечно, приходили мы не ради чая, в их доме нас всегда принимали с лаской, одобряли улыбками, объятиями, но как сказать, как сказать… Приходили, целовались, присаживались к столу, выпивали по чашечке и посидев немного у черно-белого телевизора, у которого наша тётушка, как правило, клевала носом, перекинувшись с обитателями дежурными фразами, собирались в обратный путь.

А дома – в койку, где после вечернего променада по московским закоулкам, спалось легко и сладко. Но не всем. Мама притаскивала на обеденный стол чертёжную доску, тушь, линейку, циркуль, рейсфедер, бумаги, кальки и работала часов до двух-трёх. Иногда, если это были так называемые обтяжки, она приносила низкие и широкие «ванночки», хорошо знакомые фотографам и, приготовив нужные растворы, «купала» чертежи, использовав для просушки все возможные стеклянные и зеркальные поверхности.

Долго бодрствовал и дед. Он часто сидел в своём закутке за письменным столом и писал что-то, но обычно, полулёжа на высоких подушках, слушал радио. Перед дедушкиной кроватью на стене висели фотографии его родителей и распятие, поскольку крестили его в протестантском храме Петра и Павла…

Перед смертью, с лёгкой руки Никиты Сергеевича, пенсию деду повысили, и он успел сделать мне царский подарок: светло-бежевая «Ласточка» c радужной сеткой на заднем колесе, фонарём и лёгким ручным тормозом, надолго стала мне верным конём, уносившим за леса, поля и горы…

Мне бы хотелось, перебирая пазлы, кружить и кружить в детском, лелеющем душу мире, но пора и честь знать, перейдя к описаниям более позднего времени.

Часть 2.

Мемуар 10. Приуготовление

Оставив позади пионерские костры и горны, я перехожу ко времени более осмысленному, в котором мой школьный приятель Витя уже не искал сокола в небе, а бродил с понуро опущенной головой, не смешил себя и других прибаутками, пребывая в молчаливо-отрешённом состоянии. Другой мой одноклассник, Коля, которому, как и другим, сунули комсомольский билет через узкое оконце, долго выглядел нахмуренным, и даже написал возмущённое сочинение об этом.

В школьной системе произошли изменения, и от нашего класса осталась только буква и цифра.

В СССР ввели профессиональная подготовку для школ, и одиннадцатилетка докатилась до нас. Это означало, что десятилетняя школа становилась одиннадцатилетней, и одновременно ученики получали какую-то начальную производственную ориентацию. Поскольку наша школа находилась рядом с Менделеевским институтом, класс «А», в котором я училась, объявили химическим. Вот тут-то и образовался в моей жизни изгиб, как у реки Истры, где я когда-то училась плавать. Только спасательного мяча не подвернулось. ..

В те годы химию объявили надеждой и опорой нашей страны. В школу рванули новенькие. А многие мои одноклассники ушли из школы, найдя себе по душе что-то иное. Оля перешла в Гнесинку, Валера в художку, Таня перешла в «В», где учили на библиотекарей, Катя и другой Витя – в техникум. Полина – в ШРМ (Школу рабочей молодёжи). Позже к ней примкнула и я.

Среди новичков сразу выделились дети из состоятельных семей, как сказали бы сейчас, мажорики. Мне представлялось, что они умнее, симпатичнее и смелее нас, и я впервые почувствовала себя… изгоем!