Прелюдия

Он подошел к ней сам где-то на тридцатой минуте концерта. Она стояла за правой кулисой и смотрела на сцену. Он подошел сзади, со спины. Взял вдруг за локти сразу двумя руками и сказал очень близко на ушко, чтобы было слышно за грохотом музыки:

– Добрый вечер. Все нормально? Аппаратура работает?

– Во как работает! – Она подняла большой палец, не поворачиваясь, прямо над своей головой, повыше и показала ему. – Отлично работает! – а сама вся зашлась телом от его прикосновения и даже сжалась от приятного ощущения внутри себя.

– Отлично! – опять сказал он на ухо, но не ушел и все так же держал ее под локти, чуть прижимаясь сзади всем телом.

А может быть, ей показалось, что «чуть прижимаясь», но как же это было приятно! Она стояла, почти не дыша, и ощущала его всего. Она боялась шевельнуться, потому что тогда он мог бы уйти. Ей казалось, что он тоже не дышит. Так они простояли молча почти до самого конца концерта. Отвлек их рабочий сцены. Он что-то прокричал Саше на ухо, и они оба ушли за задник. Она осталась стоять одна, медленно приходя в себя от его прикосновений и пытаясь собрать воедино свои разбежавшиеся по закоулкам извилин мысли. Мысли были ошеломительно радостные, одуряющие и зовущие… Она их очень испугалась, потому что они казались нереальными…

«Так! Быстренько успокоилась! Это все тебя не касается! Этот овощ не с нашего огорода. Не про нашу честь. Он вон какой молодой, а ты старая калоша, поэтому утихомирь свой дурацкий организм и закуси губу. Раскатала! Смотри, чтобы об нее никто ноги не вытер!» – четко и с расстановкой сказала она себе, чтобы отрезвиться от сумасшедшего ощущения.

Но отрезвиться не пришлось, потому что из-за задника показался улыбающийся Саша. Со знанием дела, целенаправленно, он подошел к ней и… вернулся ровно в ту же позу, от которой его оторвали, как будто это было его законное место. Взял ее сзади под локти двумя руками.

«Что само ушло, само может и вернуться. Китайская пословица», – ни к селу ни к городу подумала она и тоже осталась стоять в той же позе, как будто он не уходил только что, а теперь не вернулся. Как будто он стоял вот так всегда и это действительно его законное место.

– Через сколько концерт закончится? – опять прямо в ухо спросил Саша.

– Минут так через десять, а что? – повернула она голову к нему, от чего пришлось поднять ее кверху и запрокинуть.

– Да нет, ничего. Я так, – прокричал он ей в ухо.

– А я думала, вы спрашиваете для того, чтобы меня на ужин пригласить? – сказала-спросила она очень игриво, сделав бровями горку, а ресницами застенчивость, и удивилась. Она не ожидала от себя такой прыти в первый же день знакомства. Нет. Она не была пуританкой и очень хорошо реагировала на предложения мужчин встретиться «для поправки здоровья ночью», не заглядывая в дальний угол. Но всегда это было просто, наверное, потому, что не цепляло так сильно, как в этот раз. А в этот раз возможное рисовалось неожиданным, обжигающим нервы, мистическим и нереальным! Если оно могло случиться, то должно было быть красивым, если, конечно, вообще могло случиться?… Оно должно было быть украшено цветами, музыкой, свечами… то есть всеми букетно-конфетными атрибутами. Так ей мечталось… а сама – пожалуйста, сразу и на ужин взялась набиваться…

«Ну, я даю! Ай да Пушкин!» – мелькнуло в голове гордостью похвалы самой себе.

– А вы не против? – отвлек он ее от самокритики и самокопания…

– А почему я должна быть против? – тут же откликнулась она и опять удивилась на свой рот, который выговаривал слова, не дожидаясь решения и приказов из мозгового центра. – Ужинать все равно надо. Можно в местный кабак пойти, а можно и в номере. Мы к походной жизни привыкшие, нас гостиницей не испугаешь! – выдала она ему как можно громче и все еще удивляясь сама себе.

– Тогда, может, пойдем отсюда, надоело кричать, – предложил он.

Они прошли в пустую гримерную, остановились там посреди комнаты, не зная, что говорить друг другу в наступившей тишине. Она стеснялась своего хриплого голоса, а он стоял напротив, рассматривал ее и обдумывал свой порыв про ужин. Он начинал сомневаться в его правильности, это было заметно по глазам.

– Ну, так куда пойдем? – первой нарушила она тишину, спугнув его сомнения, и постаралась сказать это как можно нежнее и женственнее.

– Лучше бы в ресторан, но только у меня с денежкой негусто, поэтому мы пойдем в кафе при ресторане, там кухня та же, но значительно дешевле. Там наши филармонические всегда едят днем и пьют пиво по вечерам. Особенно симфонический оркестр. Весь там заседает. Любимое место. Клуб по интересам.

– Э нет! Идем в лучший ресторан этого города! Сегодня я угощаю. Мы же должны рассчитаться за аппаратуру? Вот я и приглашаю.

– Я так не привык. Я всегда сам рассчитываюсь.

– Это все прекрасно, но я вам действительно должна за аппаратуру. Будем считать, что я с вами рассчиталась, а вы на эти деньги приглашаете меня в ресторан.

– Ну, если только так. Тогда я согласен. Идемте.

В тот первый вечер, в самом его начале, она чувствовала себя как-то натянуто и скованно. Может быть, это было из-за аппаратуры? Нехорошо было именно так начинать знакомство, как бы унижая его то ли подачкой, то ли оплатой? А может быть, из-за своего хриплого голоса, но она на удивление сама себе стеснялась начинать разговор и ковыряла вилкой в тарелке очень сосредоточенно, как будто и правда была очень голодна. А Сашу с начала вечера отвлекали всякие местные личности, посещающие ресторан. Они считали своим долгом, наверное, из чувства глубокого уважения, так показалось Алле, подойти и поздороваться, при этом оценивающе окинуть взглядом «даму» за столом. В результате весь разговор, все их общение вдвоем начинало сводиться к общим темам:

– На улице весна в самом разгаре…

– Хорошо, что эпидемия гриппа сошла на нет…

– А вы здесь всех знаете?…

– А вы надолго приехали на гастроли?…

Разговор получался такой пустой, что даже не смешил ее, не говоря уже о том, чтобы заинтересовать. Ей хотелось, чтобы он был хотя бы ознакомительный, поэтому она плюнула на свое стеснение и стала первой рассказывать о себе в юморной, вольной манере, чтобы как-то раскрепостить обстановку за столом. Он тоже должен был включиться в эту игру. Она хотела услышать от него то самое главное, что всегда подспудно интересовало женщину: занято ли его сердце?…

– А вы постоянно живете в этом городе? И родились здесь?

– Да нет. Я из другого города. Родился я не здесь.

– А я родилась в Подмосковье, в маленьком городке Химки. Правда, тогда он был еще подмосковной деревней. Деревенские мы.

– Да и мы не совсем городские…

– То есть? – спросила Алла.

– Я с Украины. Из славного города Балаклея. Правда, то место, где я жил, городом можно назвать с натугой. Мы жили в своей хате в пригороде Балаклеи, селе Пришиб. С садом, огородом, картошкой, которую родители заставляли копать осенью, ну и с прочими гусино-куриными прибамбасами, включая драчливых индюков, две коровы, а к ним, соответственно и сено, ну и всякое разное, что бывает при своем хозяйстве, да еще когда родители оба работают в соседних пригородных предприятиях. Так что я вырос в чужих садах да на речке. На природе, другими словами.

– Ну да. И мое детство было ярко окрашено деревней и просторами для роста, хотя мы и жили в двухэтажном, правильно сказать бараке, который стоял на самой границе леса, поля и соседней деревни. Поэтому нас двор воспитывал и лес, как и вас. Там мы и пропадали с утра и до вечера. Я своих родителей видела мало, они у меня были тоже шибко работящие, плюс коммунисты, но очень любила. Из-за своей занятости они меня малость не досмотрели аж с самого раннего детства, а когда очухались, я успела превратиться в глобальную проблему, которую они решить оказались уже не в силах, столько во мне дуре оказалось дури. Мама у нас была очень инициативная, парторг, но здоровьишком слабая. Сердце. Врачи советовали не тратить на меня свои силы, беречься от лишних неприятностей. Но школьные учителя думали по-другому. Они очень хотели привлечь ее к процессу воспитания дочери, не обращая внимания на разные и всякие предписания врачей. Правда, все это не помешало им с папой прожить долгую и счастливую жизнь! Они очень любили друг друга, свою работу, нашу квартиру и до самой старости ходили за ручку. А я с самого раннего детства стала любить себя сама, потому что больше любить было некому. Так что я с детства человек недолюбленный, но зато свободный и к себе отношусь правильно…

– Да… Мы все чего-то недополучили в детстве… Наши родители были очень заняты общекоммунистическим строительством… Некогда им было утопать в быту… – Саша сделал горестное лицо.

– Ну да… А еще мне всегда очень нравился цирк и клоуны в нем. Я и себя с раннего детства считала Клоуном! И мечтала, между прочим, работать клоунессой в цирке. Поэтому очень люблю ко всему прикалываться! Бог послал вот этой дуре, – Алла указала себе пальцем в грудь, – жизнь на удивление полную. Она у меня и правда через край. Я, между прочим, клоунов собираю. Кукол. У меня уже большая коллекция. Еще чуть-чуть, и можно в книгу Гиннеса подаваться…

– А можно будет когда-нибудь полицезреть?

– Посмотрим на ваше поведение… – Алла сделал хитрые и зовущие глазки. – Если будете паинькой и случайно забредете в славный город Москву, я, так и быть, их вам покажу. Я ведь в этой жизни осталась совершенно одна. Одна-одинешенька со своими клоунами! Даже детей Бог не дал, наверное, побоялся дури… ков на земле плодить. А так как я с раннего детства все ждала и ждала приключений, как в цирке, то Бог мне их и подкидывал вместо детей, досыта и больше. Чтобы не скучно было…

– Вы так интересно к себе относитесь!

– Лучше самой шутить над собой, чем задыхаться злостью от человеческого злословия. Я так думаю.

– Это удел людей очень умных и поэтому критически оценивающих себя, – промолвил Саша тихо и задумчиво.

– Я надеюсь… Во всяком случае, есть надежда на папины и мамины гены. Они у меня евреи. Это вселяет слабые надежды на ум целой нации, обособленной сознанием своего высшего предназначения от всего остального остолопнутого населения.

– А я ведь тоже еврей.

– Слава богу, все вокруг свои. Тогда можно в полную признанку…

– В каком смысле?

– В смысле выкладывания всего чего на душе – начистоту.

– Совсем?