VII

Костя был дома. И не один: в передней висело две шинели. За дверью послышались раскаты громкого смеха. Это Саша Бобров, никто другой не может смеяться и говорить так громко. Не хотелось бы гостей в этот вечер. Именно Сашу в особенности не хотелось. Засидится до ночи, нашумит, накурит… Подавив в себе это неприязненное чувство, Светлана вошла в комнату.

Странные люди – курильщики. Что может быть лучше чистого воздуха?

Затуманили, засинили всю комнату…

– Чаю хотите?

– Нет, спасибо, Светланочка, мы уже подзакусили.

Саша встал ей навстречу, большой, грубовато скроенный и сшитый, заполняющий собой и своими разговорами все пространство. На счастье, он уже собирался уходить. Наполовину раздавил Светлане руку, прощаясь.

Когда подают руку мягким киселем – неприятно. Но жать так бесцеремонно – это насилие над личностью.

Светлана спросила, удивляясь своему лицемерию:

– Куда же вы спешите? Посидите еще.

Костя вышел в переднюю проводить. Вернулся.

– Ну, как жизнь, Светланка? Ты что-то у меня совсем от рук отбилась… Фу, как накурили мы! Форточку разве открыть?

Он вскочил на стул, стуча сапогами. Что-то звякнуло на подоконнике за занавеской – должно быть, поставил туда посуду после ужина.

– Представляешь себе, – Константин шумно засмеялся, спрыгивая на пол, – Сашка-то наш жениться собрался. Завтра идут в загс!

– Вот как? – спросила Светлана. – На ком же?

Что с ним такое сегодня? Обычно после ухода Саши Боброва в комнате сразу становилось тихо – до звона в ушах. Сегодня было не так. Казалось, дух Саши Боброва вселился в Костю, заставлял его громыхать голосом, смехом, сапогами и стульями.

– Жалко парня, а? Правда, Светланка? Женатиком станет – конец свободной жизни!

Светлана вспомнила, что был как-то разговор о девушках и о свадьбах. И Саша Бобров самоуверенно сказал: «За меня всякая пойдет».

– Мне жаль его жену.

Костя подсел к ней на диван.

– Жалеешь девушку? Так тебе твой муж больше нравится?

– Костя, слушай, – Светлана смотрела на его сапоги, – у тебя не могли остаться старые твои ботинки с коньками, довоенные еще, конечно, школьные, тридцать девятый, ну, в крайнем случае сороковой размер?

– Право, не помню. – Он задумался. – Может быть, дома где-нибудь и лежат.

«Домом» он называл маленькую квартиру под Москвой. После смерти Костиной матери туда переехали ее родственники.

– А ты не можешь туда написать? Только поскорее.

– Могу, конечно. Впрочем, не думаю, чтобы остались. Отдал кому-нибудь или мама отдала. Светланка, а зачем тебе башмаки с коньками сорокового размера? А? Признавайся! Ведь это не женский, это почти уже мужской размер!

Он притянул ее к себе, обнимая как-то твердо, неуютно, даже грубовато.

Светлана отстранилась.

– Постой… Нет, я серьезно. Костя, мне очень нужно. Для мальчика одного.

– Хорошенький мальчик – с лапами сорокового размера! Светланка, ведь у тебя же четвероклассники! Маленькие дети! Нет, очень мне все это подозрительно. – Он опять хотел ее обнять.

Светлана резко отодвинулась и встала.

– Не целуй меня.

– То есть как это – не целовать? Собственную жену не целовать?

Она сказала с отвращением:

– От тебя водкой пахнет! – И отошла к окну – закрыть форточку.

День был морозный, и в комнате сразу захолодало. На подоконнике за занавеской она увидела тарелки, два стакана, две бутылки из-под водки и одну темную, из-под вина, с длинным узким горлышком. Неужели вдвоем можно выпить все это?

Светлана вынесла грязную посуду в кухню, сунула пустые бутылки в шкаф.

Вымыла все, убрала. Ей не хотелось возвращаться в комнату.

Казалось, там ждет ее не Костя, а чужой человек – чужой и даже враждебный.

А Костя стоял посредине комнаты с самой добродушной улыбкой.

– Я спать лягу, Светланка.

– Ложись, если хочется. Я еще почитаю, мне заниматься нужно.

Она постелила ему на диване, отошла к письменному столу.

– Светланка…

Он пошел к ней, пробираясь между обеденным столом и стоявшими вокруг стульями. Стулья с грохотом поворачивались, каждый по-своему, скатерть сдвинулась, перекосилась, пошла глубокими складками. Ваза с зелеными ветками отъехала на край. Вся комната сразу приобрела какой-то неряшливый, нетрезвый вид.

– Ложись, – сказала Светлана, резко отстраняясь от его протянутых рук. – Отойди от меня, слышишь, ты мне отвратителен!

Она оттолкнула его обеими руками, поправила скатерть, потушила верхний свет.

Константин сел на диван и медленно стал снимать сапоги.

Светлана взяла учебник, развернула на заложенном месте, прочла страницу, еще полстраницы, не понимая ни одного слова, только прислушиваясь к шорохам за спиной.

Скрипнули пружины дивана, еще и еще… потом затихли.

Светлана отложила учебник, взяла полотенце, пошла в ванную. Вернувшись, покосилась на диван – спит, кажется.

Осторожно ступая в мягких тапочках, потушила настольную лампу, прикрытую пестрым шелковым платком. И совсем по-кошачьи тихо забралась под одеяло, на свою кровать.

Теперь в комнате было почти совсем темно. Только с улицы проникал тусклый свет между неплотно сдвинутыми половинками шторы – не то уличные фонари, не то луна…

Светлана лежала на спине, вытянув руки поверх одеяла. Спит Костя или нет? Тишина в комнате была какая-то настороженная, не спокойная.

Нет, разумеется, он не спит. Когда спят – это не так тихо. Он лежит, затаив дыхание, и слушает.

Откуда светлая полоска на стене? Фонарь или лунный свет? Это лунный свет, потому что он медленно двигается. Когда ложилась, он захватывал притолоку двери, а теперь сполз на обои.

Странно бывает – вдруг вспомнится что-то далекое, давно забытое, о чем и не вспоминала никогда.

Это было еще перед войной, когда Светланина мать, учительница, стала работать в деревенской школе. В соседнем доме жила большая семья, все ребята моложе Светланы, только один мальчик как раз ей ровесник… Сколько им было? По десять лет. Такой хозяйственный мужичок, матери во всем помогал, младшие его очень слушались.

Каждое воскресенье, а иногда и в субботу по вечерам, и в дни получки он стоял, как бы дежурил у ворот, поглядывая на широкую улицу, поросшую гусиной травкой. И вдруг сообщал матери деловитым, спокойным тоном:

«Маманька! Папаньку ведут!»

Из дома выбегала его мать, высокая, худая, с мужскими сильными руками. А к воротам какие-нибудь досужие приятели, добрые души, подводили его отца, который самостоятельно уже передвигаться не мог и висел, подпираемый их плечами.

Жена и десятилетний сын сейчас же начинали хлопотать вокруг него, объединенными усилиями протаскивали в узкую дверь, укладывали на кровать.

Светлана теперь даже не могла вспомнить его лица – только фигуру, идущую раскорякой на фоне яркой зелени и цветов. И еще запомнила – взгляд.

Неужели жена могла его любить – такого? Должно быть, любила все-таки. Когда он запаздывал вечером, она сама стояла у ворот или даже отправлялась встречать на станцию. А когда был молодым, он, должно быть, тоже считал себя неотразимым и говорил, как Саша Бобров: «За меня всякая пойдет».

Светлана вспомнила, как пожалела сегодня девушку, Сашину невесту. Пожалела, уверенная в своем счастье…

Как медленно ползет по стене полоска лунного света! Это похоже на движение минутной стрелки на часах. Оно почти незаметно для глаза. Но вот и еще один цветок на обоях ушел в тень… Который может быть теперь час?

…Кто-то ходит по коридору – значит, еще не поздно. Кто-то постучал в дверь. Светлана сказала: «Войдите!» – и только потом вспомнила, что она раздетая, лежит в кровати. Она быстро села, накинула на плечи халат.

Дверь распахнулась так широко, что стукнула о соседкин сундук, стоявший в коридоре. Вошли двое мужчин, поддерживая третьего, висевшего на их плечах. Его голова была опущена, Светлана не видела его лица.

«Маманька! Папаньку ведут».

Откуда этот мальчик? Как его зовут? Светлана не могла вспомнить. Ваня или Сеня? И почему он не вырос за эти десять лет?

Вошедшие мужчины сказали:

«Вот, принимай хозяина».

«Что вы делаете? Зачем вы его сюда привели?»

«Как – зачем? – сказали они. – Муженька своего не узнала?»

«Вы ошибаетесь! – крикнула Светлана. – Это не мой муж! Мой муж вон там, на диване спит».

Они засмеялись. Она увидела диван, ярко освещенный луной. На диване никто не спал, простыни и подушки были прибраны, как днем.

Мужчина, которого подвели к ней, поднял голову, она увидела, что у него лицо Кости. А взгляд у него был как у того соседа в деревне, отца мальчика.

А мальчик – Ваня или Сеня – сказал:

«Маманька, давай его уложим».

«Откуда этот мальчик? – крикнула Светлана. – Почему ты зовешь меня матерью?»

Светлана хотела вглядеться в лицо мальчика и вдруг поняла, что видит с закрытыми глазами. Нужно поскорее их открыть…

Она открыла глаза. На стуле, рядом с кроватью, висел ее пестрый халат. Полоска лунного света дошла до середины дивана. На диване подушки смяты, одеяло откинуто. Кости нет.

Светлана лежала, прислушиваясь, минуту, две минуты. Потом надела халат и вышла в коридор. Там горело электричество и было очень холодно. Холод шел низом, вдоль пола, к ногам.

В кухне тоже было светло. На полу около раковины, веером, большая разбрызганная лужа. Костя стоял на подоконнике, форточка была открыта. Казалось, что его волосы дымятся, – это входил в комнату морозный пар.

– Слезай сию минуту! Закрой форточку.

Она сказала это совсем негромко. С таким же вот накалом приходилось говорить в школе, когда ребята делали какую-нибудь особенную гадость. И мальчишки сразу слушались, даже пугались немного.

Константин тоже, как бы испугавшись, захлопнул форточку и соскочил с окна.

– Иди в комнату и ложись. Почему у тебя волосы мокрые?

– Я умывался.

Светлана взяла его за плечи, повернула к двери. Твердые плечи, сильные руки, которые поддерживали ее, – их сила теперь была враждебна и даже вызывала страх.

Он вернулся в комнату и лег, не сказав ни слова.

Она вытерла пол около раковины, потушила свет в кухне и коридоре.

Теперь опять все началось сначала: они лежали в темноте, лежали, прислушиваясь к каждому шороху, и каждый знал, что другой не спит.

А луна совсем ушла из комнаты.

Потом Светлане почудилось, что Костя опять хочет встать и уйти. Она вскочила и повернула выключатель. Нет, он лежал спокойно. Он быстро поднял руку, защищая глаза от яркого света.

Светлана сказала с брезгливой гримасой:

– Спи, тебе завтра на дежурство идти. Ты завел будильник?

Будильник был заведен, как всегда, на шесть часов.

И опять молчание, темнота. Только смутные шорохи и тяжелые мысли.

Наконец она поняла, что теперь-то уж Костя по-настоящему заснул. И очень быстро заснула сама. И почти сейчас же – так ей показалось – зазвонил будильник.

Сразу проснуться не удалось. Когда проснулась, Константин в шинели и меховой шапке стоял у двери, собираясь уйти.

Он обернулся, увидел, скорее почувствовал – было еще совсем темно, – что Светлана смотрит на него.

Негромко щелкнула входная дверь. Шаги на лестнице, потом под окнами в саду.

Светлана закрыла глаза.

И сейчас же увидела Костю, торопливо идущего к остановке автобуса.

Помнит ли он все, что было? Если помнит – значит, сейчас думает о ее словах: «Ты мне отвратителен!» Если не помнит – старается догадаться: что же он мог сказать или сделать этой ночью?

У кого это написано: «Только женщина может жалеть, не унижая»? Кажется, у Достоевского. Жалеть приходилось. Много лет назад, когда Надя ему больно делала. Еще острее – когда умирала Костина мать. А вот сейчас – жалко?.. Может быть, и да. Вот так пожалеть еще разика два – и что останется от любви?.. Не все женщины умеют жалеть, как им полагается!

Не все женщины… «А может быть, и не женщина я еще, просто девчонка глупая, готова из-за пустяков топорщиться… Может, ничего особенного не случилось?»

Странно все-таки… Костя старше на шесть лет – и всегда так и был: старше. А вот когда поженились, будто сравнялись годами. Ну и пусть сравнялись, это даже хорошо, только не хочу я тебя такой унижающей жалостью жалеть!

Вот Надя ему ровесница, но она всегда старше казалась.

Что бы сделала Надя, если бы ее муж, вот как вчера Костя… Только не ее муж, Алеше это совсем не подходит, его и представить себе таким нельзя! Нет, если бы Костя…

Заснуть уже не удавалось, а заснуть хотела – чтобы не думать. Ночная темнота становилась прозрачной, уходила пятнами, в окно заглядывал белый день. Сколько планов всегда перед каждым воскресеньем! Как досадовали еще вчера утром, что Костя будет занят сегодня.

В одиннадцать собиралась позвонить Вадиму Седову. Как это все кажется незначительным теперь – все волнения на катке и детское желание во что бы то ни стало раздобыть коньки для Володи Шибаева!

Вот возьму и еще посплю – никуда не буду торопиться!

И заснула.

А когда встала наконец, в двенадцатом часу, само собой захотелось куда-то идти, что-то делать. Именно идти – просто чтобы дома не сидеть.

Позвонила Вадиму. Вадим сказал, что, к сожалению, пока коньки достать не удалось.

Тогда захотелось все-таки добиться своего. Зайти разве к Шибаевым, поговорить с матерью и отцом?

Рановато еще. Но в воскресенье по делу неудобно приходить вечером, надо днем. Сначала закупить все, что нужно, или сначала зайти?

Светлана долго стояла перед письменным столом, то открывая, то закрывая ящик и соображая, сколько взять с собой денег.

Деньги лежали в коробочке из-под печенья, лежали все вместе, общие с Костей деньги. Но как-то невольно всегда знала, какие Костины, какие свои. Когда тратила на хозяйство – не разделяла, а купить что-нибудь лично себе на Костины деньги было неловко.

Вообще-то денег получали много, сказочно много, в особенности Костя. Но и расходы первое время были большие: купили мебель, ведь пустая же комната, голые стены. Посуда, разные хозяйственные предметы… Костя даже занял у товарищей, теперь выплачивали понемножку, и пришлось экономить.

Поколебавшись, Светлана вложила в кошелек еще одну сторублевку из «своих» денег. Пачка десятирублевок – Костиных, – лежавшая рядом, заметно похудела за вчерашний вечер.

Пожалуй, теперь можно идти: Володя давно у своей бабушки – уезжает каждое воскресенье.

Уже войдя в переднюю к Шибаевым, даже еще раньше, чем вошла, Светлана поняла: не вовремя. Но ей уже открыла незнакомая женщина в шуршащем шелковом платье.

Вешалка в передней распухла от множества нацепленных на нее шуб, шарфов, меховых шапок. Внизу – целая коллекция галош. Из комнаты в приоткрытую дверь несется громкое пение, никакого отношения к музыке не имеющее. Пахнет чем-то острым, кислым, луком, консервами и еще… ну да, ясно, чем еще. Володина мать стоит в кухне. На кухонном столе, как на параде, выстроились пустые бутылки. Володина мать зажала в руке пучок зеленого лука и мелко режет его на дощечке.

Светлана хотела уйти, но Шибаева уже заметила ее. Растерялась немного, вытерла руки о фартук.

– Пожалуйста, заходите. К мужу товарищи пришли посидеть.

– Нет, спасибо, – сказала Светлана, – я на самую минутку, только вам два слова…

И здесь, около кухонного стола, рядом с блюдом, на котором были разбросаны остатки винегрета, Светлана рассказала о Володиной мечте. Все ребята катаются, а у него коньков нет.

– Вы понимаете, как ему обидно, ведь он так хорошо… и так старался работать…

Шибаева думала о своем, о том, сколько тарелок чистых нужно поставить для сладкого пирога и не придется ли еще сходить за вином.

– Да, вырос, – сказала она, – что ж делать. Нет, новых ему отец не будет покупать. Недавно валенки справили. С деньгами придется поосторожней.

Светлана смотрела на пустые бутылки и мысленно помножала их число на цены, которые примелькались уже на прилавках гастронома.

– Ну что ж делать, – сказала она. – До свиданья.

– Давайте я вас провожу. – Шибаева опять вытерла руки.

– Нет, нет, пожалуйста, не беспокойтесь. Извините, что помешала.

Светлана повернулась к двери. Ей навстречу из коридора шел пожилой мужчина с красным лицом и осовелыми глазами. Чуть покачиваясь, он пел во всю силу легких:

 
Когда б имел златые горы
И реки, полные вина…
 

Увидев Светлану, радостно улыбнулся, как донжуан-сердцеед, и громоподобно закончил:

 
Я б отдал их за ласки, взоры,
За эти черные глаза!
 

Он широко расставил руки, как бы желая принять Светлану в свои объятия.

Светлана отстранилась от него и выбежала на площадку лестницы.