II

Снег на сугробах стал золотистым со стороны, обращенной к закату, и прозрачно-синим в тени. Во дворе – небольшая снежная баба, пока еще безликая. Молодые скульпторы убежали в дальний конец двора и гоняются там за щенком.

Светлана быстро положила портфель на снег, авоську – на портфель, скинула варежки и вылепила бабе толстый курносый нос. Оторвала два куска голубой бумаги от пакета, скатала два шарика – получились глаза, а из розовой оберточной бумаги, свернутой колбаской, – рот.

Подхватив авоську и портфель Светлана вбежала в подъезд.

Ребята уже возвращались к бабе – щенок мчался впереди.

За дверью на лестнице было уже темновато. Невидимая со двора, Светлана насладилась изумлением и восторгом ребят по поводу голубоглазой бабы. Шагая через две ступеньки, поднялась по деревянной лестнице к себе, на второй этаж. Дверь открыла своим новеньким блестящим ключом.

В передней вынула еще один ключ, тоже новый, и распахнула дверь своей комнаты.

Воздух в комнате был свежий, пахнущий снегом – форточка открыта с утра, – и весь какой-то розовый был воздух. Из-под сероватых слоистых туч проглядывало солнце, неяркое, без лучей, на него можно было смотреть не щурясь, оно было похоже на покрасневшую луну.

Перед тем как прыгнуть на подоконник, закрыть форточку, раздеться и приняться за (очень срочные!) домашние дела, Светлана постояла с минуту, окидывая комнату нежным взглядом.

Никогда в жизни у нее не было своей комнаты. Кровать и половина тумбочки в детском доме; кровать, тумбочка и кусочек стола в общежитии педучилища… Восхитительно было чувствовать себя здесь полновластной хозяйкой.

Комната была невелика, но не казалась тесной, потому что в ней было очень мало вещей.

На столе – широкая ваза, и в ней букет из сосновых веток…

Ладно, хватит любоваться, за дело, за дело!

Светлана побежала в кухню. Чайник – на примус, сковородку – на керосинку…

Потом раскрыла портфель.

Вместе со школьными тетрадями вернулись школьные мысли.

Здорово все-таки разговаривала с завучем!.. Славная эта Валя… но нельзя же быть такой трусихой несамостоятельной!..

Почему они все так соглашались послушно? Усталость или равнодушие?

И каким медовым голосом давала Ирина Петровна свои советы-приказы: «Валентина Николаевна! Лучший ученик в классе! Круглый отличник – и вдруг четверка по физкультуре! Ведь будет еще один урок на этой неделе?.. Может быть, проверите?» Валя переглядывается с классной руководительницей, и обе покорно молчат. Так и казалось, что от стола завуча во все стороны комнаты протянулись длинные липкие паутинки. Ну, как в лесу бывает: идешь себе и вдруг наткнешься на них лицом, оплетут глаза и уши – противно ужасно.

Странный взгляд у Володи… неприятно, когда мальчишка смотрит так!

Ну-ка, где его тетрадь?.. Вот: «Шибаев Владимир». Красным карандашом подчеркнула ошибки. Да, больше тройки не поставишь никак.

Поглядывая на часы, Светлана переходила от примуса к тетрадям и опять к примусу. Что-то очень быстро бегут стрелки… Синий вечер за окном. Пришлось зажечь свет. Не слишком ли сложный запроектирован ужин? Поспеет ли вовремя?

Вот и ужин готов, и все запрятано в самодельный термос на кухонном столе. Нужно бы задвинуть занавеску, а не хочется. Часы теперь точно приостановились, стрелки почти не двигаются. Невозможно проверять тетради; пожалуй, не все ошибки сумеешь отметить красным карандашом…

Теперь можно только, облокотившись о подоконник, всматриваться в темноту. Еще можно – слушать.

Вообще-то говоря, через двойные рамы почти не слышно, что делается во дворе. А вот когда слушаешь – слышно. Например, шаги от ворот к двери дома. Еще слышнее шаги на лестнице. Сначала едва заметно хлопнет нижняя дверь… Потом… Нет, это в первый этаж. А вот теперь поднимается сосед в квартиру напротив… Старенький, медленно идет, с палочкой. Открыли ему. И снова тихо.

И наконец вот они – молодые, уверенные шаги. Да, так и есть: стукнула дверь внизу… Этот звук даже не воспринимается слухом, сами стены комнаты чуть заметно дрогнули.

Светлана задернула занавеску и выбежала в переднюю. Там было совсем темно. Вытянув руки вперед, она медленно двигалась к двери.

Эти шаги взлетели по лестнице. И вот уже щелкнул ключ в замке. На короткое мгновение знакомый силуэт в сероватом сумраке на пороге. Дверь захлопнулась.

Он хочет повернуть выключатель… Но Светлана с беззвучным смехом шагнула навстречу, ее пальцы коснулись шершавого сукна его шинели.

– Светланка, ты?..

Кто-то из соседей вышел в коридор.

В комнате оба сощурились от яркого света.

– Ну, как у тебя, все в порядке?

– Порядок полный.

– Костя, ты сегодня на двадцать минут позднее, чем вчера!

– Автобуса долго ждал. А как у тебя, на ниве просвещения? Ведь у тебя сегодня педсовет?..

– Нет, это еще не педсовет… Ох, Костя! У меня сегодня был бой! Сейчас сядем, все расскажу!

Она убежала в кухню.

Когда она внесла в комнату сковородку, Константин вдруг сказал:

– Да, знаешь новость?

– Что такое? – с интересом обернулась она.

Он подошел к ней с таинственным видом и, обнимая ее и одновременно поддерживая горячую сковородку, шепнул ей на ухо:

– Я тебя люблю!..

За ужином Светлана изображала в лицах завуча, физкультурницу Валю, ну, и себя, конечно.

– Понимаешь, Костя, она вся сухая-сухая, руки, пальцы, какая-то вся… диетическая, что ли! И таким ласково-медовым голосом: «Валентина Николаевна, Светлана Александровна! Лена Некрасова – наша гордость, и вдруг тройка по физкультуре!» Валя сейчас же сдает позиции: «Четверку, конечно, я, пожалуй…» А Ирина Петровна: «Четверку! Как можно! Проверьте еще раз, на следующем уроке. Светлана Александровна, ведь вы не возражаете?»

– Ну, а ты? – спросил Константин.

– А я говорю: «Возражаю». Так ко мне все и обернулись. Ирина Петровна еще слаще: «Вы, видимо, тоже еще не пригляделись к своим ученикам». А я говорю: «Ирина Петровна, мне кажется, я уже ко многому пригляделась».

– Здорово! – сказал Константин. – И правильно, ведь ей лишь бы процент успеваемости нагнать… Слушай, Светланка, как эта штука называется? – Он протянул ей пустую тарелку. – Дай-ка мне еще. Ты изумительно вкусно готовишь! У тебя природный кулинарный талант… Ну, а дальше что было?

– А дальше я сказала, что снижаю отметку по дисциплине Шибаеву и Якушеву. Ирина Петровна, конечно, опять возражать… И понимаешь, чем кончилось?.. Она столько меду и столько яду в рот набрала, сколько удалось набрать, и с такой приятной улыбочкой: «Некоторые учителя в начале учебного года очень неохотно ставят хорошие отметки. Они считают, что в каждой работе нужен прогресс. И вот с каждой четвертью класс делает все бо€льшие и бо€льшие успехи…» Ручкой своей пояснила… таким выразительным жестом, как бы поднимаясь со ступеньки на ступеньку: «И наконец, в конце учебного года…»

– Ого! – сказал Костя. – Ну, а ты?

– А я засмеялась. «Нет, говорю, я этого еще не умею делать».

К концу ужина Светлана заметила, что говорит она одна, так и прежде всегда бывало, а Костя только слушает.

– Ну, а как у тебя? Ничего нового?

– Да в общем-то ничего. Сашка Бобров из отпуска вернулся. Загорел, поправился, очень доволен.

– Он куда ездил?

Из всех Костиных товарищей старший лейтенант Саша Бобров был самый несимпатичный. Он был неприятен грубоватыми манерами, самоуверенностью, бесцеремонно громким голосом.

В дверь постучала соседка:

– Светлана, ваше письмо к нам в ящик попало.

От кого бы это? Должно быть, от московских подруг. Светлана уже сделала движение – надорвать конверт, но вовремя увидела, что письмо адресовано не ей, а Косте. Смотреть на обратный адрес и на фамилию отправителя не нужно – почерк был очень хорошо знаком. Впрочем, фамилия отправителя четко выведена внизу конверта: «От Бочкаревой Н.С.»

– Костя, это тебе.

Костя догадался, от кого письмо, еще раньше, чем взглянул на конверт. Почему догадался? Значит, все-таки было что-то в глазах Светланы… или в звуке голоса.

Выйти из комнаты теперь невозможно. Но ведь нельзя же и просто сидеть за столом и, не глядя на Костю, прихлебывать чай!

Выручил пакет с большими кусками колотого сахара. Когда покупала, пожалела, что непиленый, а теперь пригодился.

Светлана взяла из буфета щипцы и преспокойно стала колоть кусок за куском.

Надя Бочкарева… К ней не подходит эта фамилия… Пускай она уже больше двух лет Бочкарева, для Светланы она осталась Надей Зиминой. Бочкарева – что-то немножко неуклюжее, веселое и легкомысленное. При слове «Зимина» видишь сверкающее белое поле и деревья в снегу… что-то очень красивое, строгое… Ну, и холодное, конечно.

Надя Зимина. Она училась в школе вместе с Костей. Друг детства. Костина первая любовь.

– Собственно, это нам обоим письмо. Вот, прочти.

Надя писала, что только недавно от своей матери узнала о Костиной женитьбе. «Поздравляю и тебя, и Светлану. Костя, она чудесная, я очень рада за тебя… И знаешь еще, Костя, мне все думается, кто был бы сейчас очень счастлив: твоя мама. Мне всегда казалось, что она этого хотела, ведь она любила Светлану, как родную дочку».

Светлане самой так казалось иногда. Странно, что Надя тоже это заметила.

Костина мать умерла два года назад. В то последнее лето Светлана чувствовала, что стала ей как-то особенно близка. Бывают невысказанные мысли и слова, оставшиеся непроизнесенными.

– Знаешь, Светланка, – сказал Костя, – я сам тоже часто об этом думаю… ну вот что она пишет о маме.

В письмо была вложена фотография Надиной дочурки, которой недавно исполнился год. Видимо, Надя считала, что теперь, после такого большого перерыва, когда у Кости все так хорошо наладилось в жизни, можно восстановить дружеские отношения.

– Дай-ка, дай сюда, покажи! – Светлана потянулась к фотографии. – Хорошенькая. – Она внимательно разглядывала нежное детское лицо, стараясь подметить в нем знакомые черты. – Славная девчурка, правда? Только на Надю не очень похожа. Она похожа…

Девочка была похожа на отца. Светлана не назвала его, остановившись вовремя.

– Тебе неприятно, что она написала? Костя, да?

Светлана присела рядом, ее рука легла на его плечо.

– Нет, отчего же? – Костя прижался щекою к этой руке. – Наоборот, ведь нельзя же так и остаться на всю жизнь враждующими родами, как Монтекки и Капулетти… Ты мне нальешь чаю, Светланка?

Константин потянулся к сахарнице с мелко-мелко наколотыми кусочками сахара – никогда Светлана не колола так. И вдруг спросил жалобным голосом:

– Светланка, ты у меня ревнючая?

– Нет, – твердо сказала Светлана. – Вообще я считаю, что ревность – самое неразумное и даже бессмысленное чувство!

– Чувства не всегда бывают глубокомысленными, Светик, и по большей части, когда они бушуют в человеке, разум молчит.

– Ну, значит, во мне это глупое чувство не бушует, потому что я могу рассуждать. Ну, подумай сам, где тут логика? И может ли быть что-нибудь нелепей этой твоей ревности?

– Почему «моей»? – спросил Костя.

– Потому что ты ее своей жене приписываешь. Я говорю, подумай сам: если я знаю и верю, что ты меня любишь, зачем я буду ревновать, себя и тебя терзать подозрениями?

– Правда, Светик, – обрадованно сказал Костя. – Никогда не терзай, умница ты у меня!

– А если, скажем, я вдруг почувствую, – продолжала Светлана, – что ты… то есть я хочу сказать, если жена вдруг заметит, что муж ее разлюбил, так зачем он ей такой нужен, скажи на милость!

– Правильно, – подтвердил Костя, – гнать такого в три шеи, и дело с концом!

– Вот именно! Не нужен он мне такой! И неужели женщина может думать, что она вернет себе любовь мужа, если будет терзать его попреками и сцены ему устраивать?

– Между прочим, Светланка, не всегда такая шумная бывает ревность. Иногда она, наоборот, очень милая, тихая, сдержанная…

– Не верь, Костя, в милую ревность, не бывает и не было никогда такой!

Она поняла, почему он сказал так. Должно быть, считал, что если не теперь, то прежде все-таки ревновала его к Наде. Но разве то была ревность?

Девочкой еще, узнав о его любви, так горячо желала ему счастья. Позднее, когда уже многое стала понимать, страдала за него, порою даже ненавидела Надю. Но за что ненавидела? Не за то, что Костя любит ее, а за то, что Надя к нему холодна. Разве это можно назвать ревностью?

Светлана опять пододвинула к себе фотографию Надиной дочки.

– Славная очень, правда? Глазенки славные… Костя, а как тебе… Если бы… – Она не докончила.

– Что?

– Нет, я так.