Нил Гейман
Жар-птица
^{Пер. А. Аракелова}

Я впервые встретил подобную птицу в работах Э. Несбит. Эту историю (в стиле выдающегося американского писателя Р. А. Лафферти) я написал на 18-летие моей дочери Холли. Надеюсь, тебе понравится.

Светляки, рыбы-дельфины, запеченные бока единорога… Члены Эпикурейского клуба пробовали все на свете. Или не все?..

* * *

Ребята в Эпикурейском клубе состояли тогда бедовые и небедные. И погулять не дураки. Было их пятеро:

Огастес ДваПера Маккой, человек-гора – габаритами с троих, евший за четверых, пивший за пятерых. Прадед его основал Эпикурейский клуб на деньги от тонтины^[2], в которой постарался забрать все – традиционным способом.

Профессор Мандалай, нервный коротышка, серый, как призрак (может, он и был призрак: в мире случались вещи и постраннее), который пил только воду и ел кукольные порции с тарелок не больше блюдечка. Впрочем, гурман – не обязательно обжора, а Мандалай постигал самую суть всякого блюда, что перед ним ставили.

Вирджиния Бут, ресторанный критик, некогда писаная красавица, которая ныне превратилась в роскошную величественную развалину и своей разваленностью упивалась.

Джеки Ньюхаус, потомок (сомнительным манером) великого любовника, гурмана, скрипача и дуэлянта Джакомо Казановы. Как и его знаменитый родственник, Джеки Ньюхаус разбил немало сердец и отведал немало деликатесов.

И наконец, Зебедия Т. Кроукоростл, единственный эпикуреец-банкрот: он вваливался на собрания клуба с бутылкой дешевого пойла в бумажном пакете, небритый, без шляпы и без пальто, а зачастую не то чтобы даже в рубашке, но ел с аппетитом, которого хватило бы с лихвой на всех.

Слово взял Огастес ДваПера Маккой.

– Мы перепробовали уже все, что можно, – сказал Огастес ДваПера Маккой, и в голосе его сквозили печаль и горечь. – Отведали мясо стервятников, ели кротов и крыланов.

Мандалай сверился с блокнотом:

– На вкус стервятник напоминает протухшего фазана. Крот – трупного червя. Крылан по вкусу – точь-в-точь как упитанная морская свинка.

– Пробовали совиного попугая, мадагаскарскую руконожку и гигантскую панду…

– М-м-м, жареная отбивная из пандятины, – вздохнула Вирджиния Бут и сглотнула слюну.

– Даже кое-какие давно вымершие виды случались у нас на столе, – продолжал Огастес ДваПера Маккой. – Мы ели быстрозамороженную мамонтятину и мясо гигантского ленивца из Патагонии.

– Жаль, что мамонт был лежалый, – вздохнул Джеки Ньюхаус. – Зато понятно, отчего эти волосатые слоны так скоро закончились – люди быстренько их распробовали. Я, конечно, ценитель изысканных блюд, но в тот раз с первого же куска мои мысли обратились к канзасскому шашлычному соусу, и будь эти ребрышки посвежее…

– Не вижу ничего страшного в том, что он полежал во льду пару тысяч лет, – заметил Зебедия Т. Кроукоростл. Он оскалился, обнажив кривые, но все же острые и крепкие зубы. – Но если всерьез говорить о вкусном, правильный выбор – мастодонт, без вариантов. За мамонтов люди брались, когда не могли достать мастодонта.

– Мы ели кальмаров, гигантских кальмаров, необозримых кальмаров, – говорил Огастес ДваПера Маккой. – Мы ели леммингов и тасманских тигров. Мы ели шалашников, овсянок и павлинов. Мы ели рыбу-дельфина (которая не то же, что млекопитающее дельфин), гигантскую морскую черепаху и суматранского носорога. Мы ели все, что можно съесть.

– Глупости. Еще сотен блюд мы не пробовали, – заявил профессор Мандалай. – Даже тысяч. Ну, вспомнить хотя бы, сколько тысяч видов жуков мы пока обходили вниманием.

– Ой, Мэнди, – вздохнула Вирджиния Бут. – Отведав одного жука, считай, что знаешь вкус всех. А мы перепробовали сотни видов. И только навозники хоть чем-то порадовали.

– Нет, – возразил Джеки Ньюхаус. – Там все дело в навозных катышках. Сами жуки были совершенно невыдающиеся. И все же я с тобой согласен. Мы покорили вершины гастрономии и промерили бездны дегустации. Мы стали космонавтами, исследователями вселенных наслаждения и миров вкуса, которые другим и не снились.

– Так, так, так, – сказал Огастес ДваПера Маккой. – Вот уже более полутора веков раз в месяц происходит заседание клуба – так было при моем отце, моем деде и моем прадеде. Но теперь, боюсь, мы вынуждены прервать традицию, ибо не осталось ничего, что мы или наши предшественники не употребили бы в пищу.

– Жаль, что меня тут не было в двадцатые, – посетовала Вирджиния Бут, – когда в меню разрешили включить человечину.

– Только после электрического стула, – напомнил Зебедия Т. Кроукоростл. – Продукт уже был наполовину зажарен, сплошь обуглился и хрустел. После этого среди нас не осталось любителей «длинной свиньи»^[3] – был один, обладавший природной склонностью, но он все равно не задержался надолго.

– Ой, Корости, зачем делать вид, будто ты сам при этом присутствовал? – зевнула Вирджиния Бут. – Ты еще не настолько стар, любому же ясно. Тебе не дашь больше шестидесяти, даже учитывая неспокойное время и жизнь на улице.

– Да, времечко выдалось еще то, – согласился Зебедия Т. Кроукоростл. – Впрочем, не обольщайся. Так или иначе, осталась куча всего, что мы еще не ели.

– Назови хоть что-нибудь, – сказал Мандалай, нацелив острие карандаша на блокнот.

– Ну, есть такая жартаунская жар-птица, – сказал Зебедия Т. Кроукоростл и обнажил в ухмылке свои кривые, но острые зубы.

– Никогда о такой не слышал, – заметил Джеки Ньюхаус. – Ты ее выдумал.

– А я вот слышал, – сказал профессор Мандалай. – Правда, в другом контексте. Кроме того, она мифическая.

– Единороги тоже мифические, – напомнила Вирджиния Бут, – но, боже, запеченный бок единорога в тартаре был весьма недурен. Слегка отдавал кониной и немного козлятиной, но каперсы и сырые перепелиные яйца сильно поправили дело.

– В старых записях Эпикурейского клуба вроде упоминалась жар-птица, – сказал Огастес ДваПера Маккой. – Но что конкретно, я уже не помню.

– А там не говорилось, какой у нее вкус? – спросила Вирджиния.

– Кажется, нет, – нахмурился Огастес. – Надо будет покопаться в анналах.

– Не надо, – сказал Зебедия Т. Кроукоростл. – Это было в обгоревших томах. Все равно ничего не разберешь.

Огастес ДваПера Маккой почесал голову. У него действительно имелись два пера, воткнутых в узел тронутых сединой волос на затылке – некогда перья были золотыми, но теперь походили на пучки желтого мочала. Перья достались ему еще в детстве.

– Жуки, – встрепенулся профессор Мандалай. – Я как-то посчитал, что если человек – я, к примеру, – будет пробовать по шесть видов насекомых ежедневно, то на исследование всех известных науке жуков уйдет двадцать лет. А за эти двадцать лет новых видов наоткрывают еще на пять лет дегустации. Эти пять лет добавят еще два с половиной года занятости, и так далее, и так далее. Парадокс неисчерпаемости. Я назвал его «Жуком Мандалая». Правда, необходимо, чтобы человеку нравилось есть жуков, – прибавил он. – Иначе процесс будет очень неприятным.

– Не вижу ничего страшного в том, чтобы есть жуков, если это правильные жуки, – ответил Зебедия Т. Кроукоростл. – Я вот в последнее время запал на огневок. Видимо, есть в них какие-то витамины, которых мне не хватает.

– К жукам скорее относятся светляки, нежели огневки, – заметил Мандалай, – но и тех и других при всем желании не отнесешь к съедобным.

– Они, может быть, и не слишком съедобны, – возразил Кроукоростл, – зато хороши как закуска, которая готовит тебя к настоящей еде. Пожарю-ка себе огневок с гаванским перчиком… мням.

Вирджиния Бут была исключительно практичной женщиной.

– Допустим, мы захотим попробовать эту жартаунскую жар-птицу. Где она водится?

Зебедия Т. Кроукоростл поскреб недельную щетину, оккупировавшую его подбородок (длиннее она не становилась: у недельной щетины нет такого обыкновения).

– Я бы, например, – сказал он, – в июльский полдень направился в Жартаун, нашел бы уютное местечко – скажем, кофейню Мустафы Строхайма – и ждал бы жар-птицу. Затем поймал бы ее традиционным способом и традиционным же способом приготовил.

– А как ее ловят по традиции? – спросил Джеки Ньюхаус.

– Так же, как твой знаменитый предок ловил перепелов и глухарей, – ответил Кроукоростл.

– В мемуарах Казановы вообще не говорится о ловле перепелов, – сказал Джеки Ньюхаус.

– Твой предок был занятым человеком, – объяснил Кроукоростл. – Не мог же он записывать все подряд. Но перепелов Казанова браконьерил неплохо.

– Кукурузные зерна и сушеная черника, пропитанная виски, – сказал Огастес ДваПера Маккой. – Мой папаша всегда делал так.

– И Казанова тоже, – кивнул Кроукоростл. – Только мешал ячмень с изюмом, вымоченным в коньяке. Он сам меня научил.

Джеки Ньюхаус пропустил мимо ушей это заявление. Почти все заявления Зебедии Т. Кроукоростла запросто пропускались мимо ушей. Впрочем, Джеки Ньюхаус все же спросил:

– А где кофейня Мустафы Строхайма в Жартауне?

– Там же, где и всегда: третья улочка от старого рынка в квартале Жартаун, не доходя до старой сточной канавы, которая некогда была арыком, но если выйдешь к ковровой лавке Одноглазого Хайяма, значит, ты пропустил нужный поворот, – начал Кроукоростл. – Судя по вашему недовольству, вы ожидали не столь подробного и конкретного описания. Я понял. Кофейня – в Жартауне, Жартаун – в Каире, Каир – в Египте и был там всегда. Ну, или почти всегда.

– А кто оплатит поездку в Египет? – спросил Огастес ДваПера Маккой. – И кто туда поедет? Хотя стоп, я уже знаю ответ, и он мне очень не нравится.

– Ты и оплатишь, Огастес, а поедем мы все, – все же озвучил малоприятный ответ Зебедия Т. Кроукоростл. – Вычти из наших членских взносов. Я же захвачу кухонную утварь и фартук.

Огастес знал, что Кроукоростл не платил членские взносы с незапамятных времен, но Эпикурейский клуб покрывал недостачу: Кроукоростл состоял в клубе еще во времена Огастесова отца. Огастес лишь спросил:

– Когда выезжаем?

Кроукоростл вперил в него безумный глаз и разочарованно потряс головой.

– Ну Огастес, – сказал он. – Мы едем в Жартаун ловить жар-птицу. Когда мы выезжаем?

– В жаркий день, – пропела Вирджиния Бут. – Дорогие мои, мы выезжаем в любой жаркий день.

– У вас еще есть надежда, барышня, – сказал Зебедия Т. Кроукоростл. – Отправляемся в воскресенье. Через три воскресенья, считая от этого. Поедем в Египет. Проведем там несколько дней, поймаем неуловимую жартаунскую жар-птицу и поступим с ней традиционно.

Профессор Мандалай тускло моргнул:

– Но, – начал он, – в понедельник у меня занятия. По понедельникам я веду мифологию, по вторникам даю уроки чечетки, а по средам обучаю деревообработке.

– Пусть твои классы возьмет помощник, Мандалай. Ах, Мандалай! В понедельник ты будешь охотиться на жар-птицу, – сказал Зебедия Т. Кроукоростл. – Сколько профессоров в мире могут сказать о себе такое?

В следующие три недели все члены клуба один за другим навестили Кроукоростла, чтобы обсудить предстоящее путешествие и поделиться дурными предчувствиями.

Зебедия Т. Кроукоростл не имел постоянного места жительства. Однако существовал перечень мест, где его можно было найти, если вам в голову взбредало искать. Рано утром он спал на автовокзале – там были удобные скамьи, а транспортная полиция смотрела на его ночевки сквозь пальцы; в послеполуденную жару он прохлаждался в парке, среди статуй давно забытых генералов, в компании алкашей, пьянчуг и торчков, где в обмен на содержимое их бутылок делился своими откровениями эпикурейца, каковые всегда выслушивались уважительно, хоть и не всегда с восторгом.

Огастес ДваПера Маккой разыскал Кроукоростла в парке – Огастес пришел с дочерью, Холлиберри БезПера Маккой. Она была маленькой девочкой, но умом обладала острым, как зубы акулы.

– Знаешь, – сказал Огастес ДваПера Маккой, – все это кажется мне знакомым.

– Что – это? – не понял Зебедия.

– Все. Путешествие в Египет. Жар-птица. Как будто я об этом уже слышал.

Кроукоростл лишь кивнул. Он жевал что-то хрустящее из бумажного пакета.

Огастес продолжал:

– Я просмотрел подшивку анналов Эпикурейского клуба. Сорок лет назад жар-птица упоминалась в одном указателе, но больше ничего узнать не удалось.

– Почему? – шумно сглотнув, поинтересовался Зебедия Т. Кроукоростл.

Огастес ДваПера Маккой вздохнул.

– Я нашел страницу в анналах, – сказал он, – но ее выжгло, а потом в клубе началась полная неразбериха.

– А вы едите светлячков из пакета, – сказала Холлиберри БезПера Маккой. – Я заметила.

– Совершенно верно, мисс, – кивнул Зебедия Т. Кроукоростл.

– А ты помнишь ту смуту, Кроукоростл? – спросил Огастес.

– Разумеется. – Кроукоростл важно кивнул. – И тебя тоже помню. Тогда тебе было столько же, сколько юной Холлиберри сейчас. Что же до смуты, то вот она есть, а вот ее нет. Это как закат и рассвет.

В тот же день ближе к вечеру Джеки Ньюхаус и профессор Мандалай нашли Кроукоростла за железнодорожной насыпью. Тот жарил что-то в консервной банке над угольным костерком.

– Что готовишь, Кроукоростл? – спросил Джеки Ньюхаус.

– Еще угля, – сказал Кроукоростл. – Очищает кровь, возвышает дух.

На дне банки дымились почерневшие щепки липы и гикори.

– И что, ты будешь это есть, Кроукоростл? – спросил профессор Мандалай.

Вместо ответа Кроукоростл лизнул пальцы и выудил из банки уголек. Тот шипел и плевался в его хватке.

– Хороший фокус, – признал профессор Мандалай. – У огнеглотателей научился?

Кроукоростл закинул уголек в рот и разжевал старыми кривыми зубами.

– У них, – сказал он. – У них.

Джеки Ньюхаус откашлялся.

– Я хотел бы признаться, – сказал он, – что у нас с профессором Мандалаем весьма дурные предчувствия касательно предстоящего путешествия.

Кроукоростл дожевал уголь.

– Слегка остыло, – сказал он. Вынув из костра ветку, он откусил ее огненно-оранжевый кончик. – Так-то лучше.

– Это иллюзия, – сказал Джеки Ньюхаус.

– Ничего подобного, – строго возразил Зебедия Т. Кроукоростл. – Это колючий вяз.

– У меня очень дурные предчувствия, – продолжал Джеки Ньюхаус. – Мне от предков достался развитый инстинкт самосохранения – тот самый, что заставлял их трястись на крыше или прятаться под водой, в каком-то шаге от служителей закона и благородных господ, у которых имелись оружие и причины для недовольства, – и этот инстинкт твердит, что мне лучше не ехать в Жартаун.

– Я преподаватель, – сказал профессор Мандалай, – а посему лишен столь развитых чувств, какие присущи людям, коим не выпадало проставлять оценки в контрольных, да благословят их небеса, даже не читая. И все же я нахожу нашу затею чрезвычайно подозрительной. Если жар-птица так вкусна, почему я о ней раньше не слышал?

– Да слышал, старина. Слышал, – сказал Зебедия Т. Кроукоростл.

– К тому же я великолепно разбираюсь в географической науке, от Талсы, штат Оклахома, до Тимбукту, – продолжал профессор. – Но ни в одной книге я не встречал упоминания о Жартауне в Каире.

– Упоминания? Ты же сам это преподавал, – отозвался Кроукоростл, поливая дымящийся кусок угля острым перечным соусом и отправляя его в рот.

– Я не верю, что ты правда их ешь, – произнес Джеки Ньюхаус. – Но мне даже наблюдать за этим фокусом неуютно. Видимо, мне пора.

И он ушел. Профессор Мандалай ушел вместе с ним: человек этот был так сер и призрачен, что его присутствие всегда находилось под большим вопросом.

В предрассветный час Вирджиния Бут споткнулась о Зебедию Т. Кроукоростла, отдыхавшего под дверью. Она возвращалась из ресторана, о котором надо было написать отзыв. Вышла из такси, споткнулась о Кроукоростла и растянулась. Приземлилась поблизости.

– Ух ты, – сказала она. – Ничего себе полет, а?

– Именно так, Вирджиния, – согласился Зебедия Т. Кроукоростл. – У тебя, часом, не найдется спичек?

– Спичек? Да, где-то были. – Она принялась рыться в сумочке, очень большой и очень коричневой. – Вот, нашла.

Зебедия Т. Кроукоростл извлек бутылочку пурпурного метанола и перелил его в пластиковую чашку.

– Метиловый? – удивилась Вирджиния Бут. – Зебби, я как-то не думала, что ты любитель метилового спирта.

– А я и не, – сказал Кроукоростл. – Паршивая штука. Гноит кишки и убивает вкусовые сосочки. Но в это время суток проблематично найти другую горючую жидкость.

Он зажег спичку и поднес ее к жидкости, по которой тут же побежало дерганое пламя. Потом съел спичку, сполоснул горло горящим спиртом и изрыгнул сноп пламени, испепелив газету, случайно попавшую в сектор обстрела.

– Корости, – сказала Вирджиния Бут, – так и убиться недолго.

Зебедия Т. Кроукоростл ухмыльнулся.

– Я ведь не пью его, – сказал он. – Только булькаю и выплевываю.

– Играешь с огнем.

– Только так я понимаю, что еще жив, – сказал Зебедия Т. Кроукоростл.

– О, Зеб! Я волнуюсь. Я так волнуюсь. Как думаешь, какой вкус у жар-птицы?

– Богаче перепела, сочнее индейки, жирнее устрицы, тоньше утки, – сказал Зебедия Т. Кроукоростл. – Попробовав раз, не забудешь.

– Мы едем в Египет, – сказала она. – Я никогда не была в Египте. – И добавила: – А где ты будешь спать?

Он поперхнулся, и легкий кашель сотряс его ветхое тело.

– Староват я стал ночевать в подъездах и по канавам, – сказал он. – Но у меня есть гордость.

– Ну, – сказала она, – можешь спать у меня на диване.

– Не то чтобы я не был тебе благодарен за предложение, – ответил он, – но на вокзале у меня есть именная скамья.

Он оттолкнулся от стены и величественно уковылял прочь.

На автовокзале у него действительно была именная скамья. Он пожертвовал ее вокзалу давным-давно, когда был на коне, и на латунной табличке, прикрепленной к спинке, было выгравировано его имя. Зебедия Т. Кроукоростл не всегда был беден. Иногда деньги приваливали, но всякий раз он затруднялся их удержать. Разбогатев, он замечал, что общество не слишком благосклонно смотрит на состоятельных людей, которые обедают в трущобах у железной дороги и якшаются с алкашами в парке, а потому старался растранжирить богатство как можно быстрее. Разумеется, тут и там оставались какие-то крохи, о которых он забывал напрочь, и порой он забывал, что быть богатым неудобно, вновь отправлялся на поиски удачи и непременно ее находил.

Он не брился уже неделю, и в щетине уже проглядывала белоснежная седина.

Они отбыли в Египет в воскресенье, эпикурейцы. Их было пятеро, и Холлиберри БезПера Маккой махала им ручкой. Аэропорт был маленький, там еще можно было помахать на прощание.

– Пока, папа! – крикнула Холлиберри БезПера Маккой.