ГЛАВА 1

Сейчас. 2017 год.

Это очень странно: хоронить кого-то в такой погожий летний день. Очень странно и очень больно. Смерть – это всегда неожиданно, некрасиво и адски больно. Она не выбирает подходящего времени, просто приходит,– и все. Забирает дорогого человека в лучший мир, а может в пустоту или космос,– не важно. Главное, что забирает и уходит, а то, что будет происходить с живыми, с теми, кто остался, ее не волнует. Живые – не ее забота.

Сколько смертей Вика видела, пока училась и работала в больнице. Много, мало?

Люди рождаются и умирают, это совершенно естественный процесс, как и старение людей, увядание растений.

Смерть – это естественно.

Но Вика оказалась к ней не готова. Совершенно. Она бабахнула по ней, сбила с ног, вышибла все мысли из головы.

Ее бабушка, любимая и обожаемая бабушка, умерла. В прекрасный погожий день, когда солнце стоит высоко-высоко и сладко греет воздух, небо голубое и ясное, в кружевах белых облаков. Птицы поют и щебечут.

Отличный день для похорон.

Вика долго не верила. Даже, когда бросила все дела, работу, и примчалась в другую страну, за тысячи верст от дома, не верила. Когда прочитала заключение патологоанатома, не верила. Когда помогала с организацией поминок, звонила в ритуальное бюро и сообщала всем многочисленным родственникам, – не верила.

А сейчас, слушая заунывную речь священника, глядя на толпу абсолютно не важных, для нее лично людей, поверила. Осознала.

Но, почему-то не прониклась горем, не отличала нового оттенка боли в своей душе от потери, а смерть такого человека, как Екатерина Михайловна, это будто смерть целой эпохи и что-то внутри должно было у нее поменяться.

Или она настолько привыкла к страданиям за эти годы, что уже просто не ощущает ничего?

Почему ей не больно?

Грустно и печально, да. Но, почему смерть женщины, которая была ей ближе матери, воспитала ее, не затронула и не сломала ее?

Может, она какая-то ненормальная стала?

Интересная мысль. Но, как-то немного… запоздалая. Очень бы хотелось, чтобы все это было лишь выдумкой воспаленного мозга или сознания, но только реальность может быть настолько жестокой.

Возможно, дело в том, что Вика себя морально готовила к этому дню? Подсознательно понимала, что еще пара лет, и ей позвонят и скажут, что бабушки больше нет?!

Бабуля храбрилась, и по телефону всегда отвечала бодро и весело, но… Ей было восемьдесят пять. Она родила пятерых сыновей, помогла вырастить всех своих внуков, похоронила мужа, с которым прожила шестьдесят лет душа в душу. Она была старой. Ходила с палочкой, и с каждым годом «росла вниз», как сама говорила. Память подводила все больше, а за последние полгода она стала всё забывать, путалась в датах, именах, событиях.

Она медленно умирала, и никто не мог этого изменить.

Поэтому ли ей не больно? Вика, как единственный врач в их семье все понимала, видела и подмечала, готовила себя морально к этому дню, смирялась?!

Твердая и сильная рука брата опустилась на ее плечо, и она подняла на него взгляд. Он тоже храбрился, стиснул зубы так, что желваки заиграли, но подбородок обиженно дрожал, и глаза были полны непролитых слез.

– Пойдем, – он мягко обхватил ее плечи и потянул за собой, но она и шагу не сделала.

– Езжай, Максим, а я еще побуду, мне надо… тут побыть.

Он какое-то мгновение всматривался в ее лицо, что-то искал и пытался увидеть, но, по-видимому ничего не нашел, отпустил ее плечи и отошел на шаг:

– Звони, я потом тебя заберу, ладно?

– Хорошо, – кивнула, – Иди.

И брат ушел, не оборачиваясь. Ему тоже было тяжело смотреть, как могильщики засыпают могилу землей. Невыносимо было ему слышать, как бьются рыхлые комья земли о крышку гроба.

Вика снова опустилась на каменную лавочку возле кованного маленького забора, ограждающего могилы ее семьи от остального старого кладбища.

Вздохнула, впитывая в себя запах цветущих рядом фиалок. Дедушка их очень любил, и бабушка их тут посадила давно. А теперь нужно будет посадить ландыши – их любила бабуля.

Так странно было сидеть и наблюдать, как мужики работают лопатами. И думать совершенно о других вещах.

На нее накатывали воспоминания, но абсолютно другие и неуместные. Правда, останавливать этот поток мыслей и чувств, не могла, а может и не хотела.

Бабуля, наверное, была Викой разочарована и недовольна, хотя и умерла, не зная, что оставляет внучку совсем одну. Так и не нашла в себе сил рассказать бабушке про Саву, что они уже два года, как не вместе. Катерина Михайловна была б от таких новостей в гневе, жутком и очень сильном. Назвала бы Вику курицей глупой, и сказала бы что за «свое» нужно драться, зубами и ногтями рвать. А может быть и не вспомнила кто это такой – Сава, Савушка.

– Я смотрю, как тебя хоронят, а думаю о мужчине, – проговорила вслух, – Надеюсь, ты на меня не сердишься? Хотя, наверное, сердишься. Ты всегда хотела погулять на моей свадьбе и понянчить правнуков. А видишь, как получилось? Точнее, не получилось. И слез нет. Снова не могу плакать. Из-за тебя не могу плакать, а из-за него могу, как так?

Она точно какая-то ненормальная.

Но перед глазами у нее стояла не только что зарытая могила и сырая земля, а совсем другая страна и город, весна и человек… мужчина.

***

Тогда. 2010 год.

Их встреча была неминуемой. Катастрофой. Армагеддоном. Для ее души и тела. Для нее. Но Вика не жалела о том дне и той встрече. Никогда.

Была весна, начало мая и у нее рвало крышу от своих студентов, от их непроходимого тупизма, и нежелания учиться. А еще от их святой веры в то, что она позволит им сдать все их долги за одну неделю или, того хуже, за один день проставит им минимальный проходной бал в зачетках, и со спокойной душой выпустит на сессию. В этом году ей с первым курсом не повезло. Набор оказался невероятно разочаровывающим, но у нее была радость и гордость,– второй и третий курсы. Отрада для души преподавателя, взлелеянные плоды ее трудов и их желания учиться, становиться специалистами. И все было бы прекрасно, если бы не этот первый курс. С борзыми студентами, и не менее борзыми, безголовыми родителями, предлагающими взятки, или с угрозами увольнения и так далее. Конечно, она встала в позу. Еще бы она не встала. Не на ту напали!

Но неделя была испорчена. Даже погода никак не радовала – хотя на улице тепло, свежо и ярко. Обожала весну, надышаться не могла таким воздухом. Только нервы никак не могла успокоить… вот и согласилась на приглашение своего бывшего преподавателя и очень хорошего наставника.

Приехала к нему на работу, ее без вопросов пропустили на территорию НИИ Вишневского, только паспорт посмотрели и все, открыли шлагбаум на въезде и подсказали, где она машину может поставить.

Вот это сервис, вот это она понимает: рады дорогому гостю.

А дальше началась ахинея и бесовство, как в фильмах ужасов.

Кузьмич, ранее такими шутками не был известен, так что она и не заподозрила ничего. Спокойно поднялась в ожоговую реанимацию, ее встретили, выдали хирургический костюм, халат и бахилы, дали спокойно помыть руки и обработать их антисептиком, сопроводили в палату.

А там сам Кузьмич и поджидал, тоже в костюме и халате, хотя, судя, по накрытому простыней телу на больничной койке, такие меры предосторожности были лишними. Пациент был мертв. Не работали приборы, не было привычно знакомого писка мониторов. Сам Петр Кузьмич выглядел больше задумчивым, чем расстроенным. И Вика двинулась к нему навстречу, как вдруг вся вздрогнула и, чуть было не заорала от ужаса. Пациент то жив! Живой! Лежал под простыней неподвижно, и даже дыхание не было видно и слышно, как вдруг застонал и у нее волосы на затылке дыбом встали, тело мурашками от ужаса покрылось.

– Твою мать, ты Петр Кузьмич, хочешь, чтобы я копыта раньше времени откинула?! – полушёпотом заговорила зло, смотря на ухмыляющегося наставника, – Чуть кондрашка не хватила, блин!

– Что тебе станется-то? – спросил и подмигнул, – Молодая, здоровая, худая правда, но это дело такое, наживное, – нагло заявил мужчина и залихватски подкрутил свои усы.

– Что за шутки, Кузьмич?

– Да, какие шутки, Вика, дорогая! – воскликнул он, – Я к тебе с личной просьбой, обязан буду, ты меня знаешь.

– А я-то думала, ты значит, с любимой ученицей решил чаю попить, за жизнь поговорить. А ты с просьбой, значит?

– Я, кроме тебя, сейчас верить никому не могу, – мужчина вмиг сделался серьезным, и ее весь веселый язвительный настрой тоже пропал сразу.

Она могла по пальцам одной руки пересчитать ситуации, когда видела своего бывшего наставника и доброго друга с таким выражением лица и глаз. Сколько знала его, всегда веселый, с черным юмором, рот не закрывается, и подкалывает всех постоянно. В операционной стоит, человека режет, а балагурит хуже клоуна. А тут серьезный. Взгляд резкий, решительный и мрачный, но где-то глубоко горела надежда, что она, Вика Золотарева, согласится и ему поможет.

Кивнула, что готова его слушать, и заметила, как старый друг облегченно выдохнул.

Подошел к койке, стянул простынь и на нее вновь взглянул. Выжидательно так, типа «Давай, красота моя, покажи, что умеешь».

А Вика уже на него не смотрела, глаза не отрывались от мужчины, лежащего на кровати.

Бледный, что не удивительно. Относительно молодой – лет тридцать пять, может чуть меньше. Красивый. Сильное, развитое тело, мускулатура в тонусе, татуировки на руках. Массивный лоб и соболиный росчерк бровей, глубокая морщина на лбу, больше похожа на очень тонкий порез, мягкие высокие скулы, упрямый подбородок и сжатые от боли, видимо твердые, на вид, губы. Щетина трехдневная. Несколько шрамов на теле: старые, больше пятилетней давности, от глубокой рваной раны на предплечье, и парочка глубоких порезов на животе. Тут же, заклеенный стерильной повязкой, новый, в правой подреберной области, и еще один слева на груди, под ключицей.

Она спокойно обнажила красные рубцы, оценила ровность стежков. Руку мастера узнала.

– И что ты хочешь от меня услышать? Швы не воспалились, но пока рано об этом,– еще не все потеряно, – весело хмыкнула, отработанным жестом проверила пульс на запястье, потом на шее, – Пульс в норме.

Стянула с шеи наставника стетоскоп, послушала дыхание: ровное, без хрипов и затруднений.

– Дыхание чистое. Все с твоим пациентом в норме.

– Без тебя знаю, нашла, чью работу проверять! – язвительно прокомментировал ее действия, – Я тебя не для этого звал.

– А для чего?

– Ему здесь быть нельзя!

– Что значит нельзя? Где его карта, кстати?

– Тебе вот какая, на х*ен, разница, где его карта? Он здесь неофициально! И его надо увезти!

– Ты на старости лет спятил, что ли? – она задохнулась от собственного возмущения и догадок, а еще от его тона, – Умом тронулся?

– Вика, его убить пытались, понимаешь? И я не хочу, чтобы вторая попытка увенчалась успехом!

– Вызывай ментов, это их епархия, или ты в шпионов поиграть захотел?

– Ты не понимаешь! – взвыл наставник, схватился руками за голову, покрутился вокруг своей оси, выдохнул и заговорил уже спокойно, – Ты за новостями не следишь, тебе некогда. Это большой человек с большими возможностями. Я давно с ним связан, очень давно. И об этой связи могут узнать,– и найти его станет не так трудно. Ты должна его увезти, тебе я его доверю.

Сказать, что она в тот момент охре*ела – это ничего не сказать. Впервые в жизни, в такую ситуацию попала, когда вроде знаешь, что и как правильно надо делать, по закону. А с другой стороны, напротив тебя стоит твой наставник, друг, растерянный и обеспокоенный… Человек, который много раз помогал и выручал, научил всему. И этот человек просит о помощи.

И она уже согласна. Пусть и не сказала этого вслух, но в уме зрел план, как его лучше вывезти из больницы и дотащить до машины, незаметно чтобы. На заднем сидении его можно положить, и лучше прихватить пару подушек, чтобы полулежа, он смог полностью поместиться. А там, доедет домой… только вопрос как она его сама из машины в дом дотащит и, при этом, сделает это так, чтобы швы не разошлись?

Это все у нее в мозгу вертелось, а спросила она только одно:

– Кто он тебе?

– Это Савелий Петрович Шахов – мой сын, милая. Этой мой сын.

Она уже в который раз за день потеряла дар речи и невежливо вылупилась на старого друга: она то всю жизнь считала, что у него детей нет. А тут, вона как оказалось. Вика пригляделась к лежащему в беспамятстве мужчине внимательней,– может, надеялась увидеть какие-то общие черты, сходства, -но, по правде, просто отупело пялилась на этого красавца и не могла мысли в собственной голове по полочкам разложить.

– Надо машину ближе к корпусу подогнать, запасной выход у вас рабочий?

Кузьмич кивнул радостно, подошел, резко обнял ее, сжал в могучих своих руках и отступил сразу.

– Иди машину подгоняй, а я его быстренько на коляску усажу и вывезу.

Она уже, когда из корпуса вышла, только тогда заметила, что практически все отделение ожоговой реанимации было пустое, пациенты находились только в двух крайних палатах, были без сознания, но возле них суетились, дежурившие две медсестры и санитарка. На нее они не обращали внимания. Видимо, новые пациенты,– только привезли. Удачно все складывалось.

Вика думать не хотела, в какое дерьмо влезала на самом деле, но дала себе зарок, что теперь новости будет слушать. По радио или по телевизору, без разницы, но будет слушать. Так, на всякий случай, а то вдруг скоро Армагеддон приключится, а она и не в курсе? Вот неожиданность получится.

Руки едва заметно подрагивали, и вся она была на взводе, в каком-то нервном предвкушении всей этой шпионской катавасии, но отступать или отказываться даже не думала. Правда, с трудом представляла, как объяснит появление постороннего раненого мужика в ее доме любимым племянникам и сестре.

Ладно, что-то придумает. Главное, чтобы они рты на замке все держали,– остальное не существенно.

Подогнала машину и только вспомнила, что Кузьмичу не сказала про подушки, у нее в багажнике то только спортивная сумка с чистым комплектом одежды и полотенцем. Под спину этому Шахову не подложишь. Но, Кузьмич тоже сообразил, подушки лежали на ногах бессознательного сынка ее старого друга.