Она, как никто другой знает, как это трудно. Помнит, как ребенком училась понимать молчание Давида.

И стоило его вспомнить, накатывал душераздирающий и уничтожающий стыд. Стыд и вина.

Вина за боль, за свою слепоту. За то, что мучила, пусть и нечаянно.

И стыд от того, в кого превратилась, от того, кем становилась.

Давид был островком света и чистоты. Их дружба, их история где-то глубоко внутри спрятана, забаррикадирована бетонными стенами, лишь бы не испачкать, лишь бы сохранить и помнить.

Она рада… рада, что его нет рядом сейчас. Что он не видит всего этого. Пусть помнит ее светлой и веселой девушкой.

Иногда ей очень хотелось увидеть его рядом. Он ассоциировался у нее с чем-то монументальным, несокрушимым, способным пережить все, и справиться со всем. Казалось, что и с этим он бы сумел справиться.

Но… не могла попросить отца найти и позвонить. Не могла.

У нее и так ничего не осталось. Мир разрушился не до конца, но если уж крушить, то крушить окончательно, до самого дна.

Ни гордости, ни чести. Нет ее прежней. Сдохла, захлебнувшись желчью и страхом.

И эгоистично решила оставить себе только то, что у них было. Дружба, прошедшая годы, проблемы. Светлые и счастливые воспоминания детства и юности. Пусть хоть они не замараются. Пусть хоть они у нее останутся.

****

Что-то с ней происходило. Петр видел, как меняется ее взгляд, как его малышка сама меняется. Прямо у него на глазах происходило рождение нового человека. Еще слабого, неуверенного, и всё же нового, готового бороться, жить.

Он гордился. Несмотря на саму ситуацию, гордился, что его дочь способна на такие поступки. Может переступить через себя прежнюю и отпустить прошлое, затолкать подальше и попробовать жить по-другому.

Как сказала Людмила: эти метаморфозы ее личности были ожидаемы, и в данной ситуации в контексте всего происходящего,– это хорошо.

Главное, чтобы этот процесс не затянулся на годы, иначе вернуть разрушенную сторону ее личности будет невозможно. Она так и застрянет в этой постоянной борьбе со своим страхом и ужасом. Так и будет всю жизнь именно бороться, но не перестанет бояться. Не будет у нее зоны комфорта, не создаст ее до конца, а застрянет, станет вечным «долгостроем».

Но пока и этого достаточно.

И как бы Петру не хотелось, чтобы его малышка поскорее прошла все это, понимал, что не имеет права подталкивать ее или ускорять процесс реабилитации. Это только ухудшит ее состояние.

Этот стержень, появившийся в ее глазах только подтверждает сказанное психологом. Она будет бороться, но сама. Ей это нужно.

Ксюша отказалась выходить из комнаты, из квартиры. Она боится улицы, боится людей.

Удалила свои странички в соцсетях. А еще попросила перевести ее на заочное,– диплом получить она собиралась. Именно собиралась. Не хотела, но понимала, что нужно.

Его малышка прекратила общение со старыми знакомыми, одноклассниками и одногруппниками. Просто добавила всех в черный список, и все.

Если учесть сколько ей звонили и писали, какие вопросы задавали, не удивительно, что так сделала.

Он ездил в универ, просил декана войти в положение, но даже этот старый, и многое повидавший мужик, позволил себе не скрывать отвращения. Ему, видите ли, была неприятна «слава» выжившей, свалившаяся на плечи его дочери. Это вредило репутации факультета и университета. Город какую неделю стоит на ушах, все обсуждают произошедшее.

После этого разговора Пётр еще раз убедился, что дочь тут не оставит.

Какой смысл? Она все равно сидит в четырех стенах и почти не выходит из комнаты. Сидит на полу и молчит, смотрит в одну точку и медленно уничтожает себя.

Петр это по глазам видел.

Ему казалось, что они совсем погасли, нет в них жизни, нет эмоций. Ошибся. Слишком поторопился.

Была там жизнь. Была. Мрачная, и на куски разорванная. Кровоточащая. И его дочь решила, что «осколки» склеивать не будет, сотрет их в пыль и слепит что-то новое.

Страшно становилось от этого. У него сердце в груди замирало каждый раз, когда она на него взгляд переводила. Видел, что внутри вся горит, но держит под контролем все. Не дает себе слабины и возможности этот вулкан эмоций наружу выпустить.

Плохо это. Ей бы, наоборот… да и были вспышки,– у нее в комнате и вещей-то уже целых не осталось.

Но, после каждой такой вспышки его малышка все на свои места возвращала. Могла ползать и собирать рассыпавшуюся косметику по полу. Могла прыгать почти до потолка, пытаясь достать старый свитер, который зашвырнула практически за шкаф.

Сначала вспышка ярости, -контроль слетал, -а потом апатия, полное безразличие ко всему и всем.

Она похудела. Почти не ела и не спала. Мерзла от сидения на полу и приоткрытого окна. Не тушила свет, и им запретила трогать выключатель. И окно тоже.

Это ее зона комфорта: свет и приоткрытое окно.

Думать страшно почему именно так?!

Хоть и были догадки. Были, куда ж без них. Но он малодушно старался об этом не думать. Не хотел, и все тут.

И волосы. Господи, у его малышки были такие волосы длинные, красивые. Она их не красила даже никогда, только чуток подстригала.

А тут… он приехал и увидел: сидит в углу, а возле ног ножницы обычные, канцелярские, и… локоны.

Обкорнала, подчистую. Если бы была машинка в комнате, она бы и ею воспользовалась. А так, ножницами. Криво и неровно.

Но ей нужно было, видел, они ей мешали и, кажется, пугали. Смотрела на них, как на змей, и застыла в ожидании, будто ждала, когда ожившие локоны, удавкой на шее лягут и сожмут, перетянут кожу.

У Петра глаза повлажнели, и сердце стало камнем в груди.

Но ни слова ей не сказал, только собрал руками мягкие локоны и выбросил в мусорное ведро. Ничего другого ему просто не оставалось.

Не было у него времени на раздумья и надуманные переживания или сожаления. Ему нужно было решать, что делать, и как дочь из этого ада вытаскивать.

***

Они сидели на кухне. Молчали. Каждый уже выдохся, приводя свои аргументы в пользу своей правоты.

Камилла отвернулась от бывшего мужа, смотрела в окно, сцепив зубы, сдерживала подступающие слезы.

В уме она уже признала свое полное бессилие в этой ситуации. Признала, что потеряла дочь. Не потому, что плохая мать, или что-то в этом роде. Нет, хотя глубоко внутри эта мысль не казалась ей ужасной, она казалась ей правдивой. Но мужества, чтобы это признать, на самом деле женщине пока не хватало.

Ее дочь ей не доверяла и не подпускала к себе. Закрылась, захлопнулась. Камилла утратила ее доверие, и как бы ни старалась, вернуть его не могла.

И Виталик добавлял масла в огонь. Она не его дочь, он ею не проникся. Ее проблемы его никак не касались. Это ужасно, но женщина понимала и раньше, что отцом ее девочке он не станет никогда. Не потому, что не хочет, а потому, что у ее дочери отец всегда был один, и другого ей не нужно.

Она разрывалась между дочкой и мужем, и не знала кого спасать первым. Дочь, которая отказывается принимать помощь, или свой брак, который разваливается, но еще можно его спасти?

А Петр… Петр всегда был упрям и прямолинеен. Так и сказал: «Посылай на хрен этого Виталика, и ищи настоящего мужика».

Ага, она прям уже побежала его искать. Был у нее настоящий мужик, был. Сидит вон напротив и гипнотизирует чашку с чаем. И ничего толкового из их брака не вышло. Спасибо, что дочь подарил, а так… ничего больше хорошего.

Петя так и остался собой, верный своим убеждениям и принципам. Он сильней. Он все это вынести сможет. Молча, сцепив зубы, забыв про всякие сантименты и чувства, будет с упорством бульдога тянуть их девочку. И вытянет. Она в это верила.

Ксюша характером в отца. Это сейчас видно очень хорошо. Сильная. Полна мужества. Она будет бороться сама. Откроется только равному себе по силе. И не потому, что не хочет, а потому, что не видит смысла взваливать на плечи другого человека столько проблем, заранее зная, что эти плечи ношу не вынесут. Это все равно, что человеку камень на шею повесить и кинуть его в воду на глубину, и сказать «плыви!».

Ее малышка жесткой никогда не была. Но сейчас становилась. Приобретала необходимый панцирь, наращивала броню. Может, это и правильно. Петя сумеет сквозь эту броню пробиться, а Камилла- нет.

Но признаться себе в этом она может, а вот вслух сказать не получалось, язык к нёбу присыхал сразу.

В комнате Ксюши послышался какой-то шум и крик.

Петр сорвался с места первым, Камилла за ним.

Он замер посреди комнаты и смотрел на дочь, стараясь не показать насколько он напуган, и как его внутри всего колотит.

Мысли заработали быстро и четко, и он сразу понял, чего она испугалась. От чего глаза горят, и малышка вся дрожит.

Кажется, она спала. Кровать разобрана, одеяло на полу. И сама Ксюша посреди комнаты стоит и смотрит на свои руки. Ее всю трясет. И в глазах дикий ужас. Такой, что дышать стало трудно, и в ушах зазвенело.

На белых пижамных штанах спереди проступило пятно крови. Не слишком большое. На внутренней стороне бедра тоже появилось.

А Ксюша стоит статуей, смотрит на свои руки и не может пошевелиться.

Петр подошел ближе. И заговорил тихо, стараясь скрыть дрожь в голосе:

– Детка, посмотри на меня, – ноль реакции, – Ксюша!

Она смотрит на него, глаза полные ужаса, рот приоткрыт в немом крике.

– Это просто месячные, Ксюша. Ты же помнишь?! У женщин так бывает раз в месяц, помнишь?!

Дочь неуверенно кивает. Но ее все сильней трясет. Из глаз исчезает сознание, остается только ужас.

***

Чужие холодные руки.

Запах сильный, терпкий, отвратительный.

Холодный воздух обжигает кожу.

В легких нет воздуха, и она хрипит.

Между ног больно, горит огнем. Жжёт.

По ногам стекает жидкость. Капля за каплей.

Чьи-то голоса. А она не может пошевелиться. Не может ничего сделать. Чувствует влагу между ног и ее выворачивает наизнанку.

***

Его малышка в ужасе кричит, пытается отпихнуть его руки. Но он, даже зная, что делает ей больно, тащит ее в ванну, прямо так, в одежде, становится с ней в кабинку, и включает горячую воду, почти кипяток.

Она кричит, дерётся, бьет его по груди, царапает лицо ногтями.

А он держит со всех сил и помогает Камилле снять с нее одежду, чтобы смыть кровь.

Через какое-то время она затихает в его руках. И просто смотрит в стену. Молчит.

Они трое мокрые стоят в душевой кабине, и каждый пытается пережить тот ужас, что зародился в Ксюше, а накрыл их всех.

***

– Если ты сейчас скажешь, что я не имею права ее забирать или что-то такое, я тебя удавлю, Мила, поэтому молчи.

Он сидит в сухой одежде. И заказывает билеты на самолет. Для себя и для дочери. А еще пишет жене, чтоб готовила гостевую комнату и предупредила Дениса о появлении сестры, и мягко попыталась ввести его в проблему. Оля сможет, а у него слов правильных не найдется, точно.

Камилла только проверила Ксюшу. Та снова сидела, забившись в угол. В новой пижаме, чистой и сухой. В новом белье. Рядом валяется упаковка гигиенических прокладок, но пока дочь их не трогала, только смотрела. Но матери не позволила ей помочь, отцу тем более.

– Я… – у нее хрипел голос, но Камилла сглотнула ком в горле и продолжила говорить, – Не справляюсь, Петя. Она мне не доверяет, и я ее не понимаю. Ты сможешь ей помочь, я знаю. Уезжайте.

У нее до сих пор перед глазами стояла эта картинка: Петя держит дочь, сцепив зубы, по коже катится вода, но она в его глазах видит слезы. А Ксюша вырывается, хрипит, бьет его.

Одна отчаянно пытается спастись и пережить флэшбэк. Другой отчаянно спасает, пытаясь заменить воспоминание собой.

У нее самой не хватит сил вытащить дочь и остаться вменяемой. Она и так почти на грани.

Камилла оказалась слабой. Хотя всегда считала иначе. И самое лучшее, что она может сделать, это отпустить свою девочку с отцом, и молиться, чтобы это оказалось верным решением.

Петр хотел было что-то сказать, но замолчал и посмотрел на зазвонивший телефон так, будто это не навороченный смартфон, а тикающая бомба.

Она глянула на входящий вызов. Номер неизвестный, но код страны говорил о многом.

****

Великобритания, Лондон.

Он проснулся весь в холодном поту, рядом заворочалась какая-то левая блондинка, но срать он хотел на ее удобство.

Внутри все тряслось и дрожало. Сердце колотилось бешено, и дышать мог с трудом.

Давид поднялся с постели, и как был голым прошелся по комнате, натянул на себя халат, подошел к окну.

В руках держал телефон и пальцы сами собой набирали номер, выученный наизусть, -его не стереть с памяти, он у него, кажется, под кожей записан, встроен в код ДНК.

За окном глубокая ночь, а значит, в другой стране, в родном городе практически утро, скоро рассвет.

Она, наверное, спит. Но он должен убедиться, что все в порядке. Что жива и здорова.

У него от страха пересохло во рту, а сердце так и стучало.

А перед глазами сон.

Его Ксюша одна в каком-то сером тумане бредет, он точно слышал, как у нее хлюпает под ногами, и запах удушающий, затхлый. Почему-то подумалось про болото. И вдруг… Ксюша во сне куда-то исчезла, упала вниз, а он за ней последовать не мог, что-то не пускало, держало.

А серая мгла начала окрашиваться в красный. Запахло кровью.

Никогда не был суеверным. Но сейчас ему необходимо просто услышать ее голос. Хриплый ото сна, или хриплый потому, что она ночь проводила не одна. Без разницы. Лишь бы просто услышать и понять, что сон – это просто сон.

Номер набран, кнопка «вызова» нажата.

Пара гудков, и механический голос сообщает, что абонент недоступен и хрен знает, когда сможет ему ответить.

И впервые в жизни ему становится на самом деле страшно. Каждый нерв узлом скручивает, все туже и туже, вот-вот лопнет от напряжения, и по коже побегут кровавые борозды.

Он знает, просто знает: что-то случилось. С его девочкой что-то случилось. И внутри все полыхнуло огнем. Обожгло болью, старой и новой. Страх накрыл с головой, и Давид начал набирать уже другой номер.

Родителям звонить бесполезно, они в последнее время вообще толком и не говорили с ним. Камилла, может, и не вернулась из своего путешествия.

Оставался только Петр. Этот человек никогда ему не врал. Всегда говорил правду, какой бы страшной и ужасной она ни была.

И если уж он начнет юлить… Давид пошлет все и всех на хер, возьмет билет на самолет, и поедет домой. Просто надо убедиться, что его Ксюха жива и здорова.

Номер набран. Кнопка «вызова» нажата. Пара гудков в трубке. И ответ на том конце линии:

– Здравствуй, Давид!

Голос мужчины хрипит, в нем слишком много спрятано.

Но Давиду уже и вопросов задавать не нужно.

Он услышал достаточно.

Уловил эту нотку страха, что и его самого сковал, после увиденного сна.

С его малышкой, кажется, случилась беда…