Цитаты из книг автора «Николас Старгардт»

В Швабии фермерши сетовали, что беженки не помогают им в черной домашней работе вроде стирки и починки одежды, не говоря уже о труде в поле, при уборке урожая, когда остро нужны любые руки. В глазах крестьянок городские белоручки «думали, наверное, что вокруг них тут будут прыгать и бегать, точно они в гостинице». Со своей стороны, женщинам из среды рабочего класса городов вроде Эссена, Дюссельдорфа и Гамбурга хуторянки казались «примитивными и глупыми, потому что так вкалывают»; к тому же горожанок не устраивало отсутствие кафе, парикмахерских и кинотеатров. Молодая женщина, эвакуированная из Бремена вместе с дочкой в рейнский Пфальц, находила враждебность крестьянских семей в селе столь же трудно переносимой, как и холодное сырое жилье. Горюя по дому и чувствуя себя одинокой, она писала свекрови: «Крестьяне не хотят, чтобы к ним приходили. В некоторых дворах захлопывают калитку прямо перед носом»[843].

Требовалось куда больше времени для возникновения чувства взаимопонимания между беженцами и принимающей стороной. Местные в Померании называли эвакуированных матерей «бомбобабами», а их мальчишек и девчонок – «осколочной малышней», огульно записывая на их счет любые акты вандализма. При виде стройных колонн девушек с севера в форме молодежных организаций селяне в Баварии кричали им традиционные оскорбления. Взрослых женщин из беженцев обвиняли в небрежном отношении к собственным детям и в

могучем примитивизме, простоте души, наивной силе и ужасной необузданности этих людей». Стремясь передать экзотическую простоту в искусстве, Альтрогге искал новую, «менее абстрактную, упрощенную» технику рисования. Два молодых католика хотели найти некий тип глубокой религиозной чистоты, которую, как они считали, на западе задавила и уничтожила современная коммерческая цивилизация[654]. По мере того как его часть приближалась к Сталинграду, Ганс Альбринг превратился в обожателя и собирателя икон. Обоих друзей привлекала физическая красота русских женщин, и оба старались представить их духовность в рисунках. И все же, при всей религиозной и художественной чувствительности, Ганс Альбринг мало отличался от Фрица Пробста, когда писал: «Над всей этой землей навис невыносимый злобный взгляд дьявола»[655].

После полугода на Восточном фронте Ойген Альтрогге бросил вызов собственному таланту, попытавшись выразить в рисунках «сущность русского народа». «Какую бы важность мы ни придавали занавескам и культуре, деревянным половицам и культуре, чистым ногтям и культуре, – писал он другу Гансу Альбрингу, – мы в большинстве своем ничего не понимаем в

В июне 1942 г. Эрна Петри с 3-летним сыном приехала во Львов со своего сельского хутора, чтобы присоединиться к служившему в СС мужу. Они заняли усадьбу одного польского дворянина за городом. Портики с белыми колоннами и обширные луга делали новое жилище более похожим на имение плантаторов, чем на скромную семейную ферму в родной Тюрингии. Следуя правилу «собака палки боится», через два дня муж-эсэсовец показал жене, как господам надлежит учить уму-разуму рабов. Скоро и Эрна освоилась с применением насилия. Когда она на балконе как радушная хозяйка виллы угощала кофе с пирожными коллег мужа из СС и полиции, разговор неизбежно возвращался к теме массовых расстрелов евреев. Летом 1943 г., возвращаясь из поездки за покупками во Львове, она увидела небольшую группу почти голых детишек, жавшихся друг к другу на обочине дороги. Эрна остановила повозку, успокоила шестерых испуганных детей и отвезла их домой, где покормила и стала ждать возвращения мужа. Тот запаздывал, и она взяла дело в свои руки. Прихватив с собой старый револьвер, полученный от отца в качестве прощального подарка, Эрна Петри отвела малышей к ямам в роще, где, как она знала, расстреливали и хоронили евреев. Затем выстроила детей около канавы и методично пустила пулю в затылок каждого из них. Она вспоминала, что после убийства первых двух остальные «начали плакать», но «не громко, они хныкали»[610].

В марте 1943 г. в Берлине задержали 1800 мужчин еврейской национальности, женатых на «арийках». На протяжении следующей недели женщины толпились около здания на Розенштрассе, где те содержались, и скандировали: «Верните нам мужей!» – до тех пор, пока гестапо их не выпустило[542].

Бакке предложил разделить советскую территорию на «лесной» север и «сельскохозяйственный» юг, а также на город и деревню. Северный «лесной ареал» и все города предполагалось уморить голодом, чтобы огромные излишки продовольствия, производимые южным краем с его плодородными черноземами (Украина), кормили рейх. 2 мая 1941 г., то есть примерно за полтора месяца до начала вторжения, план был принят официально, при этом должностные лица отдавали себе отчет в том, что «бесчисленные миллионы людей, несомненно, умрут от голода, если мы заберем из страны все нам нужное». К тому времени когда осенью Украина очутилась в руках немцев, гауляйтер Тюрингии и имперский уполномоченный по трудовой мобилизации Фриц Заукель уже не раз озвучивал мнение: «По меньшей мере 10–20 миллионов этих людей» умрут голодной смертью в течение наступающей зимы. По собственным оценкам Бакке, уморить предстояло 20–30 миллионов славян. «План голода» сделался центральным компонентом немецкого военного планирования в рамках подготовки операции «Барбаросса»

Роберт Р. ненавидел войну и в дневнике тщательно день за днем фиксировал то, что хотел бы объяснить Марии по возвращении домой. Именно в нем, а не в письмах он описывал расстрелы военнопленных и поджоги домов его сослуживцами. Рассказы он откладывал «на потом, когда мы опять будем вместе». Но чем больше отвращения испытывал к войне Роберт, тем тверже убеждался, что на этот раз воевать надо до конца: он не мог допустить, чтобы его 2-летний сын стал одним из третьего поколения, которому придется идти сражаться в России. «Нет, не должно случиться такое, чтобы Райни пришлось очутиться там, где нахожусь теперь я! – писал Роберт жене. – Нет! Нет! Лучше уж мне снова прийти сюда, лучше мне пройти через все круги ада вновь, и пусть я умру тут. Золотые локоны этого прекраснейшего малыша, чью фотографию я ношу с собой, впитали столько солнца. Спасибо тебе за него – за твой дар мне». Он уверял Марию, что его защищает их «неземная любовь, в которой есть что-то от всей любви в мире». Таких людей, как Роберт Р., отвратительные методы ведения войны одновременно выводили из равновесия и заставляли сражаться с большей отдачей. Он не мог допустить, чтобы такая война пришла к ним домой, в Германию, а потому старался победить – победить самым решительным образом. Солдаты и их семьи отождествляли войну не с нацистским режимом, а со своей собственной ответственностью перед грядущими поколениями. Подобные вещи служили самым прочным фундаментом для патриотизма[378].

Роберт Р. ненавидел войну и в дневнике тщательно день за днем фиксировал то, что хотел бы объяснить Марии по возвращении домой. Именно в нем, а не в письмах он описывал расстрелы военнопленных и поджоги домов его сослуживцами. Рассказы он откладывал «на потом, когда мы опять будем вместе». Но чем больше отвращения испытывал к войне Роберт, тем тверже убеждался, что на этот раз воевать надо до конца: он не мог допустить, чтобы его 2-летний сын стал одним из третьего поколения, которому придется идти сражаться в России. «Нет, не должно случиться такое, чтобы Райни пришлось очутиться там, где нахожусь теперь я! – писал Роберт жене. – Нет! Нет! Лучше уж мне снова прийти сюда, лучше мне пройти через все круги ада вновь, и пусть я умру тут. Золотые локоны этого прекраснейшего малыша, чью фотографию я ношу с собой, впитали столько солнца. Спасибо тебе за него – за твой дар мне». Он уверял Марию, что его защищает их «неземная любовь, в которой есть что-то от всей любви в мире». Таких людей, как Роберт Р., отвратительные методы ведения войны одновременно выводили из равновесия и заставляли сражаться с большей отдачей. Он не мог допустить, чтобы такая война пришла к ним домой, в Германию, а потому старался победить – победить самым решительным образом. Солдаты и их семьи отождествляли войну не с нацистским режимом, а со своей собственной ответственностью перед грядущими поколениями. Подобные вещи служили самым прочным

Гитлер, однако, никогда не выделял Москву в качестве главной цели кампании и на протяжении недели спорил с Гальдером относительно дальнейших действий, выдвигая экономические аргументы против доводов военных. Нацистский вождь хотел повернуть танковые дивизии в южном направлении и захватить Украину, зерно которой играло жизненно важную роль для продовольственной безопасности Германии. Кроме того, Украина служила воротами к нефтяным месторождениям Кавказа. Нефть и зерно сделали бы рейх полностью самодостаточной сверхдержавой, позволив Германии достигнуть равновесия с западноевропейскими экономиками и выдержать длительную войну на истощение с Британией и даже Соединенными Штатами[373].