Глава тридцать первая

– Митька, – разбудил Родион сына, – айда за Спирькой… Сейчас спрошу его про тигру. И Сильвестра мне предоставь…

Явился Спиридон и Сильвестр. Шишкин налил им по стакану водки.

– Я не пью, – ответил с достоинством Спиридон.

– Пей, я тебе велю! – Иван содрал со Спиридона куртку и усадил его за стол. – Тебе завидно, что мы тигру убили? Не завидуй! Садись пей…

– Не хочу я твоего угощенья.

– Садись, сосед, – сказал Родион. – Хлещи.

– У меня пост…

– Гляди, какие у него разговоры! Ты что – писарь? Откуда в тебе такая грамотность, чтобы рассуждать про других? Ты про себя думай. Ну, забудь все. Давай по-братски чокнемся.

– Ну-ка, Петровна, вставай, – разошелся Шишкин. – Танька, созывай девчонок!

– Пост, окаянный ты! – всплеснула руками Петровна.

– Чего же, что пост. А мы будем как господа.

– В праздник гулять всякий дурак сумеет, а вот ты попробуй в пост.

– Дожидать праздников мочи нет. Пускай твари знают… На самом-то деле! Что за издевки? Почему нам часовню, церкву ли не построят? Пусть знают, что мы через это вовсе сопьемся. В пост будем гулеванить. Верно?

– Кто неграмотный, так и не знает, пост ли, – заговорил Сильвестр.

– Верно, вот я, к примеру, – подхватил Спирька, – я и вовсе не знаю, что сегодня вторник, а что в воскресенье пасха. Откуда мне знать? Чего с меня возьмешь, темный – и все тут. Хоть от кого отоврусь.

– Гольдам на Мылке церковь хотят построить, а русским нет, – говорил Родион. – Это что такое? А мы как? Инородцам церкви, а мы в темноте…

– Это же как водится. У гольдов меха, с них попы наживаются, – сказал Спирька.

– Давай нарочно в пост напьемся и гулянку устроим, – сказал Сильвестр, – а попу скажем, что ошиблись, не знали, когда пасха.

– Кхл… кхл… просчитались!

– Верно. Им, может, совестно будет!

– За этим должон поп смотреть, а его нету. Пусть нас господь накажет, зато видно будет, как мы страдаем.

– А то маленько еще поживем и одичаем.

– На Ваньке Бердышове и так уж шерсть растет.

– Уж дивно вылезло.

– Тигра и тигра: пасть позволяет!

– Вот только что пасть поменьше.

– Митька, лови курицу, кабанина надоела. Иди девчонок позови, они хорошо поют, – обратился отец к Тане. – Митька! Наша гармонь у Овчинниковых. Живо! – шумел Родион. – Скажи: ко мне исправник едет.

– Иди Дуньку позови, она хорошо поет, – сказал Спиридон, обращаясь к Тане. – У нас настоящих девок нет, еще не возросли, – повернулся он к Ивану. – Есть новоселки, так те далеко, на том конце деревни.

– Сами еще молодые! – подхватил Шишкин.

Пришла Дуня. Собрались заспанные девчонки и уселись в ряд на лавке. Явился Мишка. Грянула гармонь. Девчонки затянули песню.

– Петровна, у тебя ладный голос, подтягивай.

– Вот поп узнает, проклянет.

– Пущай проклянет. Ванька уж и так давно проклят. Поп – ученый человек, он все поймет…

– Гуляй, Мишка, ее не слушай, баб черти придумали. Дергай шибче, давай забайкальскую! Митька, дуй за Овчинниковыми, пущай принесут спирту, у них в амбаре есть. Э-эх… эх ты… Ну-ка, Дунька!

– Дунька, спляши хорошенько, – пьяно сказал Спиридон, – девчонки еще молоденькие, а славно пляшут.

Девчонки взялись за руки и затопали. Дуня стояла в нерешительности, видимо раздумывая, плясать или нет ей в такой день, да еще при тетке.

– А я про вас все знаю, – вдруг сказал Спирька.

– Врешь, ничего ты не знаешь. Гляди на него, какой выискался!

В избу ввалились великаны братья Овчинниковы.

– А ты, Дунька, чего не пляшешь? – спросил Спирька.

– Куда я в таких валенках?

– Скинь их!

Дунька сбросила валенки и, босая, сутулясь от стеснения, вышла на середину избы.

– Ну что? Гулеваним? Давай, давай, – бубнил Санька Овчинников.

Белобрысая, в белом коротком платье, с белыми ногами, Дунька заплясала посреди избы. Скуластое лицо ее зарделось.

– Ловко, Дунька!

Она от похвал приободрилась, подняла голову и, разводя руками, заплясала смелей.

– Вон Ваньку выбери.

– Гляди, Дунька-то! Молоденькая, молоденькая, а какой змеей вильнула.

– Эх ма-а, забайкальские казаки! – закричал Иван, пускаясь в пляс.

По тому, как ловко и с каким притопом Бердышов прошелся по кругу, видно было, что мужик он еще молодой и бравый. Он надулся, вытаращил глаза, лицо его побагровело.

– Гляди, Ванька чего вытворяет.

– Экий бурхан пляшет!

– Брюхан, истинно брюхан…

Гармонь затихла.

– Вот поп придет, окаянные… Когда гулянку затеяли, – ворчала мать.

Бердышов и Дунька, взявшись за руки, уже после того, как умолкла музыка, сплясали несколько коленцев, как бы не желая уступить друг другу конец танца.

– Ты тигру показывал? – спрашивали за столом Спирьку. – Скажи по совести: кто ей усы выдернул?

Иван вдруг схватился за голову и грузно пошатнулся. Дунька засмеялась и взвизгнула.

– Ты чего это?

– Вы, дяденька, маленечко меня не придавили, – закрывая ладонями грудь, промолвила Дуняша.

– Ты что закрываешься? – грустно усмехнулся Иван. Он взял ее за руки и развел их, наклоняясь к ее шее.

Дуняша вспыхнула.

Иван, покачиваясь, отошел к столу.

– Хоть бы и я тигру показывал, а что? – говорил Спирька.

– Что! Усы повыдергивали! Куда тигра без усов? Ты думаешь, она нам легко досталась?

– Бороду бы тебе выдергать, – пробасил Овчинников, желавший отвести от себя подозрения.

– Скорей всего, что китайцы выдернули, – говорил Сильвестр. – Мы только в шутку об этом говорили, но ничего не делали.

– Родион, встретишь Ваньку Галдафу, повыдергай у него косу: это, наверно, он, – сказал Иван.

– Ну что, весело у нас?

– Как не весело! – засмеялся Иван. – Придется на пасху оставаться.

– Вот приятель! – хлопнул его Родион по спине. – Только без обмана: гулять так гулять.

Иван долго еще гостил в Тамбовке. Тамбовцы радушно принимали его. Кто-то распустил слух, что Иван и Родион нашли в тайге клад. Все наперебой звали их к себе.

В первый день пасхи на широкой, недавно протаявшей лужайке, на берегу, между Горюном и избами, мужики, парни и девушки играли в «беговушку».

Иван, причесанный, в одной рубахе, без картуза, поплевывал на обе ладони, перекладывал с руки на руку длинную жердь и подмигивал белобрысому Терешке Овчинникову, державшему в руках тугой и тяжелый, как камень, маленький кожаный мяч.

Бердышов был трезв, но прикидывался подвыпившим и потешал всех.

Терешка подкинул мяч. Жердь со страшным свистом пронеслась у самого его носа, не задев мяча. Иван, видно, и не собирался бить по мячу, а хотел напугать Терешку. Тот обмер и побледнел. Иван пустился бежать. По нему били мячом, он увернулся, кто-то из бегущих навстречу с силой пустил в него перехваченный мяч. Иван прыгнул, как кошка, схватил черный ком в воздухе и с размаху на бегу врезал им по брюху бежавшего навстречу Родиона так, что слышно было, словно ударил по пустой бочке.

Все захохотали.

Родион пустился за Иваном с кулаками. Все бегали, мяч летал в воздухе.

В другой раз Иван так ударил, что мяч ушел чуть ли не за Тамбовку; пока за ним бегали, Иван успел вернуться на место.

Терешка, когда ему приходилось подавать мяч, теперь отступал подальше, даже если бил и не Иван.

К обеду, раскрасневшиеся, веселой шумной толпой гости вошли в дом Родиона.

– Что в этой книге, дядя Ваня? – спросила Дуня у Бердышова.

– Стихи!

– Видишь ты! О чем же?

– Мне сказали: «Читай». Я купил книги, – говорил Иван. – Буду потеть, вместо тайги… Городские любят, когда складно сложено. Кто влюбится, читает своей… Вот смотри, вырастешь, ищи себе грамотного…

Вечером в избе Родиона собрались все соседи. Женщины – празднично разодетые, в белых кофтах с расшитыми рукавами. Приодетые девчонки в сарафанах.

– Бабы наши осипли на рыбалках, голосу ни у одной не стало, – говорил Родион.

– А девки хорошо поют, – сказал Сильвестр. – Еще рыбу не ловят!

– У нас невесты еще не выросли, – пояснял Родион. – Есть из новоселок, а наши еще маленькие, но поют хорошо.

– А подрастут, можно сватать, – подхватил Спирька. – Находи нам женихов хороших.

– Только бы не бандистов. Ищи загодя!

Плясали бабы, мелькали платочки. Петровна проплыла по избе. Вышла в круг Дуня. Сегодня она в белых рукавах и сарафане, в толстых чулках и ботинках.

– Весело у вас! – смеялся Иван. – И девчонки у вас славные. Я всем женихов найду. А одну, как подрастет, сам просватаю!

– А ты не хотел на праздники оставаться, – хлопнул его Родион по спине.

На прощание Шишкин крепко поцеловал Ивана, просил приезжать еще.

Голубые озера стояли на льду Амура, и похоже было, что уже нет пути. Иван ехал на риск.

– Иван Карпыч, погоди, – окликнул его на дороге полупьяный Спирька.

– Чего тебе?

– Я тебя уважаю. Я все знаю и никому не скажу. Я сон видел, – таинственно заговорил мужик, – будто пошел я ловить калуг, а на прорубях заместо рыбы…

На огороде ходили Спирькины жеребята. Молоденькая кобыленка подошла к перегородке и потянулась к Иванову жеребцу. Буланый задрожал и, раздувая ноздри, стал обнюхивать ее. Кобыленка жадно тянулась трепетными губами к его морде.

– Смотри, кони милуются. Жеребенок, а покрыться хочет, – перебил Иван.

– Это тебе мерещится все! Не покрыться, а жеребенок просто играет… Глупости все на уме…

Иван проворно слез, вспугнул жеребенка, с жестокостью ударил жеребца кнутовищем по морде и опять лег в розвальни.

– Ты шибко пьяный сегодня, – сказал Иван Спирьке. – Чего городишь – я не пойму. В другой раз потолкуем. Ну, будь здоров!

– И тебе не хворать, – снял шапку Шишкин.

Иван погнал коней.

Едва поравнялся он со Спирькиной избой, как из ворот выбежала Дуня. Увидевши коней, она ахнула и замерла.

– Ты чего, плясунья, ахнула?

– Маленечко вам дорогу не перебежала.

– Смотри, а то я бы тебе бичом, – проезжая, весело молвил Иван. «А ведь славная девчонка подрастает», – подумал он.

Через два дня, где верхом, а где вброд, бросив по дороге розвальни и навьючив тюки на коней, Бердышов с трудом добрался к Уральскому.

Глава тридцать вторая

Когда Федор вошел в лавку, на полу лежала такая груда мехов, что ее не обхватить было обеими руками.

– A-а, Федор! – воскликнул Гао. – Ну, как поживаешь? У меня сегодня братка домой пришел, он далеко ездил.

– Здравствуй, здравствуй! – вскочил с кана младший брат.

– Сиди как дома, – сказал старший торговец, усаживая Федора за столик. – Чай пей буду, ешь? Почему не хочу? Зачем напрасно? Чай пей, лапшу кушай, лепешки у нас шибко сладкие, язык проглотить можно! Пожалуйста, сиди, наша мало-мало торгуй.

Такое дружеское, простое обращение богатого китайца было приятно Федору. Его встречали как своего, выказывали радость, угощали и не стеснялись вести при нем свои дела. Как и предполагал Федор, торговец, после того как его поколотил Егор, заметно переменился.

«Эх, вот это богатство! – с восхищением смотрел Барабанов на груду мехов. – Вот как ведут дело! Куда Ванька лезет? Никогда ему за ними не угнаться. Вот это жизнь! Чистое дело – торговля!»

Он вспомнил Додьгу, переселенческие землянки, отощалых земляков, тяжелый их труд на релке… А тут шум, толпа народу, возгласы хозяев и охотников, меха на полу и на канах. Все это было ему по душе. Федор и раньше слыхал, что китайцы вывозят с Амура много мехов, но только сейчас, при виде такого вороха пушнины, он понял, что это означает.

Повсюду лежали и висели вывороченные мездрой кверху желтые, как пергаментная бумага, белки с голубыми и черными пушистыми хвостами. На прилавке высилась грудка соболей. Младший торговец и работник разбирали их, откладывая отдельно черных и желтых, и составляли пачки штук по двадцать в каждой.

«Ловко придется, скажу, что` Ванька против них задумал… Вот схватятся, – со злорадством подумал Федор. – Они у него все расстроят…»

Гао Да-пу опять не церемонился с гольдами. Все равно теперь меха пошли. Он что-то насмешливо говорил старому охотнику Ногдиме. Гольды то и дело качали головами, усмехались и переглядывались друг с другом. Заметно было, что они сочувствуют сородичу, но остроумная речь торговца овладела ими, и они понимают, что вряд ли Ногдима сумеет настоять на своем.

Ногдима лишь изредка что-то тихо и неуверенно возражал. До сих пор он представлялся Федору человеком твердым и решительным. Его плоское черное лицо с острыми глазами в тонко изогнутых косых прорезях, сильные скулы, тонкие, словно крепко сжатые губы – все это, казалось, выражало свирепость, упрямый, крутой нрав, уверенность в себе и в своей силе.

Но перед торгашом Ногдима оробел. Он ворочал мутно-желтыми, в кровавых прожилках белками, стараясь не глядеть на хозяина, как бы чувствуя вину перед ним, и возражал все слабее и слабее.

«Гольды некрепкий народ, – размышлял Федор. – Видно, Ванька Гао, чего захочет, вдолбит им. Это надо знать и мне».

Наконец гольд махнул рукой с таким видом, словно соглашался на все. Он отдал меха, вышел из толпы и уселся в углу.

– Кальдука, иди сюда! – взвизгнул торгаш.

Все засмеялись.

Маленький выбрался из толпы. Голова его дрожала. Улыбаясь трусливо и заискивающе, он кланялся.

Торговец протянул руку под прилавок. Маленький решил, что хозяин ищет палку, чтобы поколотить его, и повалился на пол. Лавочник вытащил пачку табаку. Шутка удалась. Все оживились.

Подскочил младший брат и поднял Кальдуку Маленького.

– Что ты? Наша помирился… Больше ругаться не будем! – смеясь, говорил Гао Да-пу по-русски, а сам косился на Федора. – Кальдука, вот я тебе этот табак дарю! Я тебе ничего не жалею.

Федор сообразил, что это говорилось для него. «Считают меня заодно с Егором. Ну и пусть!»

Торгаш закрыл долговую книгу. Гольды разошлись.

– Ну как, ловко я Кальдуку напугал? Моя так всегда играй. Только играй… Моя никогда настояще не бей. Гольды зря говорят, что моя бей. Моя их не бей. Моя их люби!

– Наша только вот так всегда играй, – подхватил младший брат. – Мало-мало шути, играй. Без пошути как жить? Нельзя!

– Ну, Федора, как думаешь, почему Егор не приходит? – спросил Гао Да-пу. – А? Он разве помириться не хочет? Разве можно так жить? Друг на друга надо сердиться, что ли? Убить, что ли, надо? Так будет хорошо?

Как Федор и предполагал, лавочник искал в нем своего заступника, выговаривая обиды, просил о примирении и о краже соболя уже более не поминал. «Теперь он не упрекнет меня! Отбил ему Егор охоту! Ай да Егорий!»

Приняв вид очень озабоченный, Гао спросил, как живут переселенцы.

– У нас Тереха и Пахом, братки с бородами, – говорил Барабанов, – знаешь, которые муку брали?

– Знаю, знаю.

– Ну вот, чуть не помирают. Цинга их свалила.

Торговец изумился.

– Ну конечно! И сами виноваты. Ведь вот ни у нас, ни у Егора нет цинги. Старик у Кузнецовых прихварывал, да вылечился.

Гао Да-пу о чем-то поговорил с братом.

– Ладно, – обратился он к Федору. – Мужики Пахом и Тереха болеют. Пошли больным людям муку, крупу, у меня чеснок, лук есть. Мужик будет лук кушать, и цинга пройдет. Мы совсем не плохие! Что теперь Егор скажет, а? Зачем его так дрался? Мы правильно торгуем. Людей жалеем, любим. И скажи: денег не надо. Совсем даром! – в волнении и даже со слезой в голосе воскликнул торгаш. – Моя сам русский!

Работник принес луку, чесноку и муки. Несмотря на весеннюю пору, у Гао еще были запасы в амбарах.

– Федор, вот мука. Тимошкиной больной бабе тоже дай. Баба пропадет – русскому человеку тут, на Амуре, жить трудно.

Торговцы приготовили к отправке в Уральское целую груду припасов.

– Только смотри, Федор, это дело не казенное, надо хорошо делать.

– Как это не казенное? – насторожился Барабанов.

– Не знаешь, что ли? Казенное дело такое. Солдаты плот гоняй, там корова, конь для переселенцев. Солдат говорит: «Наша бедный люди: денег нету, давай корову деревню продадим!» Пойдут на берег – корову продают. Деньги есть – водку купят, гуляют. Потом еще одну казенную корову продадут. Еще другую корову убьют, мясо казаку продадут в станицу и сами кушают тоже. Потом плот разобьют, совсем нарочно сломают. Пишут большую бумагу, такую длинную… Так пишут: наша Амур ходила, был шибко ветер, волна кругом ходи, плот ломай, корова утонули, кони пропали, наша не виновата. Это русска казенна дело… Русский начальник в большом городе живет – думай: «Черт знает, как много плотов посылали – все пропало! Переселенцы как-то сами жить могут без корова, что-нибудь кушать тайга нашли». Начальник так думает. Его понимает: солдат машинка есть.

– Что такое машинка?

– Как что? Ну, его правда нету, обмани мало-мало.

– Это мошенник, а не машинка.

– Все равно машинка. Пароходе середка тоже машинка есть. Ветер не работает, люди не работают, его как-то сам ходи! Мало-мало обмани есть! Все равно машинка! Люди тоже такой есть. Начальник машинка тоже есть. Думай: «Разве моя дурак, тоже надо мало-мало мука, корова украли, богатым буду, а переселенцы там как-нибудь не пропадут». Вот такой казенна дело!