– Федор… Его и след простыл. Кешка написал, что в доте его не было.

– Как это не было? – изумился Степанов.

– А это уж я не знаю, – ответил Аксенов. Потом нерешительно поинтересовался. – Ничего, ежели я закурю, товарищ майор?

– Чего спрашивать, Елизар Максимович, ведь вы же в своем кабинете! – отрубил чекист, заискивающе-угодливое поведение Аксенова начинало его раздражать. Тот неопределенно пожал плечами, достал кисет, и, действуя одной рукой, скрутил цигарку так ловко и быстро, что Степанов удивился.

– Выходит, Павел Борисенко все это время вел бой в одиночку?

– Кто его знат… Тут вот еще что непонятно: Кешка писал, что в дот они войти не смогли – дверь была изнутри закрыта намертво. Пришлось, говорит, взрывать. Ну, взорвали, Пашку обнаружили, а Федора нету.

– Как же он мог из дота выйти, раз вход был изнутри закрыт? – недоуменно спросил лейтенант Тихонов, не задавший до этого ни единого вопроса председателю.

– Это-то и есть главная непонятность, – ответил Аксенов. – От нее разговоры пошли по деревне, что Федька, мол, немцу сдался.

– Но сообщение из части было, как я понимаю, что он пропал без вести? – Степанов поднялся, заходил по комнате, что являлось признаком его напряженного состояния.

– Верно! – согласился Аксенов.

–Значит, командование войсковой части было иного мнения, нежели Иннокентий Подопригора?

– Командование может и другого мнения, а по'брех по селу все же начал гулять. Старики шибко уж переживали, особенно Федотыч. Сказывали люди, подпил он однова' и рубаху на себе до пупа разодрал: все кричал, что не мог, мол, Федька немцу в плен сдаться! Под стопкой-то Николай Федотыч иной раз отчаян бывал да горяч…

– Ну, хорошо. – Степанов остановился напротив Аксенова. – Вот вы, Елизар Максимович, человек бывалый, фронтовик, как, по-вашему, на самом деле могло все там произойти?

– Я вам так скажу: или Федора с самого начала боя не было в доте, или он сбежал, когда припёрло! – категорично высказал тот своё мнение.

– Но как он мог сбежать, если дверь нашли задраенной изнутри?

– А зачем через дверь? Тут свои могли из траншеи заметить да пристрелить как дезертира. Федор, черная его душа, через амбразуру исхитрился выползть гадюкой. Пашу осколком или пулей хлестануло, остался Федька один. А кишка тонка в одиночку-то воевать, вот и… Это, конечно, я так кумекаю, а оно, может и не так вовсе было… – уклончиво закончил свой рассказ председатель.

– И какой размер у этой самой амбразуры?

– Не мерил, не знаю, товарищ майор, но к концу боя её иной раз так разворотит, что танк может заехать, за стенки не задевши.

– Г-м, – Степанов пожал плечами. – А для чего тогда пришлось вход взрывать? Залезли бы через амбразуру.

– Завалено было все спереди дота. Так Кеха прописывал. Взрыв же был.

– А такой вариант мог случиться, что Федора Горяева немцы раненого захватили и с собой увели?

– Ну, а почему – нет? – поразмыслил вслух председатель. – Отступали да с собой и уволокли, как «языка», такое быват.

Трое мужчин какое-то время молчали.

– Нд-а, − вздохнул Степанов, – неясностей, к сожалению, тут набирается много… А вот как бы вы вкратце охарактеризовали Федора Горяева, Елизар Максимович?

Собираясь с мыслями, тот нарочито покашлял в кулак:

– Парень Федька взга'льный и дёрзкий уродился, чего уж греха таить. Что подраться, что по девкам… Поменьше был, как цыганенок рос – всё коней угонял. Раз прямо из конюшни гнедка главного агронома увел. Всю ночь казаковал гдей-то. Отец его частенько кнутом порол, да все без толку. Константин – тот смирной парнишо'шко произростал, а Федька… – Аксенов неодобрительно покачал головой. – Одно слово – идол!

– Та-ак… А что за человек был Павел Борисенко?

– Да самый простой паренёк… Диковатый только малость, нелюдимый. Мать его, Елена Анатольевна, учительшей была по арифметике, одна сына подымала. Пашка или всё подле нее, или с книжкой, с пацанами-то редко увидишь. И рос спокойным, и учился хорошо, девятилетку закончил, не в пример Федьке. Того ведь класса, однако, с шестого попёрли со школы за фулиганство. Отец в подпаски, помню, пристроил, ирода. А из Павла и охотник толковый вышел, как из многих наших парней. Бригадир об нем уж шибко хорошо отзывался.

– Какой бригадир?

– Ихний, охотницкий, Прохор Шевелёв. Похоронка с месяц, как пришла, – строго склонив голову, обронил Аксенов.

– Все ясно. – Степанов сжал челюсти, помолчал. – А Елена Анатольевна Борисенко, что она за человек?

– Сурьезная женщина, так я скажу. Особо ни с кем не якшалась, все как-то сбоку ото всех. Да оно и понятно, чего ей с нашими деревенскими бабами-горлопанками водиться? Образованная, чай.

– А почему одна живет, без мужа?

– Сказывали как-то, что убили его после Гражданской войны. Навроде, как в больших начальниках ходил.

– Так она не ваша, не местная, получается?

– Не-е, – мотнул головой председатель. – Она откуда-то с Сибири, кажись.

Степанов с удовлетворением наблюдал, как Аксенов постепенно успокаивается, усмиряет свое внутреннее состояние. Речь его зазвучала свободнее, с лица сошла напряжённость.

– А сюда Борисенко, когда и как попала?

– Да я уж и не упомню в точности, когда она к нам с маленьким парнишкой прибыла, но годков двенадцать-триннадцать прошло верняком.

Майор сосредоточенно наморщил лоб:

– Это, значит, получается примерно год двадцать девятый-тридцатый?

– Выходит так, – подтвердил Аксенов. – Взял их к себе на постой дед Вьюков, у него и жили.

– Погодите, – остановил председателя майор. – Вьюков, Вьюков… Где-то я уже слышал эту фамилию… – Степанов помассировал пальцами затылок, словно заставляя работать память, потом озарённо воскликнул. – А-а-а! Сегодня в разговоре с охотником Игнатьевым упоминался этот человек. Вроде, толстосумом местным был?

– Да уж! – с каким-то даже восхищением воскликнул Аксенов. – Богатенький был купец Вьюков! Миллионами деньги считал. Десятками гнал в Китай обозы с пушниной, оттуда мануфактуру вез, одежду, фарфоры там всякие… Мне вот только сорок пять годков, а и то успел на Акентия Филатыча покопытить. Да разве ж я один? Почитай, вся округа на него пушнину добывала.

– А потом? – спросил заинтересованно лейтенант Тихонов.

– А что потом? Потом – ясное дело. Семнадцатый год настал. По шапке получил и Акентий Филатыч, и сынок ево'нный. Старик-то еще до революции порядком одряхлел, ему, дай бог память, уж под восемьдесят было, как он своему последышу дела препоручил.

– А тот, что за человек?

– Человек о двух ногах, о двух руках, – тускло усмехнулся председатель. – На отца похож, да не в него пригож. Старик-то, Вьюков, малость жалел промысловиков, копейчонку все ж таки кой-какую платил, а сынок-то, Афонька, обдирал, можно сказать, донага. Замучил народ, как с обучения прибыл. И молодой навроде человек, но алчен да жаден был, как зимний волк. Мы, охотники, то есть, с добытой белки шкуру сдирали, а он с нас. И всё-то у него не так: эта – подпа'ль, у тоёй дырочка от пульки не там, где надо, у этой – подшерсток слабый, у лисы, горностая и соболя тоже что-то всё не ладно… Сказывали, что даже отец его осуждал за это, да не в коня, видно, овёс.

– И долго так длилось?

– Одна и радость, что не шибко долго, года два-три, и всё. Под зад коленом вытолкали нового купе'зу. А как факторию отобрали, так он сразу и пропал куда-то. Сказывали люди, за Уральский камень убег. Потом еще по'слух был, что где-то шибко поперечил Советской власти и, навроде, как большой срок поимел.

Аксенов закончил. Пользуясь возникшей паузой, лейтенант Тихонов протянул майору листок:

– Вот, Григорий Семенович, посмотрите.

– Что это?

– Похоронка на младшего сержанта Павла Владимировича Борисенко. Среди этих документов находилась, он кивнул на кипу бумаг, разложенных на столе.

– А почему матери не вручили? – майор перевел удивленный взгляд на Аксенова, взял извещение.

– Так уехала же Елена Анатольевна из поселка.

– Уехала? – не смог скрыть своего разочарования чекист. – А я собирался с ней побеседовать. И когда же она покинула Еремино?

– Да как смобилизовали Павла, так и она вскорости собралась, – припомнил Аксенов. – Ко мне еще директорша школьная приходила, чтобы я уговорил её остаться, учителей-то у нас – всего ничего, ну, разговаривал я с Борисенкой, убеждал, она – ни в какую. Уезжаю – и точка! И навроде сговорчивая женщина, а тут уперлася – не сдвинешь. Пришлось рассчитать её. Да потом я и сам пожалел, что настаивал.

– Это почему?

– Уже после узнал от баб, что семейный вопрос там решался, какой-то мужчина к ей приезжал, сойтися они вроде хотели…

Степанов снова стремительно поднялся, прошелся от стены к стене энергичным шагом:

– И что это был за мужчина?

– Старый знакомец, кажись. Сам-то я его не видел, в кедраче как раз был, на шишковье', но сказывали, что собой видный такой, с бородой, с усами, при очках. И одетый по-городскому. Вроде бы, тоже из учителей. День-два погостил и уехал. А потом и Елена засобиралась. Дело такое, женщине в сорок лет шибко-то выбирать не приходится…

– А куда убыла учительница, известно?

– Было бы известно, так похоронку-то, небось, не держали в правлении.

– Действительно, я как-то не учел это обстоятельство… Только, что же это получается, – озадаченно пробормотал Степанов, – в войсковой части, где служил Павел Борисенко, не знали нового адреса его матери?

– Всё верно! – подтвердил Аксенов. – Мы тут тоже мерекали, мерекали промежду собой, и так же решили. Похоронка на здешний адрес пришла, вот почтальонша и принесла её в поссовет. Дом Борисенкиных заколоченный стоит, кому больше отдашь?

– Странно… Почему Павел не дал в штаб части данных о новом адресе матери, может, еще не знал его? Кстати, когда он призван в РККА?

– Десятого июля сорок первого года, товарищ майор, – глянул в документ Тихонов.

– А погиб, когда?

– В извещении указано, – лейтенант показал глазами на серый листок, который майор все держал в руке. Степанов стал вслух читать стандартный текст:

«… Сообщаю Вам, что Ваш сын, младший сержант П. В. Борисенко, в бою за Социалистическую Родину, верный воинской присяге, проявив мужество и героизм, был убит 20 декабря 1941 г. под городом Тихвин и похоронен в братской могиле в районе населенного пункта Ракитное…»

– Выходит, Павел Борисенко провоевал пять месяцев.

– Пять месяцев и десять дней, – уточнил Тихонов.

– А мать его, говорите, когда уехала? – Степанов повернулся к председателю.

– Числа, однако, двадцать шестого – двадцать седьмого августа.

– Понятно, – сказал майор и обратился к Тихонову, возвращая ему похоронку. – Снимите копию, лейтенант, по ходу следствия этот документ нам может пригодиться. А вас, Елизар Максимович, попрошу заверить его печатью поселкового Совета.

– Есть! – Аксенов с готовностью выдвинул из стола ящик, достал печать.

– Ну, еще несколько вопросов, и, пожалуй, воспользуемся вашим приглашением, пообедаем, – утомлённо улыбнулся майор. – Итак, почему Елена Анатольевна Борисенко, прибыв в Еремино, отправилась жить именно к Вьюкову? И попутно: почему он, когда отобрали его пушную факторию, остался в поселке? Помнится, выселяли в те годы: купцов, помещиков и прочих там…

– Сход был, когда вопрос решали: оставить Вьюкова-старика на жительство или выселить? Миром постановили – пущай живет. Большого притеснения он людям не делал, да и старость пожалели. – Аксенов сипло осекся, плеснул из захватанного тусклого графина воды в стакан, торопливо выпил и продолжал. – Теперь про учительшу: народ тогда с войны да с бегов возвертался и в каждой семье своих жильцов хватало. А у Вьюкова-деда изба в три горницы, просторная, вот, наверное, кто-то Елене и присоветовал к нему обратиться. Старик не отказал, стало быть. Оно и понятно, ему после восьмидесяти годков догляд, какой-никакой был надобен, жены-то он давно лишился. Елена и схоронила его потом по-хорошему. Говорили, деньжонок он ей за уход оставил сколько-то там. Вот и все ответы на ваши вопросы, товарищ майор, – закончил с видимым облегчением Аксенов.

– Спасибо, Елизар Максимович, – поблагодарил Степанов. – Только вот еще что: сын Вьюкова, говорите, не появлялся больше в ваших краях?

– Нет, такого по'слуха не было.

– А откуда в конце двадцатых к вам приехала Елена Анатольевна, какие-то документы тех лет сохранились?

– Это посмотреть надо. Вообще-то бумаги мы все храним.

– И еще: мне бы хотелось самому прочитать письмо с фронта от Иннокентия Подопригоры.

– Тогда давайте сделаем так, – предложил Аксенов. – Сейчас я призову своего помощника, Василия Пилюгина, пусть поищет бумаги на учительшу, а мы пойдем ко мне обедать. И по пути зайдем к Подопригорам.

Пока председатель искал помощника, офицеры, не спеша, двинулись по широкой прямой улице поселка. Степанов негромко спросил:

– Ну, как, Петр, есть что-нибудь стоящее в призывных документах?

– Ничего существенного, товарищ майор, – отрицательно мотнул тот чубатой головой. – Из семидесяти трех человек, призванных с начала войны, погибло двадцать четыре. По-инвалидности вернулся один – Аксенов. Без вести пропал тоже один – Федор Горяев. Остальные воюют, – лейтенант помолчал, затем спросил. – Что-то вы, всё о семье Борисенко выспрашивали, почему она вас так заинтересовала?

– Все очень просто, Петр: при розыске мелочей не бывает, запомни это. Даже лица вне всяких подозрений, но так или иначе проходящие по делу, должны быть взяты во внимание и проверены самым тщательным образом. Это и тех касается, кого уже в живых нет. А насчет семьи Борисенко ты действительно прав, уж очень меня эта династия заинтриговала. А больше всех, кто, думаешь?

– Павел Борисенко? – высказал догадку лейтенант, испытующе глянув на начальника.

– Он, да… – кивнул майор. – Но пока в меньшей степени. Сильнее всего меня заинтересовала его матушка, Елена Анатольевна.

– Учительница? – с каким-то даже разочарованием воскликнул Тихонов.

– Именно! Нет пока еще у тебя, Петр, оперативной хватки, а то бы сам увидел, какая это прелюбопытнейшая личность.

– И чем же она любопытна?

– Чем? – пожал плечами Степанов. – Ну, хотя бы тем, что в течение полугода ее сын, служа в действующей армии, почему-то не знал нового адреса матери.

– Или делал вид, что не знал? – выдвинул свою версию Тихонов.

– Очень может быть, – согласился майор и добавил. – Вот все эти «может быть» нам придется досконально проверять.

Через час, когда чекисты заканчивали обед в гостеприимном доме Аксеновых, пришел Василий Пилюгин, кареглазый узкоплечий паренек лет шестнадцати.

– Хлеб да соль вам, – степенно и солидно промолвил он, остановившись у порога и стащив с копны соломенных волос видавшую виды серую кепку. – Нашел, Елизар Максимыч, чё просили-то… – шмыгнув носом, протянул председателю старый с обтертыми корками журнал. – На странице пятидесятой откройте, я там закладку положил.

Запись за номером три гласила:

«Гр-ка Борисенко Е. А., родившаяся 27 марта, 1902 года, в г. Ишим Омской губернии, прибыла на постоянное жительство в поселок Ерёмино, Читинского сельского района. С ней находится ребенок (сын), возраста пяти лет, Борисенко П. В. Семья определена на постой в дом гр-на Вьюкова А. Ф.

14. 07. 1928 г.

Предпоссовета Ерёмино,

Пьянников И. Л.»

– Илья Лукьяныч самолично запись сделал, – определил Аксенов. – Его почерк-то, с закрючочками.

– А где он сейчас

– Далече, товарищ майор, – грустно качнул головой председатель. – Оттель не возвертаются.

– Понятно, – негромко проронил Степанов.