В 70-е годы Хаммер привёз в СССР картину кисти Франциско Гойи «Портрет актрисы Антонии Сарате». Но в середине 70-х годов некоторые авторитетные в мире эксперты заявили, что это подделка. Хаммер сильно огорчился. Есть сведения, что он потребовал от советского правительства компенсацию. Как же – Хаммер покупал холст как настоящий специально для СССР и заплатил как за настоящий! Официально неизвестно, пошёл ли СССР навстречу старому хитрецу. Но в бывших околокремлёвских кругах утверждают, что Брежнев не дал умному Хаммеру ни копейки.

Испанская актриса Антония Сарате

Сегодня эксперты так и не пришли к единому мнению.

Но посмотрите на картину сами. Согласитесь, если это и подделка, то просто гениальная.

Картина находится сейчас в Государственном Эрмитаже в зале испанской живописи – вместе с шедеврами Морелли, Зурбарана и Эль Греко. Около «бескорыстного» подарка привинчена к стенке медная дощечка с благодарностью от советской власти в адрес жуликоватого благодетеля. Иногда табличку снимают. Потом снова привинчивают. Потом снова отвинчивают. Потом снова…

Сегодня полюбоваться замечательной подделкой (или подлинником?) может каждый, кто захочет, с 10 до 19 часов. Понедельник в Эрмитаже выходной.

Свердлов и Голощёкин вскочили и направились к гостю, кланяясь на ходу.

– Глубокоуважаемый рав Якоб! – с сердечной почтительностью приветствовал его председатель ВЦИК. – Даже трудно высказать, как мы счастливы, что вы оказали нам такую честь.

Шифф медленно и важно кивнул, но ничего не сказал.

– Могу я вас спрашивать, как доехали? Как устроились? Все ли организовано, как надо? Или нужна моя помощь? Почту за большую очень честь и ещё больше! – заверил его Свердлов.

Всё так же молча окинув обоих орлиным взглядом, Шифф погрузился в другое кожаное кресло и, так же, как и Голощёкин, утонул в нем. Ещё немного выдержав паузу, он заговорил на идиш.

Шифф сказал, что все у него устроилось хорошо, но во Втором Доме Советов, бывшей гостинице «Националь», где Шифф и остановился, нынче топят хуже, чем в прошлую зиму. Появилось там и слишком много привилегированных постояльцев. Они каждый день пьют водку и пьяным шумом не дают уснуть до утра.

Свердлов возмутился

– Ой-вей! Ну, как так можно! Возмутительно! Сейчас же наведу порядок! К сожалению, – извиняющимся тоном сказал он Шиффу, – там мы пока вынуждены заселять работников всяких новых наших органов власти – помещений Кремля для них не хватает. Но мы скоро прекратим их поселять в Доме Советов. А потом, очень скоро, выселим. Сейчас насчёт шума и пьянства я дам распоряжение.

Он нажал кнопку звонка. Вошёл секретарь. Он двигался почти беззвучно – словно осенний лист рядом прошуршал.

– Прошу вас, товарищ Сухорыльский, – строго обратился к нему Свердлов, – передайте моё распоряжение товарищу Дзержинскому в Чрезвычайную Комиссию по саботажу и бандитизму: арестовать директора и истопника гостиницы «Националь». Желательно расстрелять обоих сразу. Потому что поступила жалоба от трудящихся. Названные работники не оправдывают высокого доверия трудового народа. Во Втором Доме Советов останавливаются наши почётные гости со всего мира. Их интересует, как у себя сделать такую же замечательную октябрьскую революцию, какая сделалась у нас. А вместо радости, трясутся от холода! Какое у них теперь будет мнение об всей Советской России? Об что они подумают? Об ком?.. Это пока саботаж, а не бандитизм. Но сегодня у них саботаж, а завтра бандитизм. И все там водку пьют открыто. А водка в РСФСР совсем запрещена! Значит, комендант не сообщает о преступлениях. За это ЧК должна расстрелять его два раза. Как понял? Выполнять!

Секретарь наклонился и сказал шёпотом Свердлову:

– В «Национале» нет угля, и дров катастрофически не хватает, Яков Михайлович. И не только там. Вся Москва мёрзнет.

– Тогда пусть ЧК расстреляет дополнительно коменданта Дома Советов вместе с директором и истопником. Будет очень полезная мера. И очень эффективная. Дрова найдутся сразу. Понятно я разъясняю? Исполняйте, раз вы в исполнительном комитете работаете! Через час доложить. Всё! Ушёл. Нет! Постой!

Тот остановился и обернулся к председателю ВЦИКа.

– Пусть там, в «Национале», новый комендант полностью освободит этаж, на котором представитель трудящихся элементов и ассоциаций Северо-Американских Штатов товарищ… – он запнулся, вспоминая, как звучит имя гостя на английском.

– Чиф, – подсказал ему Голощёкин.

– Шайф, – поправил Шифф.

– В общем, Чиф и Шайф – посмотри сам, как там записано. И чтоб не ошибся!.. – добавил Свердлов.

Секретарь повернулся и, слегка пошатываясь, направился к двери под неодобрительными взглядами товарищей Шайфа и Голощёкина. Потом они одновременно обернулись к Свердлову.

– А шо это он? – спросил Голощёкин. – Как пьяный идёт. Может, и его – за нарушение сухого закона?

– Так там же комендантом его родной брат, – пояснил Свердлов. – И что теперь мне делать? – страдальчески произнёс он. – Я знаю? Таких работников терпеть, конечно, нельзя! Но таких много. Других, которых получше, совсем мало. Хороших нет совсем! Сплошной саботаж. А у меня нет таких возможностей, как у наркома военных и морских сил товарища Лейбы: он может расстреливать своих людей хоть каждый день без перерыва, потому что у него много солдат и офицеров, – он машинально перешёл на русский. – А что у меня? А у меня нет столько, как у Лейбы. Найти сейчас хорошего канцелярского чиновника, то есть теперь он называется совслужащий, невозможно. Даже за двойной паек. Хочут получать много, а работать не хочут, и не желают, и не можут.

Шифф с пониманием кивнул.

Голощёкин тихо и почтительно обратился к гостю:

– Разрешите вас спросить, многоуважаемый рав Якоб?

Шифф благословляющим жестом руки разрешил.

– Вот мы с моим давним товарищем по партии и революции и моим личным другом, председателем всей России, как раз говорили об касательно декрета за наших угнетённых.

– Знаю за такой, – медленно кивнул Шифф. – Читал проект.

– Как вы посчитаете, многоуважаемый рав Якоб, может ли этот удивительный декрет принести существенную пользу нашему народу? Или его таки надо ещё усилить? Ещё больше сильным и жёстким сделать?

Шифф снял свою хасидскую касторовую шляпу, повертел её в руках, смахнул рукавом с тульи невидимую пылинку и снова надел. Солнце за окном потускнело – скрылось за мелкими облаками. Свет в кабинете померк, и потому особенно сильно выделялась бледность лица американского гостя. Медленно и почти шёпотом, он заговорил на идиш.

Он сказал, что декрет Троцкого-Свердлова – документ очень сильный и важный. Впервые за две тысячи лет истории еврейского народа мы получили в руки практически всю государственную власть в огромной стране – частью в правительстве и почти полностью во всех в карательных органах. В высших партийных сферах наши братья тоже неплохо представлены. Ну а там, где их нет, хорошо справились преданные дочери Сиона – они активно становятся жёнами высших большевицких начальников. Разве только у Ленина и Сталина жены русские, но почти у всех других вождей и главных военачальников – наши. И дети от таких браков, по закону Торы, будут евреями.

Подобной удачи ещё никогда не было на земле со времён разрушения храма царя Соломона. Власть в такой большой и богатой колоссальными возможностями стране, как Россия, даёт перспективы, которые превышают все мыслимые представления. Огромное завоевание, безусловно, состоит в том, подчеркнул Шифф, что мы становимся привилегированной нацией, или, если быть уж совсем точным, – господствующей нацией. И это историческое обстоятельство имеет колоссальное значение для изменения самого духа всего еврейского народа, его сути, его самосознания. В нашем народе начинают просыпаться гордость и железная воля к власти. Он по праву начинает чувствовать себя настоящим хозяином везде, где проживает, – в любой стране. И правильно понимает то важное, совсем новое историческое обстоятельство, что коренные граждане этих стран теперь становятся или уже стали нашими гостями или работниками. Аборигены думают, что они у себя дома. Наоборот, это мы у себя дома, а они – в гостях.

Шифф замолчал, задумался, затуманился, глядя куда-то вдаль сквозь Свердлова.

– Конечно, – чуть погодя, продолжил Шифф, – характер целого народа, да ещё рассыпанного по всей земле, сразу не изменить. Но смотрите сами: он, еврейский характер, особенно, в России меняется прямо на наших глазах. И так невероятно быстро, что даже не верится. А под его влиянием будет меняться и характер мирового еврейства, что внушает очень большие надежды на будущее.

Декрет Троцкого-Свердлова, снова подчеркнул Шифф, несмотря на то, что он ещё не стал законом, тем не менее, произвёл огромное впечатление на все мировое еврейство.

– Сбываются пророчества древних мудрецов, утверждающих, что машшиах⁶ придёт уже в нынешнем, двадцатом веке, – с уважением вставил Свердлов.

Рав Якоб на то улыбнулся в бороду и собрался продолжить, но послышалось мягкое царапанье в дверь.

– Херейн⁷! – крикнул Свердлов. И повторил по-русски: – Войдите!

Вплыл секретарь. На серебряном подносе он принёс два чайника – большой, тоже серебряный, с кипятком, и второй – фарфоровый, заварной. Тут же три стакана в золотых, украшенных финифтью подстаканниках. В хрустальной вазочке мелко наколотый сахар, на двух фарфоровых тарелках – бисквиты, эклеры и песочное печенье. Он поставил поднос на отдельный столик, нарезал кружками лимон, разлил по стаканам чай и замер, ожидая приказаний.

– Моё поручение? – спросил Свердлов.

– Выполнено, Яков Михайлович, – с каменным выражением лица доложил секретарь. – Только…

– Что «только»? Что ещё? – резко спросил Свердлов. – Что ты там ещё придумал?

– Я – ничего. Яков Михайлович. Только вот коменданта «Националя» никак не могут найти.

– Значит, ты его заменишь. Вместо него станешь к стенке!

– Как прикажете, – бесстрастно ответил секретарь.

– Ладно, – смягчился Свердлов. – Займитесь своими делами, я потом приму окончательное решение и сообщу вам. Пусть твой комендант не прячется. Дадим ему возможность исправить ошибки. Свободен! Пока…

– В приёмной комиссар Яковлев, – с облегчением сообщил секретарь.

– Пусть ждёт! – приказал Свердлов. – И никуда не уходит.

Шифф взял свой стакан, понюхал чай, одобрительно кивнул. Глянул на тарелки и перевёл вопросительный взгляд на Свердлова.

– Всё кошерное, – заверил его Свердлов. – Делают в том же «Национале», специальная выпечка.

Шифф охотно захрустел печеньем, роняя крошки на бороду. Зубы у него оказались белые, крупные, ровные, как на картинке учебника стоматологии, – из настоящего фарфора. «Да, – грустно отметил Свердлов. – Так вот живут евреи в Америке. Попробовал бы он русской тюремной баланды. Что у него во рту осталось бы?» У самого Свердлова зубов осталось после сибирской цинги мало. Недавно ему поставили на верхнюю челюсть стальной мост, однако, без привычки железо во рту мешало и раздражало.

Шифф строго глянул на Свердлова и председатель ВЦИК испугался, что рав Якоб слышит всё, о чём Свердлов думает.

Чай допили в молчании. После чего Шифф, поковыряв в своём дивном фарфоре обычной канцелярской скрепкой, которую он взял на столе Свердлова, снова заговорил – и так же медленно и тихо. Снова об «угнетённом» декрете.

Он ещё раз его похвалил, добавив, что все мировое еврейство завидует своим братьям в России. Тем не менее, есть у декрета и другая сторона. И вот тут надо быть очень осторожным и взвесить всё до мелочей, подвести строгое сальдо-бульдо. И надо осознать: декрет, став законом, непременно спровоцирует в России невиданную доселе вспышку антисемитизма.

– Ленин это называет «диалектическим подходом», – вставил председатель ВЦИК. – У каждого явления две стороны. Борьба и единство противоположностей.

Шифф едва заметно пожал плечами: что мне до вашего Ленина?

– Философия тут не к месту. На землю надо смотреть, а не на облака. Документ, несмотря на добрые намерения составителей, в то же время чрезвычайно вреден и даже опасен. И его польза в итоге уничтожается его вредом. Когда декрет войдёт в законную силу, над детьми Израиля снова будет занесён меч, который мы, а точнее, вы своими руками дадите нашим будущим палачам. Меч более беспощадный, нежели когда-либо в истории еврейства. Потому что вы, когда готовили декрет, упустили из виду одно, крайне важное обстоятельство. Я бы сказал, роковое. Не догадываетесь какое, дети мои?

Но Свердлов и Голощёкин оторопели от неожиданности настолько, что не могли произнести ни слова и только переглядывались.

– Значит, не догадываетесь, – с грустью констатировал рав Якоб. – Плохо. Очень плохо. Не радуете меня. Нет, не радуете…

Дети сокрушённо молчали.

– Опасность состоит в том, что мы плохо понимаем русских. Или переоцениваем, или недооцениваем их как нацию. Тем более, это нация молодая и самая непокорная в мире. Самая большая ошибка – преувеличивать и абсолютизировать их национальное простодушие, безобидный характер и рабскую терпимость. Да, они могут терпеть долго. Но тем худшие наступают последствия. В конец концов, наступает момент, и в русских внезапно просыпается агрессивность, жестокость, крайняя недоверчивость, подозрительность и безжалостность к инородцам. Любой расы. И тогда чужая жизнь, да и своя собственная тоже, становится в их глазах дешевле копейки. Они, как никакой другой народ, предрасположены к массовому умопомешательству. В самом деле, какой ещё народ способен в короткое время устроить три революции и не извлечь из них для себя ни капли пользы! Но самое главное ждёт нас впереди. Русские только начали сходить с ума, а до конца ещё далеко. Поэтому, – подчеркнул Шифф, – нужно со всеми основаниями ожидать в ближайшие три-пять лет, а, может быть, и раньше, сильнейшего подъёма самого разнузданного антисемитизма и юдофобии. И ваш декрет зажжет этот костер, сделает разгул антисемитизма смертельным и необратимым. В прямом, физическом понимании слова. И начнётся этот гибельный для нашего народа процесс, в первую очередь, в русской армии. Точнее, в красной армии.

Голощёкин заёрзал в кресле.

– Вы что-то хотите сказать? – осведомился Шифф.

– Если позволите, глубокоуважаемый рав Якоб.

Шифф благосклонно кивнул.

– Я скажу за ваши опасения как военный комиссар, – заявил Голощёкин.

– Прошу, – разрешил Шифф.

– Насчёт армии. Красную армию формирует лично Троцкий. Ключевые кадры командиров и военспецов – тоже его.

– Да, – подтвердил Свердлов. – У него сейчас власти больше, чем у древнеримского диктатора. Больше, чем у всей нашей партии. И он не подчиняется никому. Даже центральному комитету. Даже Ленину.

– Ой-вей! – удивился Шифф. – Неужели так-таки никому?

– Ну, так, конечно, за него сказать нельзя – чтоб абсолютно никому, – возразил Голощёкин. – Иногда он выполняет постановления ЦК или РВС⁸. Но только, если с ними согласен. Если нет, всё делает по-своему. Так что красную армию и флот он держит в кулаке.

– Да-да, – поддержал Свердлов. – Кулак у Троцкого железный. И дисциплина в красной армии – тоже железная. Вот сейчас он ввёл децимацию. Как в Древнем Риме.

Шифф вопросительно глянул на него.

– Сдался тебе, Яша, этот старый Рим! – не выдержал Голощёкин. – Ну, как и зачем ты суёшь его к месту и не к месту? По-нормальному, по-человечески не можешь?

Свердлов едва заметно улыбнулся.

– Децимация – это когда за провинность или нарушение дисциплины одного солдата расстреливают каждого десятого. Так что насчёт антисемитизма… – Свердлов с сомнением покачал головой.

– Всю красную армию, сын мой, – назидательно промолвил Шифф, – даже Троцкий не сможет расстрелять. И не забывайте, что основа её – тот же русский. Большей частью, православный мужик, крестьянин. Он только что вернулся с войны. Там он научился и уже привык убивать так легко, как нам кусочек мацы съесть. Он только что сбросил царя и Временное правительство. Он не расстаётся с винтовкой. Этот вчерашний царский, а сегодня красный солдат уже ничего не боится. Он оставил свой страх на фронте. И этого солдата никакой децимацией не напугать и не остановить. На время – согласен – можно озадачить, но только на время! И если Троцкий не оставит свой древнеримский хохом⁹, то раньше или позже – скорее всего, раньше он получит пулю в затылок. И не одну. От своих же солдат. Это я, рав Якоб Шифф, вам говорю. А я всегда знаю, что говорю. А когда не знаю – я не говорю, а слушаю умных людей, каких я утром ещё надеялся найти в Кремле и в этом кабинете, но, – ой-вей! – ошибся… – сокрушённо вздохнул он.

Шифф посмотрел на свой пустой стакан, и Свердлов поспешил налить ему ещё. Рав Якоб отпил немного и обратил скорбный взгляд на председателя ВЦИК.

– Ну? – спросил Шифф.

Свердлов вопросительно посмотрел на него.

– Не слышу, – произнёс Шифф.

– Я… – сказал Свердлов, – не понимаю…

– И я не понимаю! – неожиданно по-русски заявил рав Якоб. И продолжил на идиш. – Я насовсем не понимаю, об что вы, дети мои, думаете? Об свою задницу на сегодня? И не думаете про то, как будет дальше. И что ждёт бедного еврея в России не через пять, не через два, а уже через один год после вашего «угнетённого» декрета. А? Я вас спрашиваю, Яков? А если вы не знаете, то может, мне Шая ответит – он всё время сидит в русском народе! Он не в Москве, не в Петрограде, не в Киеве сидит и даже не в Бердичеве, а на Урале. Он там видит всё! И он там слышит всё! Так пусть Шая ответит: что будет после вашего декрета с евреями в России? Что будет с еврейской властью?

– Она… – запнулся Голощёкин, – она таки будет крепнуть! – убеждённо заявил он.

– Ой-вей, сын мой Шая! И вы, Яков! – опечалился Шифф. – Я вас обоих очень сильно люблю и уважаю – так же, как и весь еврейский народ и нееврейский вас любит и уважает! Но чем вы смотрите вперёд? Надо смотреть вперёд умом, а не задом. А чтобы хорошо видеть вперёд, нужно ещё лучше видеть назад. Все две тысячи последних лет говорят нам, как один ясный день: в тех странах, где мы выходили из тени и показывали всем свою власть и своё богатство, всё очень быстро кончалось. И власть кончалась, и богатство. И потом начиналось очень и очень плохое: изгнание из Англии, костры в Испании, резня в Германии… Каждые сто лет мы регулярно вызываем кару на свою голову! Но даже не надо нам сейчас смотреть так далеко. Давайте посмотрим на свободную Финляндию. Это теперь она – новое государство, а была глухой угол Российской империи с неграмотным и тупым населением, где почти не было и нет нашего капитала… Роль евреев в жизни Финляндии всегда была ничтожна. Так что никаких явных причин нет у финляндцев, чтоб нас не любить. Никаких причин! Но вот что мы увидели: и революция пятого года и февральская прошли в России, как и в Финляндии, под разными лозунгами, но главным был – равноправие для евреев.

Он дал минутную возможность Свердлову и Голощёкину усвоить все услышанное.