В 1997 году Всеволод Богданов, председатель Союза журналистов России, во время беседы с Ясеном Засурским, президентом факультета журналистики МГУ, рассказал такую историю: «Вспоминаю период работы в “Советской России” начала 80-х годов… Собкор газеты в одном из крупных сибирских городов написал материал об управляющем строительным трестом, которого он поймал на нечистоплотности, злоупотреблении служебным положением. Корреспондент принес ему статью и сказал: “Вот, почитайте, этот материал я отправил в Москву, в газету”. Управляющий прочитал и говорит: “Если этот материал напечатают, я буду вынужден себя убить”. Журналист говорит: “Погодите, вы мне скажите – здесь что-то искажено?” – “Нет, ты написал правду”. На другой день материал напечатали в газете. И этот человек покончил с собой. А он был достаточно известен и имел авторитет в регионе как строитель и руководитель. Более того – любимым другом секретаря обкома партии. Корреспондент был вынужден срочно покинуть город…
Столько лет прошло, а я помню весь трагизм той ситуации. Ничто не остановило нашего коллегу – он поступил так, как ему велела совесть». (Власть, зеркало или служанка. М., 1997. С. 15–16.)
Прочитав эту историю, невольно вспомнился похожий случай, о котором рассказывал корреспондент «Литературной газеты» Юрий Щекочихин:
«Никогда не позабуду глаза знакомого, которому сообщили по телефону, что герой его фельетона бросился с четвертого этажа и, к счастью, остался жив. Это было давно, очень давно, но осталось в памяти, как мало что остается.
…Пройдет много лет, я сменю уже третью газету, и в далеком сибирском городе в номер гостиницы, где я жил, в самый последний день командировки постучится, а потом аккуратно войдет человек в строгом костюме и при галстуке под цвет, дымчатых очках и скажет, выжидательно остановившись на пороге: “Если вы напишете про меня, я покончу жизнь самоубийством. Это я вам обещаю”.
Я провел в этом городе десять дней, изучая преступления, совершенные человеком в дымчатых очках; встречался с множеством людей, буквально ходил по его следам. Но когда он войдет в номер гостиницы, остановится на пороге и скажет эти слова, у меня ёкнет сердце – близко, как будто все было вчера, окажутся ошарашенные глаза приятеля, телефонная трубка в его руке и недоуменно трагическое “Не может быть!”. Это невозможно забыть.
Материал о человеке в дымчатых очках в газете так и не появился, но не потому, что я испугался и пожалел его, не потому, что одна трагическая фраза перевернула мой взгляд на мир. Ничего не перевернулось, и жалко его не стало. Просто по-иному сложились газетные обстоятельства: ведь только студент факультета журналистики уверен, что каждая командировка заканчивается публикацией. Тот драматический эпизод из журналистской юности вспомнился мне, когда человек в дымчатых очках произнес свою многозначительную фразу, скорее по ассоциации, чем по делу. И не потому, что чувства огрубели (хотя, наверное, и огрубели) с тех пор, как мы были мальчишками и не могли оценить разницу в силе строки, написанной от руки, и строки, появившейся в газете. Просто герою того давнего фельетона моего приятеля, имевшего трагическое продолжение, было всего шестнадцать лет, и высмеивался он за то, что, желая прославиться, прислал в газету стихи, до него уже кем-то написанные…
Подобную разницу в отношении к своим героям понимаешь не сразу. Но в конце концов понимаешь.
Ведь то, что для человека взрослого и научившегося принимать защитную стойку при атаке житейских невзгод обернется обычной пощечиной – неприятной и ранящей душу, но со временем излечимой (в том и заключается спасительная прелесть так называемого жизненного опыта), – для подростка может стать нокаутом».
(Щекочихин Ю. Право на инкогнито // Журналист, 1983. С. 56–57.)
Мораль. Всегда ли журналист задумывается о силе печатного слова, о том, кто и в каком случае имеет право на снисхождение?
Комментарий. Юрий Щекочихин размышлял на эту тему так:
«Человек приходит к своим ошибкам по-разному, и разное скрывается за дымчатыми стеклами очков, скрывающими выражение лица и глаза: может, там непролазная тьма, а может, наоборот, душевный стыд и больная совесть. Попробуй разберись… Ведь в нашем распоряжении есть блокноты, авторучки, в редакциях побогаче – диктофоны, но нет лакмусовой бумажки, с помощью которой можно оценить проступок человека и сразу понять, кто перед нами. Нет эталонов. Не положены они в нашей профессии, и потому каждый раз приходится решать по-новому, склонившись над столом, похожим скорее на операционный, чем на письменный.
…Помню, однажды, очень давно, когда я только начинал свою журналистскую жизнь, услышал: “Мы как врачи. Тоже не имеем права вредить другому человеку. Закон есть такой”».
Диапазон применения байки. При обсуждении этико-психологических проблем журналистской деятельности.
В начале ХХ века журналистка Ида Тарбелл изобразила Рокфеллера беспощадным капиталистом, не брезгующим никакими средствами для завоевания рынка. Статьи Тарбелл, напечатанные в «МсСlure’s Magazine», сделали мультимиллионера одной из самых ненавидимых личностей в истории США, о чем свидетельствуют сатирические карикатуры и газетные статьи того периода. Несколько лет спустя Рокфеллер нанял эксперта по связям с общественностью Айви Ли, чтобы восстановить свое доброе имя. Та обратила внимание прессы и читателей на благотворительную деятельность своего клиента и создала образ благодушного старичка, что вернуло акуле капитализма утраченные симпатии широкой публики.
Мораль. В руках СМИ – жизнь и смерть человеческая!
Комментарий. Эта история показывает роль и силу влияния СМИ на общественное мнение в изменении имиджа бизнесмена.
Диапазон применения байки. При изучении истории информационно-психологического воздействия СМИ.
Французский журналист и писатель Морис Декобра в книге «Один час моей карьеры» пишет:
«У меня еще живо в памяти кредо одного известного репортера, моего приятеля, весьма симпатичного нью-йоркского джентльмена, с которым я к тому же связан самой искренней дружбой. Это молодец, для которого не существует препятствий, и который проинтервьюировал бы самого Господа Бога, если бы небо соединялось с землей беспроволочным телеграфом».
Этот американский репортер уверял Мориса Декобра:
«Моими лучшими интервью и сенсационными беседами с великими людьми были те, которые я сочинил до того, как их посетить, или до их отказа разговаривать со мной».
К сожалению, «заочные» интервью еще нередко встречаются в практике корреспондентов. Почему такое случается? Журналисты В. Басков и А. Рубинов поведали историю о том, как они пытались взять интервью у любимого артиста, который несколько раз откладывал встречу, а затем прямо от нее отказался, объяснив, что выговорился, все рассказал о себе и ничего нового больше нет… (Журналист. – 1983, № 7. – С. 19–20.) Корреспонденты отступили перед этим неожиданным признанием, но оно же дало им мысль прочитать все, что любимый артист говорил ранее их счастливым соперникам из других газет. И вот что они рассказали:
«Наш любимец оказался прав. Мы убедились в этом в библиотеке, листая подшивки. Вскоре мы действительно знали о нем все! И даже больше… Сопоставив то, что актер рассказал о себе, удалось выяснить биографию нескольких людей с весьма схожей судьбой.
“Я рос без отца. Он умер, когда мне был месяц…”, – рассказал он журналисту из “Литературной России”.
“…Отец умер, когда мне было всего два месяца…”, – поведал читателям газеты “Ленинское знамя”.
“…По настоянию родителей после школы я поступил в медицинское училище…” – сообщил несостоявшийся собеседник поклонникам “Магнитогорского рабочего”. А мы порадовались – не тому, что родители не распознали влечения отрока, а тому, что у отрока, оказывается, родители были, причем оба – мама и папа.
“…Отец был деканом исторического факультета, – рассказал артист читателям газеты “Молодежь Грузии”, которые, возможно, не видели “Литературную Россию” и потому не радовались вместе с нами воскрешению отца. – “Позднее отец стал директором института”. Позднее чего – рождения сына? Но до того, как младенцу исполнился месяц? Или два?
Но что мы все время говорим о папе! Как и у всех людей, у актера была мама. “Мама преподавала французский язык”,– рассказал он читателям одного города. – Будучи образованной женщиной, она, однако, считала (и сказала, очевидно, по-русски), что сначала надо получить серьезную профессию – “Мама в глубине души, видимо, надеялась, что” увлечение юноши “со временем пройдет”, – рассказывал впоследствии ее сын.
Мы так счастливы, что мама ошиблась! А могло быть иначе, поскольку послушный сын “не стал сопротивляться ее предложению и после восьми классов поступил в училище” – медицинское. Действительно, туда можно поступить и после восьми классов, не закончив среднюю школу.
Но позвольте, тогда что это: “После школы я поступил в медицинское училище”? Так было сказано поклонникам из другого города. Разве не после восьми классов? Очевидно, все-таки после десяти. Читатели же третьего города и поныне убеждены, что актер поступил не в училище, а в институт. Актер сказал, что “проучился два курса в Медицинском институте и ушел – не выдержал! – в Театральное училище имени Щукина”. Вот видите, а мы сомневались: восемь или десять классов?! В Театральное училище имени Щукина и в Медицинский институт принимают именно “после школы”.
Спустя год после этого интервью знаменитый актер, вспоминая далекую юность, про медицинский институт забыл: “Сначала я закончил среднее медицинское учебное заведение и два года работал фельдшером на «Скорой помощи», – на склоне прекрасного дня узнали жители грузинской столицы из своей “Вечерки”.
А другим прекрасным утром молодые читатели комсомольской газеты Донбасса выяснили, что всеми нами любимый артист “после окончания школы решил поступить в Высшее театральное училище имени Щукина при Театре имени Вахтангова. Однако поступил туда лишь со второго раза. А между первым и вторым «заходами» работал на «Скорой помощи» медбратом»”.
Позвольте! Всего месяц назад однажды утром из другой местной молодежной газеты в Грузии стало известно, что он “почти два года работал фельдшером «Скорой помощи»”.
Извините, пожалуйста, за назойливость, но все-таки медбратом или фельдшером? Как говорят, но не пишут в газетах – это две большие разницы.
Листая газеты в Библиотеке имени Ленина, мы основательно изучили несколько вариантов детства, отрочества, а также юности нашего любимого актера. Много занятного выяснилось и о зрелых годах…
Получилось, что мы все-таки взяли – заочно – интервью у актера, который так не хотел его давать».
Мораль. Кто виноват в нестыковках опубликованной информации: артист или журналисты?
Комментарий. Историю прокомментировал А. Шпикалов:
«Любимый артист отказался дать интервью и тем самым вызвал раздражение газетчиков. На этот раз он столкнулся не с рядовыми интервьюерами, от которых неоднократно ускользал на периферии, и не с шустрыми внештатниками из молодежных газет, а с маститыми зубрами, которые не прощают непочтительного отношения ни к своей газете, ни к своей персоне. И вот авторы ловят “любимого” на одной детали в прежних, часто давнишних интервью, потом на другой…
Жаль, конечно, что нет возможности устроить очную ставку участникам этих интервью. Зачем? Чтобы, во-первых, защитить читателя от неточностей в газетной информации. И чтобы, во-вторых, защитить артиста от безответственных интервьюеров. От этих малосодержательных интервью, составленных по принципу: раз “звезда”, должна быть и “клубничка”. Так и появляются весьма сомнительные подробности. Ведь не на “Скорой помощи” шлифуется драматический или комический дар артиста. А наша действительность такова, что совсем не от наличия или отсутствия родителей или от их общественного положения зависит профессия человека, будь он инженер или журналист, агроном или артист. Об этом лишний раз говорит и судьба этого человека: учеба в медучилище не помешала ему стать известнейшим актером известнейшего театра.
Зная, как боятся популярные актеры незнакомых журналистов, позволим предположить: что-то неладно в нашей работе. То ли такта не хватает, то ли умения. Ведь многие люди искусства боятся нас, как кривого зеркала.
А что если манера задавать не очень умные вопросы вызовет ответную реакцию, и актер, особенно если он – человек с юмором, ответит в духе героя И. Ильинского из фильма “Праздник святого Йоргена”: “Когда я был маленьким, мама уронила меня с тринадцатого этажа”? Неужели это и печатать?
Есть маленькая журналистская хитрость – записывать слова актера во время его выступления перед зрителями где-нибудь во Дворце культуры, кинотеатре или Доме отдыха. И труд полегче, и пороги обивать не надо. Но не стоит забывать, что такие выступления рассчитаны на определенную аудиторию, и подчас это актерская игра, особый жанр, поэтому использовать их для документальной публикации без тщательной проверки опасно. Сначала идет его импровизация, потом – твоя, а газета – документ, и мы, ее работники, несем всю полноту ответственности за правильность этого документа, а не наши герои.
О проекте
О подписке