Вохра

Помощник начальника Нижегородской сыскной полиции коллежский асессор Благово громко чертыхнулся. Опять разгромили квартиру! И опять с забеленными окнами. Каждую весну в «Полицейских ведомостях» печатается предупреждение обывателям: не закрашивайте стекла, когда переезжаете на дачу! Поставьте чехлы на мебель, повесьте плотные занавеси, если вам жалко обои, но не белите окна. Все напрасно. И когда шниферы – грабители квартир – прогуливаются по улицам в поисках добычи, по этим приметам они легко обнаруживают помещения, безопасные для взлома.

Ограбленная квартира принадлежала отставному ротмистру Галахову и находилась во втором этаже дома графини Паниной на Рождественской улице. Взлом сегодня утром обнаружил кухонный мужик и сразу сообщил в часть. Пристав отправил городового за Галаховым, который неделю назад переехал с дочерью (он был вдов) на все лето в Козино. Без него протокол пропавших вещей не составить, поэтому и сам Благово остался до поры в управлении. Послал только агента, чтобы опросил покуда дворника и соседей, а сам раскрыл «Журнал происшествий». Вывел красивым почерком сегодняшнюю дату: «8 мая 1876 года» – и больше ничего написать не успел. Дверь в его кабинет резко распахнулась, вбежал сыскной надзиратель Макарьевской части Здобнов и выдохнул:

– Беда, Павел Афанасьич! Убийство.

Коллежский асессор молча стукнул себя кулаком по колену, схватил фуражку с кокардой и выбежал вслед за надзирателем на улицу. Уселись в полицейскую пролетку, с места рванули в карьер; Здобнов тут же принялся рассказывать:

– Меньше часа назад случилось, прямо, как говорится, средь бела дня. Извозчик Быткин, из кунавинских мещан. Стоял у вокзала на бирже. Лошадь купил неделю назад… Вышел с Гребневской пристани зажиточный мужик, стал было нанимать его в Сормово – да вдруг как схватит лошадь под уздцы и давай кричать! Это, мол, его буланка, которую десять ден назад у него прямо из стойла свели. Быткин ругаться и грозить, а тот не отпускает и городового кличет. Народ, понятно, заинтересовался; зеваки собрались. А когда городовой к ним уже подходил, Быткин вдруг охнул и назад повалился. Никто ничего не понял сначала, а как подняли возницу – у него нож в спине! Закричали «лови!», а ловить-то некого: тот человек, что нож сунул, уж до пакгаузов добежал и там скрылся. Однако успели его рассмотреть.

– Ну?

– В общем, офеня это, Павел Афанасьевич.

– Офеня?

Сыщики понимающе переглянулись и дальше ехали уже молча.

Коллежский асессор Благово был видный мужчина в годах между сорока и сорока пятью. Седые волосы эффектно обрамляли высокий лоб; черные усы с сильной проседью, породистое лицо и умные, все замечающие глаза дополняли его облик. В молодости Павел Афанасьевич служил морским офицером и сохранил от той поры подтянутость и строгое щегольство в платье. Уже восемь лет Благово служил в уголовном сыске, прошел путь от простого надзирателя до помощника начальника сыскного отделения. Выше ему хода не было, хотя по способностям и опыту он был достоин и более высокого поста. Но отделение возглавлял зять губернатора Кутайсова Васенька Лукашевич, лентяй и заядлый картежник, исполнявший служебные обязанности не выходя из дому. Месяцев по восемь в году Васенька лечился неведомо от чего на немецких курортах, преимущественно там, где были казино. В эти счастливые месяцы Павел Афанасьевич руководил сыском самолично и был на хорошем счету у министра внутренних дел. Остальное время ему приходилось играть роль подчиненного, что угнетало его и мешало делу. Сейчас была именно такая пора: Лукашевич уедет только в начале июня. А тут это убийство!

Иван Иванович Здобнов, пятидесятилетний сыщик, опытный и неглупый человек, хорошо знал своего начальника. Догадывался он и о сложности предстоящего им расследования. Офени – закрытое сообщество, занимающееся отнюдь не только торговлей в разнос. Доступ посторонних в это полупреступное сословие невозможен, своих они не выдают. Найти убийцу составит большого труда…

Приехав на биржу Московского вокзала, сыщики тотчас же по толпе зевак отыскали коляску зарезанного извозчика. Забрали мужика – тот все никак не хотел отпустить вожжи – и поехали в Главный ярмарочный дом, где размещалась Макарьевская часть. Труп к этому времени уже доставили в прозекторскую, и полицейский врач Милотворский начал производить вскрытие.

На допросе Мефодий Петров Кислухин, крестьянин села Кусторка Тумботинской волости Горбатовского уезда, показал, что узнал свою буланку тот час же, как подошел к коляске. Лошадь тоже учуяла хозяина и радостно заржала. Кислухин купил кобылу четыре года назад, назвал Ласточкой и весьма дорожил ею, как вдруг десять дней назад в недобрую ночь ее свели со двора. Он подал заявление исправнику, сам обошел округу на тридцать верст, пытался уговорить тумботинских конокрадов – есть там известное полиции семейство Цаловых, которое уже лет восемьдесят занимается этим скверным ремеслом. Но Цаловы только посмеялись… А тут такая удача – нашлась его Ласточка! В подтверждение своих слов крестьянин указал приметы кобылы, которые при осмотре подтвердились: большой жировик под левой ганашей^[1] и незаживающее раздражение на венчиках всех ног от копытной мази.

На вопрос, видел ли он убийцу и то, как он нанес удар, Кислухин ответил отрицательно. Извозчик вдруг посреди ругани охнул, как раз когда уже к ним подходил городовой, и изумленно оглянулся назад. И повалился в коляску… Мелькнул только картуз и кудри под ним; какой-то человек быстро-быстро удалялся, не оглядываясь, потом побежал. Догонять его охотников не нашлось, да и не успели бы: до пакгаузов всего полсотни саженей, а там, как в лесу, – ищи ветра в поле. Но люди, видевшие больше, сказали Кислухину, что парень тот был точно офеня: кубовая рубаха, поддевка с искрой, сапоги бутылками. Под коляской городовой обнаружил брошенные им три перевязанных пакета с басонами.^[2]

– Знамо дело, они заодно, – убежденно подытожил крестьянин. – Офени да конокрады завсегда об руку ходют: одне наводят, другие воруют. Экий подлый народ! Я так думаю, вашебродие, што концы он прятал, свидетеля резал.

– Из-за какой-то кобылы средь бела дня на убийство пойти? Двенадцать лет каторги. А Ласточке твоей красная цена сто рублей. Что-то, борода, одно с другим не вяжется; не бывает такого.

– Всяко бывает! – стоял на своем Кислухин.

Благово оставил его пока при части, распорядившись выяснить через телеграф, есть ли у горбатовского исправника заявление о покраже лошади. Здобнова он отправил на квартиру к убитому, сделать обыск и собрать сведения у соседей и в участке. Сам же вернулся в управление – необходимо было известить о неприятном происшествии Лукашевича и полицмейстера Каргера.

В два часа пополудни в огромном кабинете полицмейстера состоялось совещание. В окна гляделись великолепные заволжские дали, от Часовой башни уступом спускалась к реке белая стена кремля, из майской зелени весело выглядывал одинокий купол Симеона Столпника. Но полиции было не до красот. Более всех ярился Васенька – подняли с дивана, заставили прийти в службу, звери! Каргеру тоже нераскрытое убийство было ни к чему. Как обычно убивают в Нижнем Новгороде? Так же, как и везде в России: повздорят двое за шкаликом, один другого хвать топором!.. И в участок с повинной. Вот труп, вот убийца, вот мотив. Или жена отравит шнейфуртской зеленью мужа, что ее, несчастную, двадцать лет кряду смертным боем бьет, как напьется… Тоже никакой загадки. А тут средь бела дня зарезали извозчика, и убивец скрылся. Кто? За что? Поди уж и губернатору доложили…

Николай Густавович Каргер пришел в полицию из лесничих. Усердный служака, как и положено немцу. Честен – взяток не берет. Служить под его началом Благово было одно удовольствие: хотя полицмейстер и не смыслил ничего в сыске, но коллежскому асессору доверял, уважал его и поддерживал. Приходилось Каргеру выгораживать его и перед Кутайсовым. Нижегородский губернатор приходился внуком любимому брадобрею Павла Первого, произведенному им за сие высокое искусство в графы Российской империи. Поверхностный и легкомысленный, Павел Ипполитович Кутайсов терпел столбового дворянина Благово только из необходимости. Должен же кто-то нести службу заместо его зятя…

– Ну, что там у вас, господа сыщики? – спросил полицмейстер.

Лукашевич молча взглянул на Благово, тот раскрыл папку, доложил:

– Сегодня в половине девятого утра на извозчичьей бирже у Московского вокзала неизвестным был зарезан кунавинский мещанин Степан Петров Быткин. Злоумышленника задержать не удалось, он скрылся в пакгаузах. Причины убийства неизвестны, но перед самым покушением Быткин был уличен крестьянином Тумботинской волости Кислухиным в том, что в упряжке у него стоит кислухинская лошадь, похищенная у последнего десять дней назад. Горбатовский исправник телеграфом подтвердил конокрадство. И последнее: убийца, по всем признакам, из числа офеней.

– Офеней? – удивился Каргер. – При чем здесь коробейники? Какое отношение они могут иметь к конокрадству?

– Ну, сами-то они лошадей, разумеется, не крадут. Но замечены во множестве других, весьма серьезных, прегрешений. Офени, господа, – несколько по-учительски продолжал Благово, – особое сословие, полуторговое-полупреступное. Оно тесно связано с уголовным миром, но стоит от него особняком. Представьте себе людей, которые постоянно перемещаются по углам нашей державы со всяким мелким товаром. Торговля бойкая, но небольшая, поэтому офени не брезгуют поживиться и воровством. Известны случаи ограбления ими путников, и даже с убийствами. Яды, которыми травят у нас в деревнях волков и постылых мужей, все добываются через офеней. Сбыт фальшивых банкнот мелкого номинала, а также оловянной монеты под видом серебряной – многолетний их промысел. Офени – очень закрытое сообщество, со своими обычаями и даже со своим языком, постороннему непонятным. Язык этот, между прочим, куда сложнее «байковой музыки» уголовных – в нем более тысячи слов. Имеются даже как бы внутренние наречия: галисовский, мотройский, ну и другие. Сами себя офени считают особым народом, жившим в IX веке, и назвают себя «масыки». Настоящие офени происходят исключительно из четырех уездов Владимирской губернии: Ковровского, Вязниковского, Суздальского и отчасти Судогского. Они ощущают особую общность, как бы единую кровь (вохру, на их языке), и стоят друг за дружку горой. Лет тридцать назад у них явились подражатели – мелкие разносчики из Подольского и Серпуховского уездов; но это только имитаторы. Настоящие офени их презирают и частенько поколачивают. В 1700 году, согласно их собственной легенде, Петр Великий согнал их с их мест притеснениями. С той поры они ходят по всей России, причем начинают свои походы в начале осени, а домой возвращаются только к Масленице. Заметьте: осень – время окончания полевых работ. Лошади встают «на зимние квартиры», откуда их легче свести, чем в страду. Офени ходят везде и забредают даже в Австрию – конечно же, за контрабандой. В Привисленском крае им не дают хода евреи, за исключением нескольких белорусских местностей, дарованных ранее Екатериной князю Потемкину. (Там сейчас проживают потомки первых коробейников, так называемые кричевцы.) В Подолии же офени, вкупе с малороссами, создали особые «коридоры» для беспошлинного ввоза товаров и доставляют много хлопот властям. Для нас все это важно потому, что агенты правительства практически не вхожи в кастовые тайны коробейников. Это, повторюсь, очень закрытое сословие, похлеще масонов. Если убийца Быткина из их числа, найти его будет чрезвычайно трудно.

– Воровство, контрабанда, фальшивые деньги – целый букет уголовных деяний, – капризно произнес Лукашевич. – Но ведь конокрадства-то нет?

– Нет, Василий Михайлович.

– Но вы, тем не менее, привязываете убийство извозчика… как его там?.. к обнаружению у убитого краденой лошади. Правильно ли я вас понял?

– Я допускаю такую связь и считаю ее весьма возможной. Крестьянин, хозяин кобылы, сказал: режут концы. Чем не версия?

– Ну, так поручаю вам ее проработать, – важно изрек начальник сыскного отделения. – И вообще: до моего отъезда в Карлсбад убийца должен быть найден! Или вы занимаете не свое место. – При этих словах Лукашевич встал, одернул сюртук игривого канареечного цвета и обратился уже к полицмейстеру: – За сим прощайте, иду на обед к губернатору.

Когда дверь за ним закрылась, Благово вздохнул, а Каргер тихо выругался.

– Когда наш Васенька отбывает?

– Через три недели, Николай Густавович.

– Хгм… Время есть. Не сомневаюсь, Павел Афанасьевич, что вы, как всегда, раскроете преступление. И мы с вами отдохнем полгодика от этого прощелыги… Докладывайте мне ход следствия ежедневно; если нужна помощь – не стесняйтесь.

Благово молча откланялся и спустился к себе на второй этаж. Там его уже поджидал сыскной надзиратель Здобнов с пачкой каких-то бумаг; вид у него был озадаченный.

– Странное дело, ваше высокоблагородие. Наш Быткин оказался владельцем еще восемнадцати лошадей.

– Эко вывернуло! И где же весь этот табун?

– Розданы в пользование разным извозчикам, и Быткин ежемесячно получал за них плату. Вот, извольте почитать – я обнаружил книгу, которую он вел. Фамилия, адрес, кличка лошади, приход, долги… Все извозчики, как и покойный, родом из одного села Слопинец; получается, землячество.

Благово внимательно изучил поданные бумаги: написано полуграмотно, но аккуратно. Месячный доход кунавинского мещанина выходил более ста рублей!

– Таким образом, убитый был подпольным извозопромышленником, – констатировал коллежский асессор. – А патента не брал…

– Для патента надобно капитал показать, а он этого, очевидно, не желал.

– Как думаете, Иван Иваныч, откуда у него деньги на покупку двух десятков лошадей?

– Надо полагать, все его лошади, как и кислухинская, ворованные. Быткин был маклаком крупной шайки конокрадов, помогал сбывать. В их ремесле это самое трудное…

– Весьма разумное предположение. Тогда и убийство разъясняется: рубили концы по крупному делу. Не об одной покраже речь, а о целой преступной организации. Тумботинский мужик-то прав оказался. Роль офени, однако, по-прежнему непонятна. А что говорит участковый пристав?

– Да ничего толкового. Путает, недоговаривает и, похоже, врет. Думаю, Быткин держал его на довольствии, чтобы темными делами спокойнее заниматься.

– Понятно. И ничего не докажешь… А соседи?

– Так ведь Кунавино! Или татары – те ничего не скажут; у них на все один ответ: «не знай». Или наши пьяницы, те, сами знаете, полицию на дух не переносят. Но есть на углу лавочник, трезвый и умный, отставной унтер Михаил Архипов, вот он кое-что сообщил. Покойный, по его словам, был человек мутный и на руку нечистый. Лошадей менял едва ли не каждую неделю: покатается чуток и куда-то сбывает, а себе новую ставит. Работою себя не утруждал, а деньги имел немалые. Двор у него огромный, крытый, с конюшней аж на шесть стойл, и постоянно там была толкотня. Какие-то люди приезжали с грузами, уезжали, иные оставались по нескольку дней. Фуража всегда закупал много. Жил один, с матерью только. Старая карга не хотела мне бумаги отдавать – насилу отнял! Самое любопытное: по словам Архипова, быткинские гости часто заходили к нему в лавку, и многие из них были скрыпинцы, а попадались и офени.

Благово стукнул себя по колену, вскочил и в волнении принялся ходить по кабинету. Здобнов следил за ним понимающим взглядом. Наконец коллежский асессор остановился перед старым сыщиком.

– Вы понимаете, Иван Иваныч, что это все разъясняет?

– Как не понимать. В один ряд выстраивается.

Село Скрыпино стоит на старом Сибирском тракте, утратившем свое значение после строительства в 1862 году железной дороги между Москвой и Нижним Новгородом. Находится оно в самом отдаленном юго-восточном углу губернии и окружено несколькими деревнями: Княжуха, Ратманово, Посыпаевка, Ямское, Чуварлей, Шамарино… В Скрыпино и прилегающих деревнях проживает более тысячи коновалов, которые занимаются своим промыслом по всей почти империи, от Сибири до Москвы и Кавказа. Западнее Москвы они не попадаются, там свои эскулапы. Как и офени, скрыпинские коновалы составляют закрытую касту, членство в которой передается из поколения в поколение. Репутация у коновалов нехорошая: молва обвиняет их в махинациях с самым дорогим, что есть у русского мужика, – с лошадьми.

Скрыпинцы ходят от деревни к деревне и холостят жеребцов, быков и боровов^[3], а также занимаются лечением вообще любой скотины. Ремесло их отчасти ритуальное, для крестьянина почти мистическое; как и кузнецы, коновалы от века считаются колдунами. Подобно офеням, скрыпинцы имеют свой тайный язык, непонятный постороннему. В центральных и поволжских губерниях они вытеснили всех других коновалов и создают сильную конкуренцию дипломированным ветеринарам. Спайка между скрыпинцами железная, и в этом они схожи с самым отъявленным на Руси преступным сообществом – конокрадами. В народе поговаривают – и, видимо, небезосновательно – о стачке тех и других в деле хищения лошадей. Часто-де вскоре после ухода скрыпинца пропадает лучшая лошадь. Еще говорят, что «скотские лекари» могут сделать здорового жеребца вдруг больным, а потом предлагают продать его побыстрее, чтобы выручить за него хоть что-то… Нередко они еще и лошадиные барышники: карманы у них набиты купчими с уже проставленными печатями волостных старшин. Скрыпинцы, как и положено коновалам, оставляют в деревнях в залог известные суммы с тем, чтобы на следующий год снова явиться с предложением своих услуг. Монопольное их положение добыто двухсотлетними, если не более, трудами; это-то и заставляет мужика, несмотря на дурную репутацию, иметь дело с этой кастой. Опять же и мужик попадается разный… Ну, а про полицию Сергачского уезда и говорить нечего: она давно у скрыпинцев с руки ест и покрывает все их проделки. Тамошний исправник один из самых богатых людей в губернии. Если Благово, к примеру, вздумает приехать в Скрыпино со следствием, исправник и близко не подпустит губернского чиновника к тайнам преступного села.

– Да, Иван Иваныч, ну и компания у нас подобралась: офени, скрыпинцы и конокрады. Обычная для сыщиков ситуация: все знаем, дело за пустяком – доказать! Какие мысли на этот счет?

– Хм… Перво-наперво по кабакам надо бы потолкаться, особенно там, где собираются извозчики. Осведомителей настропалить, чтоб землю носом рыли. Конокрадов, которые в остроге сидят, пощипать или подсадить к ним агента.

– А как вы полагаете, Быткин единственный был в городе подпольный извозопромышленник?