Глава I,
которая начинается на вокзале, продолжается встречей со сверхрусским человеком, а заканчивается пятном на штанах

На моей малой родине, в Архангельске, есть выражение «через Ширшу-Маймаксу». В коротеньком мостике дефиса, перекинутом от деревни к посёлку, за игривым словом спрятан чрезмерно удлинённый путь, выбранный вместо простой и понятной дороги. Это наш путь. «В Москву через Владивосток» – говорит А. С. по поводу нашего путешествия в Темиртау. Мы летим в Казахстан через Минск. Есть ещё один маршрут: через Стамбул. Но таможня не даёт провезти наше оборудование, нужное для измерений на местности. Кто преступит закон, того ждёт арест, конфискация, штраф, испорченное на несколько дней настроение. Оба крюка намного дешевле, чем лететь напрямую под серпом и молотом «Аэрофлота». Но в нашем деле не бывает случайностей. Я открываю географическую карту и всматриваюсь в маршрут. Почти вертикальная черта, соединяющая Петербург и Минск, – напоминание о перемещении Аристотеля из Стагира в Афины и ещё более точное напоминание о моём перемещении из Архангельска в Петербург. Стамбул не уместен. Резкий и длинный штрих вправо, Минск – Нур-Султан – что это, как не прорыв Александра Македонского на восток, где располагались древнейшие хранилища мудрости, Индия и Вавилон. Индия стала пределом его полководческой славы, Вавилон оказался тем местом, где прервалась его достославная жизнь.

Сегодня восемнадцатое февраля 2021 года. Уже вечер. Я приезжаю на Московский вокзал и сажусь на ночной поезд. Нам купили билеты в фирменный вагон. Это не значит, что есть вагоны, зародившиеся сами собой, за воротами трестов и фирм. Просто где-то в пределах России всё ещё ходят вагоны, рождённые социализмом. Они сработаны грубой пролетарской рукой и неприглядны, но просторны и долговечны, как всякая настоящая вещь. Ещё с тех пор повелось, что «фирменное» – это нечто модное, кукольное, чем можно пустить пыль в глаза, а потом без жалости выбросить. Быть современным – значит быть фирменным.

В нашем вагоне есть биотуалет с кнопкой реактивного смыва и кондиционер, охлаждающий пыл пассажиров, но купе такие тесные, что багаж можно положить только под лавки нижних мест. По купе развешаны пояснительные таблички на трёх языках – русском, французском и каком-то заумном немецком. Я понемногу учу немецкий язык, узнаю его формы и фонетику, но без перевода не понял бы ни одной надписи. Может, это какой-нибудь голландский? Или специфический железнодорожный немецкий.

Вскоре появляется А. С. Его огромный чемодан не влезает под лавку. Он пихает его поперёк, перегораживая место перед столиком. Будем сидеть на чемоданах. Я пью кипяток и почти сразу укладываюсь спать.

Казахстан – великий степной океан, разлившийся до западных предгорий Китая. В нём дрейфует осколок советской Руси, всё истончаясь и входя в измерение призраков, где из-под истлевших лохмотьев виднеется сущность вещей. Там я встретил однажды сверхрусского человека. Только там он возможен – на границе миров, между явью и сном, в аэропорту города Усть-Каменогорска. Его звали Никита. Представившись, он сразу спросил:

– Ты заметил, что у меня нет переднего зуба?

Он лишился его на хоккее. Он много лет занимается этой игрой. И теперь хранит отсутствие зуба как дань уважения Александру Овечкину, кумиру хоккейных болельщиков нашей страны. Но хоккей – только хобби, по специальности он кларнетист. Пока мы сидели с Никитой и говорили, рядом с ним лежал чемодан, в котором хранился кларнет. Он ехал в Москву, чтобы там попытаться пристроиться в оркестр Большого театра. Он заявил мне, что во всём Казахстане никто не играет на кларнете с таким же искусством, как он. Никита ставил мне с телефона записанные им отрывки из «Трёх пьес для кларнета соло» Стравинского. Сыграно быстро и точно, но тут же – мастерская вибрация ритма и громкости, дающая нужную там мечтательную интонацию. Я верю, что он прекрасно владеет своим инструментом.

– Я патриот России! Мои любимые композиторы – Мусоргский, Чайковский, Римский-Корсаков. Ещё Моцарт. Тоже нормальный мужик был.

Никита высокого роста, почти два метра, и мощного сложения. Совершенно лысый. Огромный младенец. Любит фотографироваться перед зеркалом в одних белых трусах и с православным крестиком на шее. Он постоянно гуляет, пьёт и с кем-то дерётся. Потом возвращается домой в вымазанной кровью рубахе, достаёт кларнет и начинает пилить залихватские соло под записи группы «Ленинград» и победителей «Голоса», телешоу для домохозяек:

– Вот так. Играю классику, слушаю попсу.

Он звонил мне через несколько дней после встречи в Усть-Каменогорске. Рассказывал, как тяжело переживает смерть Дмитрия Хворостовского. Такого голоса никогда ещё не было в мире и никогда больше не будет. Он отпустил бороду и уже обесцветил её. Скоро будет красить в белый цвет. Это в память о Хворостовском. Никита снова хочет поступать в консерваторию, но уже на вокальное отделение, потому что у него хороший баритон, и он, похоже, единственный, кто сможет дать ариям Хворостовского новую жизнь.

Утром мне подают запеканку из творога с джемом и подслащённую яблочную кашицу в мягкой упаковке. Я вскрываю клапан на этой упаковке и пытаюсь направить поток яблочной субстанции себе в рот, но совершаю оплошность, и липкая кашица изливается мне на штаны.

Глава II,
в которой русская печь оказывается в небе над Белоруссией, а от азербайджанца сбегает шапка

Мы в Домодедово: с Ленинградского вокзала доехали на метро до Павелецкого, а там сели на «аэроэкспресс». Уже читаю «Метафизику». Накануне я купил советский четырёхтомник Аристотеля у букиниста на Литейном за тысячу рублей. Это издание 1976–1983 годов. Значит, печать собрания сочинений была закончена в год моего рождения. После покупки я внимательно осмотрел каждый том – никаких следов: ни записок, ни пометок на полях, ни засохших листьев между страницами. Чистая философия. Дома я уже успел прочитать вступительную статью Валентина Фердинандовича Асмуса и несколько глав из первой книги «Метафизики». Самое время продолжить.

Книга «альфа», глава пятая. Фанатическая дедукция пифагорейцев: число «10» священно, значит планет должно быть десять! Раз видно только девять, значит есть ещё одна – Противоземля. Я читал о Пифагоре и пифагорейцах у Ямвлиха. Верю каждому слову. Лучше верить каждому слову Ямвлиха, чем идти на поводу современного скепсиса. Пифагорейцы были полностью правы и не выродились, потерпев поражение. Они отправились на Противоземлю и по сей день благоденствуют там. Жизнь философа – это поиск своей Противоземли: обнаружение и основание. Это попытки Платона перевоспитать сиракузских тиранов и бегство его ученика Аристотеля в земли кочевников, куда я отправляюсь вслед за ним.

Я наблюдаю за группой молодых мужчин. Их трое. Похоже, работают в одной компании. Все хорошо одеты, у каждого маленький чемоданчик на колёсиках, а на его выдвижной ручке закреплена кожаная сумка с наплечным ремнём. Постепенно появляются ещё двое – точно такие же. С такими же чемоданчиками и сумками. Итого пять. Если следовать логике пифагорейцев, то где-то должны быть ещё пятеро. Они сейчас в аэропорту в Минске, так же стоят со своими чемоданчиками и сумками и ждут посадки на самолёт в Москву, задорно обсуждают предстоящие планы и наслаждаются своей сытой жизнью. Хотя, если посмотреть иначе, в священной десятке каждое число имеет своё значение и отличается от других, а здесь нечто одинаковое. Поэтому их не десять, и даже не пять, а только один. И находится он в каком-то другом мире. Завис между эйдосами и материальными предметами, и оттуда плодит свои эманации на Земле, передавая нам какое-то сообщение, которое мы пока не в силах расшифровать.

Садимся в самолёт. Все багажные полки забиты до отказа. Усаживаюсь в своё кресло прямо в куртке и с рюкзаком. Слева крупный парень: ноги в два раза толще моих, на мускулистой руке татуировка – кости и жилы, которые можно было бы увидеть под кожей. Густая стриженая борода, выбриты виски, волосы зачёсаны назад и собраны в короткий хвостик, в ухе стальная серьга. Похож на борца или гиревика. Лицо в каком-то постоянном напряжении, глаза немного выпучены, храня следы натуги, с которой силач стискивает своего противника в захвате или вздымает над головой пудовую гирю. Смотрит в телефоне фотокарточку: он стоит в обнимку с бородатым человеком в белой футболке, у которого на носу пластырь. Похоже, известный спортсмен. Делает какие-то комментарии в своём телефоне: «Кто не знает, как бьётся {имя спортсмена}, наберите на YouTube {фамилия и название чемпионата}». Достаёт тульский пряник в целлофановой упаковке. Надрывает её и вкушает пряник с такой естественной лёгкостью, будто это шоколадный батончик. Запивает водой из пластмассовой бутылки. Потом достаёт откуда-то коробочку для электрического курения, сосёт из неё и выдыхает в другую коробочку из оранжевой пластмассы – она нужна, чтобы дым не пошёл в салон. После этого он вкладывает в ушные отверстия мягкие затычки, надевает на глаза повязку для сна, поднимает на голову капюшон и устраивается поудобнее. Современный богатырь свою русскую печь носит в кармане.

Всем начинают выдавать бумажные бланки – нужно подписать заявление, что мы не заражены и не общались с переносчиками вируса. Рюкзак лежит у меня под ногами, поэтому я достаю ручку и заполняю анкету.

Разносят бутерброды. Когда тележка уже проехала мимо, просыпается борец. Он видит, как я жую бутерброд, – на его лице читается обеспокоенность. Он жмёт на кнопку вызова стюардессы. Сосед сзади просит ручку. Я уже убрал её. Сидится очень тесно, поэтому я говорю, что достану после того, как доем. Он как будто недоволен. Доедаю и достаю для него ручку. К тому времени, как он справляется, анкетой начинает интересоваться борец. Я даю ручку ему, подсказываю, как заполнить. В графе «имя» он пишет: «Игорь». Когда он заканчивает, стюардесса провозит мимо нас тележку с продуктами. Игорь поднимает палец и получает свои бутерброды. Девушка спереди спрашивает через щель между сидениями:

– У вас не найдётся ручки?

Достаю две:

– Какой цвет вы предпочитаете, синий или чёрный?

– Не принципиально.

– Тогда берите любую.

Она выбирает синий.

Когда самолёт приземляется в Минске, я вдруг понимаю, что не могу вспомнить фамилию президента Белоруссии, хотя она всё время на слуху. Хожу по аэропорту и перебираю в голове разные варианты с окончанием на «-енко», вспоминаю его лицо: гневливый взгляд, острые усики, седые волосы высоко на макушке, зачёсаны набок. «Я пью чай с малиновым вареньем». Ничего не получается. Провал в памяти. Стоя перед лавкой часовщика и глядя на белорусские часы марки «Луч», наконец вспоминаю: «Лукашенко». Я надеялся на окончание, а помогли две первые буквы. «Сардэчна запрашаем у Беларусь»^[6].

В зоне ожидания заказываю чай в кафе. А. С. садится со мной за столик и читает газету. Я открываю «Метафизику». Читаю главы шестую, седьмую и восьмую.

Бестелесное существует. Как радостно и хорошо от этой мысли. Как легко на душе от простоты и ясности этих древних слов. И совсем не хочется срываться на все последующие вопросы: а что значит существовать? и если оно существует, то каким образом? а может, следует говорить не существует, а сутствует, пребывает, бытийствует, сущностится, или ещё как-то, чтобы было точнее и понятнее, или хотя бы позаковыристее? «От природы не свойственно смешиваться чему попало с чем попало». Потихоньку достаю из рюкзака и ем ореховую смесь «Красная цена».

Летим в Нур-Султан. Слева маленький мальчик, справа – снова крупный суровый сосед. В кожаной куртке и вязаной шапке. Смуглое лицо, густые чёрные брови. На заставке его телефона торжественный рисунок белым по чёрному: волевой мужчина кавказской национальности восседает на красивом стуле, под ним надписи на незнакомом языке, похожи на лозунги. Сосед вставляет наушники и смотрит ролик: старик в белом халате и с длинной седой бородой экстатически танцует на ковре под звуки народных инструментов.

Спереди парень и девушка громко разговаривают по-английски и смеются. Парень похож на итальянца. Улавливаю отдельные фразы. Пустой, беззаботный разговор молодых людей. Как будто просто наслаждаются тем, что можно поговорить на английском. В этом ведь уже есть флирт: «Мы нашли общий язык». Немного ревную, хочу тоже что-то сказать, блеснуть знаниями. Думаю: «Это она ему угождает».

Нам раздают анкеты и просят заполнить. Власти ведут борьбу с эпидемией: нужно подтвердить сдачу анализов, указать направление следования и место проживания. Сосед спрашивает, нужно ли ему заполнять. Говорю, что сам не знаю. Мы сидим. В следующем ряду за мной А. С. Я вижу, что он заполняет анкету, и прошу дать мне ручку, когда он закончит. Заполняю свою. Показываю ручку соседу и рекомендую сделать то же самое. Он сомневается, но потом просит меня заполнить за него – он не умеет писать. Я записываю с его слов. Исмаил Гулиев, 1986 год. Гражданин Азербайджана. Место работы: «Штукатурка».

Нам раздают бутерброды, запакованные в пластиковые пакеты. Исмаил быстро открыл свой и видит, что я плохо справляюсь.

– Держи! – подаёт мне свою упаковку. – Я открою.

После еды я обращаюсь к нему с вопросом:

– Исмаил! Вы смотрели ролик про старика, который танцевал. Кто это?

– Я не знаю. Мне просто прислали.

– Может быть, это суфий? Где он танцует? Может, это Мекка или Медина?

– Нет! В Мекке танцевать нельзя. Тех, кто танцует, там убить могут! Танцы запрещены.

В середине полёта Исмаил начинает суетиться. Рыщет кругом, смотрит на меня:

– …Кепк?

– Шапка?

– Да!

– Должна быть где-то здесь. Не могла же она улететь.

Исмаил начинает шарить руками под сиденьем, поднимает кресло, заглядывает под сиденье следующего ряда. Шапки нигде нет. Он что-то выкрикивает на азербайджанском своим товарищам, которые сидят через несколько рядов от нас. По тону чувствуется, что они не знают, как ему помочь. Я встаю, выхожу в проход, встаю на колени и заглядываю под сиденья. Шапка там: под его местом, прижалась к борту. Исмаил радуется находке и благодарит меня.

Из динамиков в потолке салона раздаётся мужской голос:

– Мы прибыли в Нур-Султан. Температура воздуха на улице – минус двадцать четыре градуса.

Мы приземляемся и начинаем готовиться к выходу. Сосед парочки спереди, вставая со своего места, решает показать, что он тоже знал английский язык, и даёт им напутствие:

– Have a nice journey and stay warm!^[7]

Девушка ему: