Из тетрадей Марии Платоновны, озаглавленных ею «Вертуты судьбы»

 
Судьба играет человеком,
Она изменчива всегда, —
То вознесёт его высоко,
То бросит в бездну без следа.
 

Кому принадлежат эти строки, не знаю. Однажды их записала в мой альбом подруга Вера. И я не думала над их смыслом, пока не почувствовала: пора собираться в обратный путь – туда, откуда пришла…

По-моему, есть люди, попросту сказать близкозорые: их не волнует перспектива, и есть люди, которые не думают о сиюминутном облегчении своей участи или удовлетворении всех желаний. Близкозорые – это приспособленцы. И я их не люблю. Хотя сама могла бы стать такой. Но, впрочем, по порядку…

Как и другие дети, я мечтала поскорей вырасти, а для этого надо много есть. Наверное, даже учёные не наблюдали так за колосом ржи, как мы с братом.

Вот появились длинненькие жёлтые серёжки – колос зацвёл… Вот зародилось зернышко, и ещё одно, и ещё… И вот уже зерно тугое, воскового цвета… Мать разрешает нарезать колосьев, мы с братом руками выминаем из них зёрна и толкем в ступке. Получается готовое тесто, чуть-чуть зеленоватое. Из него мать готовит душистые галушки нового урожая. Дожить до нового урожая после долгой голодной зимы – это несказанное счастье.

В нашей семье восемь человек, из них трое мужчин: больной отец и два брата.

Когда отец получил землю, то пришлось продать корову и купить на руднике полуслепого выбракованного коня, чтобы остались ещё деньжата на телегу и упряжь.

Коня звали Сокол. Он был умным трудягой, чувствовал и понимал хозяина. Бывало, только отец сядет на телегу, чуть тронет вожжи – Сокол с места, и всю дорогу бежит мелкой рысцой, пока не почувствует лёгкого движения вожжей: остановка!

Как ни старались колхозники, а с каждым годом жили всё хуже и хуже: земля обрабатывалась плохо, удобрений не было, о тракторах и прочей технике тогда и понятия никакого не имели, да ещё и председатели сменялись как стеклышки в калейдоскопе. Обычно присланный из района председатель отбывал свою повинность до осени, после чего забирал свой заработок и уезжал. Колхозникам оставалось по 100—150 граммов зерна на трудодень. Поэтому когда по нашему кварталу разнеслась весть, что к нам едет коммунист-двадцатипятитысячник, только и разговору было о нём: какой он, сумеет ли наладить хозяйство, уживётся ли с людьми?

Кряжистый, среднего роста, с впечатляющей лысиной на темени и рыжеватыми будённовскими усами, малограмотный, как большинство тогдашних рабочих, но энергичный, он сразу объявил, что сам из криворожских шахтёров, в сельской жизни смыслит мало, но надеется, что всё у нас получится. Если, конечно, хотим жить по-новому.

Нас, детвору, председатель занимал, пожалуй, лишь как новое в селе лицо. Предоставленные сами себе, мы проводили лето в основном на берегу реки. Бывало, залезали в колхозный сад или в чей-нибудь огород, а то как же без этого?

Но однажды с утра пораньше по дворам прошёл колхозный кладовщик Порфирьич:

– Мальцы, всем собраться на колхозном дворе! Председатель с вами говорить станет…

Когда кто-нибудь робко заикался, зачем это, мол, мы понадобились начальству, Порфирьич загадочно посмеивался:

– А то не знаете? Кто вчерась в малинник лазил? А у Салтычихи на огороде никто моркву не дёргал, а?

Притихшие, как испуганные воробышки, мы собрались на колхозном дворе. Порфирьич для чего-то прямо на траве расстелил домотканые скатерти, велел девчонкам помочь ему расставить чашки и миски. В них налили мёда, нарезали хлеба. Что такое? Ждём наказания за шалости, а тут – мёд!

Наконец, из конторы вышел председатель:

– Значит так, робяты, – сказал он, переступая с ноги на ногу и смешно поддёргивая носом то один ус, то другой. – С сегодняшнего дня вы будете ходить в детсад. А то, понимаешь, остаётесь без надзора и всякого воспитания. Одни шалости у вас на уме.

Держа речь, председатель говорил медленно, с расстановкой, и при этом без конца подтягивал брючный пояс. Это было смешно, и некоторые девчонки, сдерживая смех, громко фыркали.

– Ну-ну, фыркушки! – сказал председатель. – Давай налетай на мёд! А завтра приходите опять. Привезём для вас арбузы…

На другой день детворы собралось ещё больше, чем было. Степан Назарович, так звали председателя, разделил нас на группы: самых маленьких – под надзор нянек, старшеньких – им в помощники, чтобы играли с малышами. Ну а кто постарше, пошёл в полеводческую бригаду. Степан Назарович наказал им:

– Будете носить жнецам воду, собирать колоски. За это три раза в день вас будут кормить горячим крупом…

Так он называл суп из кукурузной крупы.

Работа в поле – разве диковинка для сельской ребятни? Матери частенько брали нас, девчонок, с собой – очищать кукурузные початки, обмолачивать шляпки подсолнухов. Так что, узнав обинициативе председателя, отец тут же нашёл для меня работу. Он был сторожем на току и видел, что двум тамошним поварихам никак не обойтись без помощницы. Вот и привёл меня к ним.

Вставать приходилось рано. Полусонная, в утренней дымке, я брела на работу. Что делала? Чистила картошку, драила песком котлы, мыла посуду, в общем, была у поварих во всём подсобницей.

Потом меня определили в няньки сразу троих грудничков. Мои ясли располагались на поле под телегой, занавешенной рядном. Зной, дышать нечем, малютки кричат, а я плачу вместе с ними: ни подгузников, ни пелёнок нет. Мамаши приходили к ним только во время завтрака, на обед и в полдник, а к ужину их отпускали домой.

И всё равно, когда я вспоминаю своё детство, мне кажется, что в мире было так много солнца, а дни – бесконечно длинные, знойные и светлые. Я лежу в высокой траве, гляжу, как по сиреневой шапочке цветка чертополоха старательно ползает лохматый шмель и басовито гудит. Я его не боюсь. А вот на пчёл гляжу с опаской. Их так много набивается в синие колокольчики, что растения под тяжестью пчёл склоняются чуть ли не до земли. Мелькают мотыльки, птицы, яростно стрекочут кузнечики… Я переворачиваюсь на спину. Надо мной огромное бездонное небо, а в нем трепыхаются черные точечки – это жаворонки. Они заливаются так радостно, так звонко! А где-то неподалёку косят сено, и я слышу косу: вжик-вжик!

Утро я видела в розовом цвете, вечер – в оранжевом, день – сплошное яркое многоцветье. Наверное, только в детстве весь мир бывает таким прекрасно ярким! Но в одно мгновенье он может стать и совершенно чёрным. Чернее, чем воронье перо. Таким стал день, когда умер наш отец.

Он умер как-то внезапно, таинственно. Вечером, собираясь на своё дежурство, он смеялся и шутил. Утром его нашли в луже крови, без сознания. Вечером отец умер. Что случилось ночью на току, так никто никогда и не узнал.

Отец был строгим. Помню, увидел среди моих игрушек чужую вещь и потребовал, чтобы я отнесла её соседской девчонке, и сказала: «Извини, Катя, это я у вас украла. Прости меня. Больше воровать не стану».

А бить он нас не бил. Считал, что сила пугает, но не воспитывает.

Без отца нам было плохо. И я часто вспоминала, как отец отдал меня с братом в сельский детдом. Нам было там хорошо: дома голодуха, а тут кормили четыре раза в день. Утром, как приходили, снимаем свою домотканую одежку, я одеваю ситцевое платьишко с «крылышками», а братец – сорочку и штанишки. Няни с нами играют, поют песни про серенького козлика. Но вообще-то, детских песен тогда придумывали мало, и мы пели то, что слышали от взрослых. А воспитательницы у нас были городские, их специально прислали «просвещать» деревенских ребятишек, и они, как услышат какую-нибудь частушку, так чуть в обморок не падают.

Однажды мама пришла домой и сказала:

– Слушай, отец, что люди говорят. Будто бы скоро приедут в детдом врачи, будут делать ребятишкам уколы. А как они от них уснут, их погрузят на машины и увезут в город.

– Да кому они там, в городе, нужны? – изумился отец. – Сама подумай!

– Воспитают из них послушных работников и отправят рыть какой-то канал, – упорствовала мама. – Весь народ так говорит!

– Это агитация враждебных элементов, – сказал отец. – Не слушай ты их!

Тогда мама спросила нас:

– Вам воспитатели говорили что-нибудь про уколы?

– Говорили, – ответила я. – Скоро врачи нам сделают прививки. Чтобы мы никакими болезнями не хворали…

– Вот, видишь, – повернулась мать к отцу. – Детям-то правду не говорят, но уже готовят их к уколам…

– Ладно, не мели чепухи, – сказал отец. – Пусть пока походят в детдом. Там они хоть досыта едят…

Мать, однако, нашептала нам: врачи – это законспирированные враги, ни за что не давайтесь им в руки; как увидите их – бегите!

И однажды днём в детдоме появились эти страшные люди в белых халатах и с какими-то чемоданчиками в руках. Дети, увидев их, сразу в крик и ну бежать: кто в дверь, кто – в окно. Откуда ж нам было знать, что медики всего-навсего делали прививки от туберкулёза, оспы, свинки и прочих болезней?

Но делать нечего, раз сбежали из детдома – значит, не очень-то в нём и нуждались. Отец посокрушался, но всё-таки сходил в район и поставил нас на довольствие. Был тогда такой распределитель: комитет помощи голодающим детям. Мы со старшей сестрой брали в руки по котелку и каждое утро отправлялись туда за пищей.

Как-то я, малышка, запуталась в траве, упала и расшибла ногу. Сестра вынесла меня на ровную тропу и я шла за ней, хромая. А на мосту у реки как раз играл сынок зажиточных соседей-украинцев. Увидев меня, он, дурачась, запрыгал на одной ноге и засюсюкал:

– Куда йдес, куда йдес,

Куда скандыбаес,

– В распредком за пайком,

Хиба з ты не знаес…

Ой, как мне было стыдно! Я просто возненавидела этого сытого, пухлощекого мальчика. А он повадился каждый день подкарауливать нас на мостике и распевать свою дурацкую частушку.

Потом, слава Богу, «помощь» стали выдавать сухим пайком: крупы, муку, растительное масло, и сразу – на неделю вперёд. Но, не смотря на это питание, я всё равно оставалась худенькой и маленькой. «Не в коня корм», – шутил отец и печально улыбался. Наверно, вспоминал, как я, девятимесячный карапуз, ползала по двору и пыталась захватить губами то лист подорожника, то какой-нибудь цветок. У меня была врожденная травма языка, но, не смотря на боль, инстинкт выживания заставлял терпеть страшную боль и хоть что-то заглатывать для пропитания.

Мой язык долго был непослушным, и когда я пыталась выговорить букву «р», то получалось какое-то сплошное «ляляканье». Толстый рубец по-прежнему мешал есть. Я злилась, карябала его ногтями до крови.

– Что ты делаешь, дочка? Язык загниёт! – говорила мне мать. – Хочешь, чтобы он у тебя совсем отпал? Будешь тогда безязыкая…

Я испугалась и больше не пыталась содрать этот рубец. И с буквой «р» постепенно справилась: нажимала пальцами на язык и медленно выговаривала какое-нибудь жутко сложное для меня слово, например, «карлик».

В семь лет брат-второклассник повёл меня в школу. Всю дорогу я помнила, сколько мне лет, а как увидела учительницу, так сразу растерялась и сказала:

– Шесть!

– Молодец, что хочешь учиться, – учительница погладила меня по голове. – Но придётся тебе придти через годик. Ты ещё маленькая.

– Да я всю жизнь такая маленькая буду, – заревела я. – Что ж, и учиться теперь нельзя?

– Сколько ей всё-таки лет? – спросила учительница у моего брата.

– Семь годков, – подтвердил тот. – Она всё боялась, что её за шестилетку примут.

– Переволновалась, значит, – засмеялась учительница. – Ладно, проходи в класс, садись за парту…

Вот так и стала я первоклассницей.

Училась я хорошо, всё схватывала, как говорится, на лету. Букваря мне было мало, очень хотелось читать настоящие книжки. И я пошла записываться в школьную библиотеку.

– Первоклассникам книг не выдаём, – сказала библиотекарша. – Вы ещё плохо читаете. А книг не хватает даже старшим ученикам…

В библиотеке и вправду было всего несколько десятков книг да кое-что из детских журналов.

– Я умею читать, тётенька, – захныкала я. Стою и двинуться не могу: так мне хотелось узнать, что скрывается за яркими обложками книг и журналов.

Библиотекарша раскрыла книжку с поэмой о Мальчишке-ленивце, который верхом на борове решил удрать в Америку, где школ не было.

– Читай, – сказала библиотекарша.

И я стала читать, да так быстро, что «тётенька» и рот от изумления открыла:

– Вот это да! Бойкая! И вправду хорошо читаешь…

Я ей, конечно, не стала признаваться, что эту поэму знаю почти наизусть. Мой брат приносил книжку домой, и сёстры её тоже читали вслух, и все товарищи брата то и дело её пересказывали.

– Да тебя надо всем в пример ставить, – сказала библиотекарша. – Такая кроха, а читаешь лучше всех этих переростков. Я тебя записываю в библиотеку!

Переростков в нашей школе было немало. Выбегаешь, бывало, из класса на переменку, а эдакий верзила пятнадцати-шестнадцати лет мчится за тобой и кричит:

– Убегай! Раздавлю!

Подхватит тебя на руки, бежит и гогочет, а ты с перепугу болтаешь ногами и руками, как лягушонок, но никак не вырвешься.

Потом этих переростков устроили на работу и перевели на курсы ликбеза. А мне, между прочим, уже во втором классе, как «грамотной», дали поручение: подписывать и ребят, и взрослых на газеты и журналы. При мне всегда была коробочка с общественными – «подписными»! – деньгами. Бывало, зайдёшь в магазин, а там в витрине – хлеб, пряники, конфеты. Кто-нибудь из подружек соблазняет:

– Маша, у тебя деньги… Давай купим чего-нибудь…

Я вся сжималась, скороговоркой отвечала:

– Деньги не мои, вы же знаете! Потрачу их, что в кассу верну?

После уроков мы с подругой Милой ходили по домам: продавали портреты писателей, наших тогдашних вождей и кое-что из литературы.

Мила любила носить книги в те дома, где жили более-менее грамотные люди. Ну а мне очень хотелось зайти в избу, где, я знала, обитали два брата и сестра. Их родители умерли, и они жили одни.

– Пойдём к ним, – сказала я однажды. – К ним никто не ходит. Может, обрадуются, что хоть кто-то зашёл…

– Да ты что? – Мила покрутила пальцем у виска. – Они всегда держат дверь на крючке, никому не открывают. Нелюдимые!

– Мама мне рассказывала, что они стесняются своей бедности, – сказала я. – Старший брат-инвалид зарабатывает тем, что чинит обувь, младший – жестянщик. А их сестра в свои восемнадцать лет совсем седая, как старуха. Может, всё-таки зайдём к ним?

– Иди сама, – ответила Мила. – Что я буду даром время терять? Лучше пойду к дядьке Рябоконю. Он хотел купить портрет писателя Маяковского…

Я с ней не пошла. Всё-таки постучала в дверь «нелюдимых». Никто не откликнулся. Я стукнулась сильней. Слышу: заскрипела внутренняя дверь, кто-то прошёл по сеням, звякнул крючок и в щелочку на меня поглядели черные настороженные глаза.

– Тетя Таня! – закричала я. – Я к вам…

Очень боялась, что девушка снова накинет крючок на дверь, и потому говорила с ней громко, называла по имени (его я от матери узнала) :

– Я книги вам принесла, портреты знаменитых людей… Смотрите! Может, вы что-нибудь купите?

Таня робко вышла на крыльцо, и я увидела, что она и в самом деле вся седая, чёрная юбка пестрела многочисленными заплатами, рукава застиранной до желтизны сорочки доходили лишь до локтей.

– Здравствуй, девочка, – сказала она. – Откуда ты знаешь, что меня Таней зовут? Даже братья меня кличут не иначе как Сивая…

– Знаю… Мы ведь в одном посёлке живём, – ответила я. – Меня Машей зовут… Я книги распространяю.

– Что мы на улице говорим? Неудобно. Пошли в хату, – сказала Таня.

Я разложила своё богатство на столе и, как нас учила учительница, принялась его расхваливать. Таня остановила свой выбор на портрете Карла Маркса.

– Вот этого возьму, – сказала она. – Он на вид божественный, и борода у него как у архиерея. Кто это?

– Карл Маркс, – просветила я её. – Учитель всего прогрессивного человечества.

– Вот здесь он у нас и будет висеть, – сказала Таня и залезла прямо на стол, чтобы примерить портрет в передний угол. – Братья иконы сожгли. Грех-то какой! Пусть этот старец вместо них висит…

Мать рассказывала мне, что братья Тани, рассердившись на Бога за свою нищету, сиротство и раннюю смерть родителей, вынесли иконы во двор и сожгли их. Старики осуждали их за это и сторонились.

– Правильно, тётя Таня, – поддержала я её. – Самое ему там место! Карл Маркс, он за бедных, хочет, чтобы все жили в достатке, чтобы у каждого были хлеб, одежда и обувь…

Таня слезла со стола, умильно поглядела на портрет Карла Маркса, зачем-то перекрестилась и пошла к сундуку, из которого достала небольшой узелок, развязала его и я увидела горстку мелочи. Девушка нашла в ней двадцать копеек, торжественно протянула их мне:

– Спасибо, девочка, что зашла. Мне теперь веселее станет жить, – и снова умильно взглянула на Карла Маркса.

Через несколько дней я снова заглянула к Тане.

– Спасибочки тебе, Маша, великое, – радостно сказала она. – Мои братовья уж такие радые, что в нашей халупе настоящий земной бог поселился…

– Какой бог? – не поняла я.

– Карл Маркс – защитник всех обездоленных, – кротко пояснила Таня. – Он всех нас научит, как построить рай на Земле…

– Но для этого нужно и самим много учиться, – я повторила мысль нашей учительницы, как свою собственную. – Стране требуются грамотные люди. Вы, тётя Таня, не хотите пойти на курсы ликбеза?

– Что ты, что ты?! – вскрикнула Таня. – Я никуда из хаты не выхожу: нечего на себя одеть, ещё людей испугаю…

Так что пришлось мне самой ходить к Тане. Она оказалась прилежной ученицей, и довольно скоро научилась сносно читать и писать печатными буквами. А моё собственное ученье закончилось в седьмом классе после ноябрьских праздников. После смерти отца матери стало невмочь одной кормить всю семью, пришлось нам, старшим детям, пойти на работу в колхоз.

За работой и не заметила, как стала взрослой. Однажды подошёл ко мне комсомолец Алеша Дзюба и говорит:

– Хватит тебе байдыки после работы бить! Поступай к нам в комсомол.

– Мне и так не скучно!

– В комсомол принимают только самую передовую молодёжь, – объяснил Алёша. – Ты вполне подходящая кандидатура. Будем вместе заниматься общественными делами.

– А Верке, значит, отставка? – ехидно спросила я. Алёшка везде ходил с Верой Серовой, тоже комсомолкой, и полсела думало, что это любовь.