А ещё, Игорь, было в русском языке такое слово – «камчатый», то есть кривой, извилистый. Может, название полуострова – от него? Ведь казаки увидели здесь немало петляющих рек, крутых сопок, кривых гор…»

Бабушка – преподаватель русского языка, и, конечно, уж ей-то виднее, от каких слов образовалось другое – Камчатка. Но, может, и она не права? В одной старинной книге я прочёл: когда первопроходцы открыли Чукотку и стали объясачивать местное население, то узнали о существовании племени коряков.

Коряки – жители севера Камчатки, но кочевали и по территории чукчей: пасли тут стада своих оленей. От коряков русские могли услышать слово «кончало» – так аборигены называли племя камчадалов, живших на реке Камчатка. Может произошла трансформация этого слова: Кончатка – Камчатка?

В общем, как бы там ни было, потянулся к новой земле вольный казацкий люд. И в числе первых волею судеб оказался мой однофамилец. Или не однофамилец, а родственник?

Как ни старался, узнал я о нём очень мало. В малоизвестном очерке всё того же Крашенинникова «О завоевании Камчатской землицы, о бывших в разное время от иноземцев изменах и бунтах служивых людей» огнём ожгли меня строки о Федоте Попове:

«… весною на том же коче из устья Камчатки реки в море вышли и, обошед Курильскую лопатку, шёл по Пенжинскому морю до реки Пареня, где он с товарищами зазимовал.» И будто бы там кто-то из своих же казаков его зарезал. И тогда коряки, почитавшие русских выше смертных (как-никак у них имелись чудесные «огненные палки» – пищали!), убедились: пришельцы – не боги, они обычные люди, которые тоже умирают. И напали корякские воины на казаков, и побили их. Господи, это ж совсем рядом с Каменным происходило – на реке Парень.

Кто мог набраться такой смелости – убить самого Попова? Наверное, это был человек, не желавший делить с ним власть? Может быть, Крашенинников, побывавший на Камчатке через сорок лет после её открытия, услышал от стариков-аборигенов ещё какие-то подробности, но не стал их описывать, отложил на потом? А «потом» не наступило… Но, возможно, он знал, что тем злодеем и был как раз Анкудинов, но ему не хватало веских доказательств? Навряд ли русские люди, оказавшись в незнаемой стране, разъединились: один направил коч к Парени, а другой остался на Федтовщине. Скорее всего, они пришли на Парень вместе, и уже тут Анкудинов устранил соперника.

Впрочем, всё это – хлипкие догадки. Подтвердить или опровергнуть их могли те самые кресты, которые казаки обязательно ставили на переправах. А дощечки? Те самые, о которых говорил Лёше его дед. Может быть, действительно: с одной стороны их исписал какой-нибудь казак-первопроходец. И нет ли в тех записях сведений о первых русских людях, увидевших Парень и Пенжину? Ах, как мне хотелось это узнать! Словами, пожалуй, и не выразить это чувство, сладкое и мучительно щемящее. Оно возникает, когда столкнешься с каким-нибудь странным или загадочным случаем ли, фактом ли, но его причины не ведаешь – и эта тайна занимает и мучает тебя не меньше, чем любителя детективов при чтении романов Агаты Кристи.

Да, не спится что-то. Уже и книги полистал, и детство вспомнил, и бабушкино письмо перечитал, но – закрою глаза и – лежу, лежу, и хоть бы задремал – ну, никак! А тут ещё эта моя странная особенность: хорошо запоминаю запахи и краски, а через них – всё, что с ними связано. Вот и ромашки в красной вазе вызвали в памяти давнюю сценку. Стою на высоком зеленом пригорке, внизу – железнодорожная колея, а вдоль неё – розовый иван-чай, желтенькая «куриная слепота» – так мы, дети, называли лютики, но больше всего – ромашки! И в руках у меня большой букет из них. Жду поезда. Обычно в это время мимо села, не сбавляя скорости, проносился фирменный «Владивосток – Москва». О его приближении оповещало еле-еле слышное перестукивание колёс, будто где-то далеко блестящий молоточек весело забивал серебряные гвоздики – сначала осторожно, медленно, затем всё быстрее и быстрее, горячо и азартно – и, наконец, состав вылетал из-за поворота: за большим темно-зеленым тепловозом мчались красные вагоны с надписью «Россия». Мелькали окна, закрытые тамбуры, буферы, снова – окна… Я не успевал толком разглядеть людей, сидящих и стоящих за ними, но всё равно махал, махал им букетом ромашек. Ах, как хотелось и мне туда, в уютное купе – это так замечательно: проехать всю страну, увидеть её и узнать! Меня тянуло неведомое, и с детства хотелось уехать в дальние края. Смотрел, бывало, на горы, смутно синеющие в легком мареве на горизонте, – только в ясную погоду показывались их вершины, – и представлял, как пойду к ним сначала по ровному полю, с него сверну в частые, светлые от берез рёлки³, спущусь в логи⁴, а уж от них начнутся дауры⁵, куда отец ездил зимой за дровами, тут придется продираться сквозь дебри, всё выше и выше – туда, где горы и облака, но за крутым перевалом, конечно же, – другая жизнь, новые люди, всё необычно, волнующе и прекрасно…

Как-то я рассказал о своей детской мечте ОВ. Она бросила на меня быстрый, насмешливый взгляд и медленно протянула:

– Рома-а-а-нтик… Надо же!

И, помолчав, добавила:

– Даже и не подумаешь, что зануды тоже бывают романтиками.

Может, в шутку, а может, всерьёз она называла меня занудой. Только за то, что однажды я рассказал ей о поисках, связанных с происхождением своей фамилии. Это показалось ей неинтересным и скучным занятием.

Не спится, не спится… И то ли прозрачно-белая ночь тому виной, то ли думы о предстоящем походе…

Подскочил я от резкого звона будильника. Прихлопнул кнопку, надеясь ещё минуту-другую подремать, но не тут-то было: снова раздался ехидный дребезжащий звук: проклятые часы не оставляли в покое, пока не кончался весь завод звонка. Это мамин подарок. Она прекрасно знала, что если меня не поднять сразу, то я снова задремлю и, конечно, просплю работу. И где она нашла именно такой будильник?

Через полчаса, побрившись и наскоро глотнув чаю, я прибежал в редакцию. Здесь всё шло своим чередом: трещали телефоны, Света одним пальцем что-то выстукивала на разбитой машинке «Украина», Ольга Борисовна прослушивала магнитофонную запись, а из кабинета Вэ И доносился приглушенный бубнёж: шеф обсуждал с кем-то из районной администрации очередной критический материал – кажется, о свалках мусора на жилмассивах.

Я сходу занялся читкой полос, пытаясь в перерыве дописать зарисовку о местном хлебопеке. Ближе к обеду Бояркина вдруг сообщила:

– Игорь, столовка сегодня закрыта. Санитарный день!

Вот те раз! У меня дома даже хлеба нет, и все запасы непременных для холостяцкого быта болгарских голубцов и тушенки уже давно съедены, а банки из-под них с успехом использованы под одноразовые пепельницы.

– Ничего, – откликнулся из своего кабинета Вэ И: дверь была открыта, и он был в курсе наших разговоров. – Пойдёшь, Игорь, к нам: Зоя Антоновна сегодня борщ обещала сварганить. Между прочим, с твоей картошкой…

Прошлой осенью я помогал Колобовым копать картошку. Они, как и многие каменцы, разработали на окраине села огородики. На таких участочках растят укроп, редис, лук-батун, репу и другой нехитрый овощ – витамины северянам особенно нужны после почти семимесячной зимы. За короткое лето успевала созреть и картошка. С её уборкой и вышла у Колобовых закавыка: Вэ И вызвали в Город на двухнедельные курсы, и никак он от них отвертеться не мог, а тут ещё Зою Антоновну разбил радикулит. Я работал в редакции второй месяц, ни с кем ещё толком не сдружился, и времени у меня было много. Вот и вызвался помочь Колобовым, а они ту картошку назвали моей.

За обедом Зоя Антоновна была как всегда говорлива. Отчего-то снова затеяла выяснять, почему я попросился на работу в «Полярную зарю».

– У вас, Игорь, такой приличный диплом, – говорила она. – Наверное, при желании мог бы и на «красный» потянуть, да?

– Мог бы.

– А какие вам предлагали вакансии? Сейчас, кажется, распределения нет. Каждый устраивается, куда может…

– Были кое-какие предложения. Предлагали работу в Хабаровске, Благовещенске и Амурске.

– Выходит, романтика пересилила: Север, белые ночи, розовые чайки?

– Зоя, он не за романтикой и не за большими деньгами приехал, – вступил в разговор Вэ И. – По следам Атласова решил пройти. Так, Игорь?

– Ну, – кивнул я. – Неплохо бы по следам Попова и Анкудинова пройти, но они никаких сведений о себе не оставили, а со слов Атласова всё-таки записаны две «скаски»…

– Что? – не поняла Зоя Антоновна.

– «Скаски» – от слова «сказывать». Казаки, возвращаясь из походов, рассказывали приказным, что с ними приключилось в пути – словом, отчитывались, как бы мы сейчас сказали, о командировке. Это что-то вроде докладной записки…

– Как интересно! – учтиво всплеснула руками Зоя Антоновна. – Я об Атласове что-то такое слышала, краем уха… Вроде как он первым Камчатку открыл.

– Ну, не совсем так, – уклончиво ответил я. – Кто Камчатку открыл – это еще выяснять надо. А вот Атласов первым описал ее подробно…

– Он грамотным был?

– Судя по всему – да. Под «скасками» стоит его подпись: к сему, мол, документу якуцкий пятидесятник Волотька Атласов руку приложил, – я намеренно произносил слова так, как они в тех исторических бумагах написаны. – Между прочим, умный и наблюдательный человек был! Собрал ценную для того времени географическую и этнографическую информацию…

–… присоединил Камчатку к России и тем самым завершил эру русских географических открытий семнадцатого века, – продолжил, как по писаному, Вэ И. – Я тоже, знаешь ли, интересовался этим вопросом. И мне непонятно, почему Атласова считают первопроходцем Камчатки. Ведь первые достоверные сведения о полуострове получены от Михаила Стадухина. Ты об этом знаешь?

– Конечно. Он оставил записки о Камчатке. В феврале 1651 года побывал здесь, на Пенжине-реке. В устье Оклана стадухинцы построили суда и на них вышли в море, в устье Гижиги они основали острог. А почти через шесть лет Стадухин объявился в Охотске. Тут и составил чертёж Северо-востока Азии.

Я отвечал старательно, как школьник, но тут Вэ И попытался меня срезать:

– Ну так его и следует считать первооткрывателем Камчатки!

– Не уверен. Ведь другие русские люди побывали на полуострове задолго до Попова, Анкудинова и Стадухина. Есть о том документальные свидетельства.

– Да какая разница, кто первым ступил на эту землю? – Зоя Антоновна кокетливо улыбнулась и поправила прическу. – Главное, что тут вполне можно жить – не тужить.

– Дорогая, человеку свойственно копаться в хронологической пыли, – ласково парировал Вэ И. – Правда, таких любителей сейчас считают.. хм… ну, не совсем обычными. Знаешь ли ты, Игорь, что о тебе поначалу в Каменном шла слава как о малахольном: какие-то следы какого-то Атласова ищет. А этот Атласов чёрт знает когда на Пенжине был.

– Подозреваю. Но охота, говорят, пуще неволи. Давно пытаюсь понять, почему Атласов почти не обмолвился о первых казаках, побывавших до него на Камчатке? Брал приступом укреплённые корякские острожки, надолго останавливался в Каменном – это место, кстати, Старым посёлком зовут. Нынешний Каменный – это совсем другой посёлок, взявший имя от того, исторического. От того Каменного до реки Парени недалеко. Неужели аборигены не рассказывали ему о Стадухине и других казаках? И что удивительно: Атласов не оставил тут ни одного креста, как требовал обычай первопроходцев. Значит, точно знал: это сделали до него другие. С полным правом он мог поставить знак только на реке Камчатке.

– Ну, ты даёшь! – развел руками Вэ И. – Неужели историки над этим не задумывались?

– Задумывались. Только ответов до сих пор нет. Вот мне и захотелось пройти путём Атласова. Вдруг что найду?

Колобовы знали, что последнюю студенческую практику я проходил в «Камчатском комсомольце». За три месяца изъездил весь полуостров, бывал на Севере. Тогдашний редактор молодежной газеты, зная о моей страсти, а также о бедственном положении ВЭ И (в глубинной «районке» люди подолгу не задерживались), выхлопотал мне вызов в «Полярную зарю». Знали бы вы, как я был рад! Ведь редакция этой газеты находилась прямо на берегу Пенжины, реки, которую не миновал ни один первопроходец!

В районе протекала и река Парень, а я просто бредил ею: на ней триста лет назад побывал Анкудинов и, значит, здесь, в районе Сухой протоки, должно стоять зимовье – то самое, в котором он пережидал холода «со товарищи». Ну, не зимовье – так всё равно какие-то следы должны остаться. В конце концов, и сам Атласов тут бывал. Хорошо бы найти его следы. Короче, о лучшем месте для работы о мечтать было нельзя.

– Ладно, – сказал Вэ И. – Вернешься из Старого посёлка, отпишешься – и в новую командировку. Администрация просит подготовить целевую полосу о том, как живут оленеводы Таловского национального хозяйства. Очень актуальная тема.

– Да что вы все о работе да о работе, – перебила его Зоя Антоновна. – Вольдемар, принеси-ка лучше фотографии Деца!

Дец – это пудель, причем, какой-то умопомрачительно редкой разновидности. В данный момент он находился на другом конце России в кооперативной квартире Колобовых, за которой присматривала старушка-мать Вэ И. А странная кличка «Дец» очень легко объясняется: это последний слог слова «молодец».

Этим своим Децем Колобовы регулярно хвастались: и умница-то он – спит только на коврике, не рвет обувь, не скулит зря и хозяев по фотографиям узнаёт. И вообще – интеллигентный пёсик: помогает носить сумки старушке, временно исполняющей обязанности его хозяйки, а еще – поёт под музыку, с удовольствием смотрит телевизор. И родословная у него – закачаешься! Я этот документ видел – голова кругом пошла от безупречности имён и характеристик предков пуделька.

Не знаю, как Колобовы в своей родословной, а я дальше прадеда никого у себя не знаю. И как ни бился – не выяснил. Вот и имя Герасима Анкудинова покрыто для меня мраком неизвестности: то ли предок, то ли однофамилец…

Я послушно полюбовался фотографией Деца: надо же было как-то отработать славный обед. Ничего, симпатичный барбос. Правда, его морда показалась мне самодовольной и туповатой.

После обеда я быстро доделал макеты, забил в них все «дырки» информациями – спасибо Светке, постаралась, и к шестнадцати ноль-ноль был свободен. А через час мы с Лёшей отчалили от причала Каменного.