Пребывая в эйфории в связи с установившимся верховенством в стране Съезда народных депутатов и Верховного Совета СССР и видя корень зла в исполнительной власти в лице Совета Министров, которую они всячески и нередко безосновательно поносили, парламентарии вряд ли до конца понимали, что тем самым разрушали основы устойчивости функционирования государства. Впрочем, во многом это делалось сознательно и не являлось результатом ошибок и заблуждений. Искусственно насаждаемый плюрализм мнений, попавший на неподготовленную почву, позволил безнаказанно расшатывать устои государства. Агрессивное меньшинство депутатского корпуса, за спиной которого стояли известные стране режиссеры из Межрегиональной группы, а у них, в свою очередь, были отечественные, а главное – зарубежные кукловоды, наверняка свои, настойчиво и целенаправленно вело работу по изменению существующего общественного строя, устранению тогдашнего руководства и в первую очередь – Правительства Рыжкова. Огонь велся на поражение. Это была все более откровенная борьба за власть, которая увлекла и многих здравомыслящих депутатов. К сожалению, руководство страны, в том числе и Совет Министров, не сумело убедить их в пагубности этих действий, мирилось с ними.

Не стану напоминать подробно о ходе этого заседания, о действительно горьких и недоуменных высказываниях депутатов… Поделюсь лишь моим собственным впечатлением. Именно 14 ноября я и определил бы как день кризиса власти вообще.

Здесь, однако, стоит сделать, по крайней мере, три замечания.

Первое: конечно, всякий кризис власти есть процесс, постепенно созревающий и в «день X» лишь становящийся особенно очевидным.

Второе: при всех различиях в функциях законодательной, исполнительной и судебной ветвей государственной власти их практическая деятельность так тесно переплетена, что ослабление одной из них неизбежно влечет за собой рано или поздно ослабление двух других. Этой закономерности ни Съезд, ни Верховный Совет, ни их руководство так и не поняли. Возвеличивая законодательную власть в немалой степени за счет исполнительной, они, даже подведя свою собственную к кризису, продолжили эту губительную для страны линию, согласившись вместо Совета Министров создать Кабинет Министров с еще большим ограничением его прав и полномочий. Но и Президент, и Верховный Совет СССР носились с идеей Кабинета как с панацеей от всех бед и невзгод, постигших страну на шестом году перестройки… По-моему, такое решение в конкретной обстановке того времени могло быть продиктовано лишь отчаянием, помноженным на обычно сопутствующую ему глупость, или прямой провокацией заинтересованных сил в их борьбе с государственной властью, что и произошло в дальнейшем.

И третье замечание: кризис власти, как правило, есть отражение кризиса в стране, одна из форм его проявления. Ну а что она быстро втягивалась во всеобщий кризис, уже было видно в то время невооруженным глазом. И когда давние, активные и целенаправленные усилия депутатов свалить на Правительство всю ответственность за кризис не привели к выходу из него, настала очередь Президента, а потом и их самих.

Итак, в этот день во многих выступлениях на сессии Верховного Совета звучало требование к традиционно отсутствующему Президенту: выступить перед депутатами и высказать свое мнение о положении в стране и о путях выхода из кризиса, если он такие пути видит.

Связавшись в перерыве с Горбачевым, Нишанов сообщил депутатам, что тот дал согласие выступить с докладом о положении в стране через два дня – 16 ноября. Ждать оставалось недолго. Другой вопрос – чего ждать?..

Не знаю, кто готовил Президенту доклад: в ту пору со мной он уже почти ни о чем не советовался, ни о каких своих планах не сообщал. Знаю лишь, что многие подразделения Совета Министров в те два дня в пожарном порядке готовили для президентского аппарата справки о положении с продовольствием, с топливом, с промышленными товарами… Доклад получился в худшем смысле этого слова традиционным, он напоминал отчет руководителя на партхозактиве: в целом все хорошо и совсем немножко плохо. Правда, некоторая нетрадиционность в докладе была: самобичевание в нем было поднято до уровня мазохизма. Ничего серьезного и продуманного, прочувствованного, наболевшего в нем, увы, не было. Такой доклад в совершенно новой, критической ситуации был просто позорным в интеллектуальном и политическом отношении: он показал, что Горбачев ничего не понял в сложившейся обстановке и решил снять проблему очередным приступом «словоговорения».

Реакция не заставила себя ждать: депутаты выступали резко, хлестко, не жалея Президента, как, впрочем, и Председателя Совета Министров. Ну я-то давненько был бревном в глазу, а может быть, еще чем-то или кем-то для всех тех, кто слово «Центр» считал последним ругательством. Тем не менее, время для его, Центра, окончательного уничтожения еще не приспело. Недаром Ельцин, взвалив на Совет Министров всю без остатка вину за положение в стране, говорил все же осторожно: «Центр в прежнем своем виде явно стал дестабилизирующим, даже тормозящим фактором».

Вскоре, однако, выяснилось, что Центр и в любом ином виде лидерам разбегавшихся суверенных республик не нужен. Может быть, завтра или послезавтра и придут к ним здравомыслие и дальновидность, однако не поздно ли будет? Не пора ли всерьез сегодня прислушаться, наконец, к мнению подавляющей части населения бывших республик СССР, а ныне независимых государств, о необходимости создать новый Союз? Об этом говорит и тот факт, что двое из трех современных геростратов – Шушкевич и Кравчук – потерпели недавно сокрушительное поражение на президентских выборах в своих странах. По-видимому, не стоит этому удивляться. Люди в конечном итоге сумели разобраться, что их естественное стремление к расширению экономических и политических прав своих республик было ловко подменено сепаратизмом, обернулось вопреки воле народов СССР, выраженной на Всесоюзном референдуме, уничтожением могучего единого государства. О том же, как это сказалось на жизни практически всех трехсот миллионов бывших советских граждан, говорить особо не приходится: кроме узкого слоя нуворишей и уголовников каждый человек ежедневно испытывает это на себе.

Но вернемся к событиям четырехлетней давности. Надо отдать должное Горбачеву: он – политик с обостренным чувством личной опасности. Этого качества у него не отнять. Он быстро сообразил, что ситуация в Верховном Совете катастрофически выходит не только из-под контроля его и Лукьянова, но и вообще из-под какого-либо контроля.

Он же, Горбачев, по-прежнему считал себя судьбой обязанным держать руку, как говорится, на пульсе жизни, чтобы при любом повороте событий оставаться на вершине пирамиды власти. И на следующий же день утром он позвонил мне на работу из своего ЗИЛа и сообщил, что едет в Кремль на сессию и хочет выйти к депутатам с новыми радикальнейшими предложениями. Он не перечислял мне всего, сказал лишь о создании Кабинета Министров, подчиненного лично Президенту, вместо существующего по Конституции Совета Министров.

В принципе сногсшибательной новостью для меня это не стало. В стране по активной инициативе самого Горбачева и с чуть менее активной депутатской поддержкой создалась весьма дурацкая (другого слова не подберу) ситуация, когда возникли и, главное, действовали две исполнительные власти одновременно: президентская и правительственная. И там, и здесь рождались постановления, решения, а у Президента – и указы, зачастую вызывавшие у меня и моих заместителей полное недоумение. Более того, уж лично мне-то такое дублирование вообще боком выходило.

В тот последний год моего тяжкого премьерства во всех бедах и пагубах, мыслимых и немыслимых, виноват оказывался именно Рыжков со своим Совмином. И даже в неудачных, не воспринятых широкой общественностью и республиками многочисленных указах Президента тоже вольно было моим «доброжелателям» видеть руку того же вездесущего Рыжкова: мол, через Совет Министров порочное решение не желает проводить, так он его – через Президента. Пусть, дескать, отдувается глава государства.

Подобная двойственность в управлении страной, спекуляции на «демократическом» Президенте и «консервативном» Предсовмина не могли дальше продолжаться. Надо было и впрямь кардинально менять структуру исполнительной власти, но… Это треклятое «но»! За ним всегда спешит череда непростых вопросов.

Как менять? Кому менять? Какой быть исполнительной власти? Какие должны быть полномочия Центра и республик? В каком виде и в каком объеме?.. Десятки вопросов, и на все мог ответить только Союзный договор, который в те дни готовился.

Без четкого определения структуры политических, экономических, культурных и других взаимоотношений мчащихся к полной «суверенизации» республик бессмысленно, вредно и опасно было устраивать в Центре чехарду власти. Так я считал, так и по сей день считаю. Так же считали в те дни мои соратники и единомышленники. И, кстати, время, и весьма недолгое – восемь месяцев до августовских дней 91-го, показало, что я не ошибался.

Страна была на переправе: от унитарного мышления – к многообразию идей и взглядов, от безраздельного, по существу, господства государственной собственности – к различным ее формам, преимущественно от централизованного государственного управления – к максимально возможной политической и экономической свободе республик, от жесткой плановой экономики – к социально ориентированной рыночной, от вертикальных связей в хозяйствовании – к горизонтальным и т. д. В такой сложнейшей обстановке любые неосторожные, грубые изменения в структуре исполнительной власти чрезвычайно опасны. Но для некоторых политиков, а точнее – политиканов, это стало самоцелью: мол, давай все менять, независимо от издержек, лишь бы что-то делать или хотя бы создавать видимость какого-то движения.

Обо всем этом мы не раз говорили с Президентом: и на различных общих заседаниях, и, случалось, один на один. Я помню совещание у Горбачева, где обсуждался этот вопрос. Смысл моего выступления заключался в том, что нельзя иметь в стране две исполнительные власти. Существует альтернатива: или Президент берет на себя всю полноту этой власти и за все отвечает, или он должен иметь весьма ограниченные полномочия (по типу Президента ФРГ или английской королевы), передав всю полноту исполнительной власти Совету Министров. Но сделать это надо при подготовке нового союзного договора. Многие поддержали мои предложения, а Гавриил Попов в знак согласия уж очень активно кивал головой.

До недавних пор Президент разделял мое мнение, а в тот день, утром 17 ноября, перестал разделять. Бывает.

Вот почему я и заявил ему на его прозвучавшее из мчавшейся машины безлико-обтекаемое «Нельзя больше ждать, ситуация требует»:

– Вы – Президент. Вам решать. И только спросил вдогонку:

– Когда вы внесете свои радикальные предложения? Он ответил:

– Сейчас. Немедленно. И положил трубку. В Кремле все рядом. Я был на сессии раньше него.

Президент выступил первым – сразу после регистрации членов Верховного Совета. Потом его очень краткое выступление падкие на красивость газетчики назовут по-западному броско: «Восемь пунктов Горбачева».

Они включили в себя и расширение прав и функций Совета Федерации, и упразднение Президентского совета (который толком так и не заработал), и создание Совета безопасности. И еще некоей структуры по координации деятельности правоохранительных органов. И еще какой-то Контрольной палаты для того, чтобы следить за выполнением законов и указов.

Все это сопровождалось привычно пустыми барабанными словами об «упорядочении», «обеспечении», «сохранении», «взаимодействии», об обновлении Союза, скорейшем подписании Союзного договора и «тесном взаимодействии» Советов. О вице-президенте. Ну и, наконец, о создании Кабинета Министров, куда «должны войти новые, инициативные, по-современному мыслящие работники».

Причем особо было подчеркнуто, что все структуры при Президенте, включая Кабинет Министров, следует создать, «не откладывая, не дожидаясь подписания Союзного договора». Вот тебе и поддержка моих предложений! С кем он советовался в ту ночь? Только не со мной. Тайна сия велика есть.

И снова надо отдать Горбачеву должное: на этот раз говорил он горячо, убедительно. Более того: в отличие от своего вчерашнего доклада, предлагал депутатам, а за ними – стране конкретные, вроде бы, и, несомненно, броские меры, которые резко ломали давно сложившиеся и, на взгляд законодателей, не оправдавшие себя формы управления. Депутаты заждались именно таких решений, которые выходили бы за рамки привычных представлений и, кто знает, может быть, принесли бы хоть какой-то результат. И надо было по-настоящему знать нашу малоповоротливую, медлительную Систему, чтобы отчетливо увидеть популистскую скороспелость и легко прогнозируемую безрезультатность его предложений.

Увы, депутаты таким знанием еще не обзавелись, не успели. Потому и приняли – в основном – все восемь пунктов «на ура».

Я тоже выступил в этот день.

Говорил о том, что давно наболело, – о целенаправленно и мощно ведущемся разрушении в стране единой политической системы и, как следствие, предательстве и гибели самой идеи перестройки.

Меры же, предложенные Президентом, поддержать не мог, не понимал и не принимал их. Горбачев знал мое мнение. А от слепого, рабского верноподданничества я всегда бежал как от чумы.

Да и бог с ними, с «радикальнейшими» горбачевскими пунктами – и без меня у них радетелей в избытке нашлось! Я же вновь твердил о главном, на мой взгляд:

«Хочу откровенно сказать: тот, кто сегодня выступает против общественного согласия, разжигает страсти, сеет недоверие, тот играет судьбой буквально миллионов людей, во имя своих личных амбиций берет на себя тяжелую ответственность перед народом. Неужели история, в том числе наша собственная, еще не всех научила, что подхлестывание страстей приводит к разрушению и насилию!»

Сейчас, со стороны глядя, понимаю: наивный крик. История – тот прекрасный, умный, но почему-то никем не почитаемый учитель, который не умеет и не хочет наказывать сразу. Он знает: придет время и ученик все сам поймет. Сам… Впрочем, если поймет. Довольно точно заметил Александр Галич: «Повторяется шепот, повторяем следы. Никого еще опыт не спасал от беды!»

Никого, верно. Тем более – чужой опыт…

Не могу, читая нынче газеты, смотря по телевизору «Вести» и «Новости», не вспомнить и не привести еще несколько слов из того же моего ноябрьского выступления:

«По существу, делается заявка на то, чтобы руководство России стало центром власти взамен всех ныне действующих государственных структур. Но согласятся ли с этим другие республики? Ведь, безусловно, эта деструктивная политика может привести к развалу государства, создававшегося столетиями».

Разве я ошибся?