Начни сначала

После моего 70-летнего юбилея и всевозможных поздравлений пошла полоса неудач. Весь январь я пролежал в больнице. Ну, думаю, что ж, доктор ведь велел каждый год проводить один месяц в больнице на профилактике, выражаясь языком автомобилистов, пройти ТО-2. Диабет, да и слегка подлечить два тазобедренных сустава. Словом, полный ремонт. Пролежал месяц, вышел. Слетал в командировку в Симферополь и открыл международную автогонку в Набережных Челнах. Отсутствовал в Москве четыре дня. И вдруг по возвращении вечером покраснела нога (за дни командировки натер ногу и на месте мозоли образовался гнойник). Семья забила тревогу. А утром я уже был снова в больнице у тех же докторов. И, собрав небольшой консилиум, они отправили меня в хирургическое отделение.

Так я снова попал к замечательному хирургу Юрию Алексеевичу Мельниченко. Первая наша встреча была три года назад. Тогда поздно ночью «скорая помощь» отвезла меня к нему. В Курган-Тюбе, где я был в командировке, меня укусила какая-то местная тварь, да так укусила, что колено превратилось в полено. Жуткий вид! И первый вопрос, который мне задал Мельниченко: «Какую анестезию вы предпочитаете?» Я посмотрел на него и спросил: «Что, надо?» Он сказал: «Надо, Николай Николаевич, надо». Утром я проснулся уже после проведенной операции.

И вот вторая встреча с Юрием Алексеевичем Мельниченко. «Когда можно будет сделать операцию?» Я ответил:

«Когда вам будет угодно». Через двадцать минут, легко, шутя, с разговорами, он сделал мне вторую операцию.

Все шло, вроде бы, к выздоровлению. Но финиш был печальный. После одной из перевязок Мельниченко вернул меня в больницу и вынес страшный приговор. Начиналась гангрена. Нога была ампутирована. Пусть не до конца, пусть не вся, но ампутирована. Жалко? Очень. Грустно? Не то слово.

И тут началось самое страшное. Мысли, внутренние монологи о прошлом, о будущем… Как жить дальше?

На юбилейном вечере в Колонном зале Дома союзов меня попросили сказать заключительное слово, и я вспомнил, что в Москве в Театре имени Пушкина шел спектакль «Пока не остановится сердце», и я дал слово всем спартаковцам, что буду защищать интересы «Спартака», пока не остановится сердце.

Но ведь оно бьется! Значит, сдаваться рано, надо держать свое слово. Тем более что общество «Спартак» становится на ноги. Я и мои товарищи – мы довольны тем, как развиваются события в нашем Обществе.

Когда-то в нашей стране проштрафился один популярный артист и был серьезно наказан. И вот однажды он появился в Одессе на концерте Иосифа Кобзона, в очках, чтобы его не узнали, и искал себе место подальше от разных любопытных взоров. Но от Кобзона, обладающего добрым сердцем, который всегда стремится помочь человеку, оказавшемуся в беде, скрыться не удалось. И Кобзон запел: «Начни сначала…» Сейчас этот артист в полном порядке, пользуется огромным успехом у зрителей.

Но часто в бессонные ночи я слышу кобзоновскую песню «Начни сначала…». А как начать? С чего начать?

Но в это время стало приходить такое количество писем, телеграмм, раздавались телефонные звонки от друзей, знакомых и совершенно незнакомых людей, что думать о плохом не хотелось, да и просто не было времени.

Нет, теперь уже хотелось думать о будущем, о новых задачах, стоящих перед обществом «Спартак», о новых турнирах для детворы, о соревнованиях для инвалидов, о спортивных фестивалях в Чернобыльской зоне, там, где «Спартак» нужен, там, где «Спартак» ждут.

Словом, работы – непочатый край, болеть некогда. Хотелось быстрее вернуться в строй, в «Спартак».

А сейчас хочется еще раз поблагодарить всех, кто тогда сказал такие нужные, такие важные слова поддержки и внимания, и, конечно, всех врачей, сестер, работников больницы, где я лежал.

Всем им низкий поклон и огромное спасибо!

Глава 1. Мой дом родной

Здравствуйте, люди добрые! Именно так, несколько старомодно, хочу сегодня я к Вам обратиться. Не радиослушатели, не телезрители, и даже не читатели… Бесчисленное множество раз обращался я к Вам так в своих репортажах.

И вот меняю формулировку. Почему? Да потому, что выбранное мною приветствие вечно, как вечны непреходящие истины, с упоминания о которых и хочется начать разговор. В конце концов, миром правят добро и зло. Спросите у любого человека: каких людей он встречал в своей жизни больше – добрых или злых? Подавляющее большинство ответит – добрых. Потому-то я обращаюсь к добрым людям, как это делали наши предки, с рассказом о добрых делах. Ну, а злодеи? Они тоже, к сожалению, существуют. И не только на сцене. Но о них разговор короткий. Разве что небольшой эпизод из моей спортивной биографии.

Был случай, когда меня на корте в буквальном смысле забросали камнями. Вернее, камешками. Играл я «на чужом поле», и публика так «болела» за «своего», что беспрестанно шикала, свистела… В теннисе вообще подобное не принято.

А знаете, когда зрители успокоились? Когда я прыгнул через сетку, расцеловал своего соперника и поздравил его с победой. Наступила неожиданная тишина.

Не знаю, был ли в тот миг мой жест проявлением доброты. Я убежал на реку (благо она была недалеко), чтобы меня никто не видел, не видел моих заплаканных глаз.

Болельщик, конечно, далеко не последняя фигура в спорте. И я против того, чтобы он был тихоней, выглядел этаким пай-мальчиком. Но, естественно, не могу одобрить неуважительного отношения к кому-либо из соперников. В любом виде спорта, в любом городе, в любом матче.

В принципе не могу пожаловаться на невнимание или недоброжелательность зрителей.

Ну, так все-таки о добром, светлом, счастливом – о моей семье.

Вырос я в театральной семье. Мой отец, известный оперный певец, более 35 лет верой и правдой служил родному Большому театру, где сыграл все ведущие партии драматического тенора: Отелло, Хозе, Радамес, Герман, Садко, Самозванец, Рауль и многие, многие другие. Он был народным артистом республики, профессором Московской консерватории. Моя мама посвятила свою жизнь отцу и детям – мне и брату. В нашем доме часто бывали выдающиеся мастера культуры и искусства, ученые, государственные деятели. Среди них К.С. Станиславский, A.B. Нежданова, Л.С. Собинов, С. Михоэлс, Н.С. Голованов, М.И. Москвин, М.М. Тарханов, СИ. Мигай, В.И. Качалов, СМ. Козловский, СЯ. Лемешев. Свой творческий путь (уроки пения) в доме Озерова начинал народный артист СССР, могучий бас Максим Дормидонтович Михайлов; бывали биолог-генетик Кольцов, профессор Плетнев, Отто Юльевич Шмидт, нарком здравоохранения Семашко, A.B. Щусев, С. Орджоникидзе и многие другие. «Жена Орджоникидзе умерла на моих руках, – вспоминала Надежда Ивановна Озерова. – Крыленко подарил мужу ковер из убитого им медведя. Непременными гостями дома были и рязанцы, певец Александр Степанович Пирогов и Алексей Силыч Новиков-Прибой. В доме долгое время сохранялась мебель времен Екатерины, стул и стол прапрадеда, фамильные портреты из Спас-Утешенья».

Дом отца был и штаб-квартирой моего курса. И если друзья студенческих лет, воспитанники Государственного института театрального искусства имени Луначарского, до сих пор, приезжая в Москву с Украины, из Ленинграда, Литвы и Сибири, считают своим долгом зайти или позвонить, справиться о здоровье, рассказать о своих делах, значит, крепка память о том, как в трудные годы согревало их сердечное тепло нашего дома. И не удивительно, что не только тех, кто жил в общежитии, но и москвичей притягивал огонек дома на «Марксовой улице», куда можно было прийти запросто, никого не стесняя своим присутствием. Мои родители всегда были в курсе всех студенческих дел, помогали ребятам чем могли: словом, советом, вниманием, шуткой умели поднять настроение, помочь в беде. Мы с братом обожали своих родителей, были страстными поклонниками своего отца – прекрасного певца, большого художника, на редкость простого, доброго и обаятельного человека.

Может быть, поэтому нас с детства увлек мир искусства. Мы жили театром, дышали театром, не могли без театра. Тайком писали стихи, разучивали монологи, я писал еще и музыку.

Писать о своей семье, о себе очень трудно, потому что это будет очень субъективно. Это будет своеобразная ода, хвалебная ода, потому что я прожил в семье изумительных людей, в семье бесконечно дружной, где все друг друга любили, помогали.

Николай Николаевич Озеров, замечательный русский певец 20-30-х годов, вошел в историю советского оперного театра не только как большой мастер и художник, создавший галерею блестящих музыкальных сценических образов, но и как один из основоположников оперного искусства нашей эпохи.

Он принадлежал к тому артистическому поколению, которое весь пыл молодости и всю силу таланта посвятило русской отечественной оперной культуре.

Безупречно владевший своим лирико-драматическим тенором, глубоко познавший певческие традиции русской и итальянской вокальных школ, обучавшийся сценическому мастерству под руководством Константина Сергеевича Станиславского и Владимира Ивановича Немировича-Данченко, отец всю жизнь трудился, совершенствуясь как артист и певец, и с колоссальной ответственностью относился к любому делу: будь то новая оперная партия или участие в жюри, должность директора Дома актера или обязанности председателя военно-шефской комиссии Большого театра, общественная работа в Центральном Доме работников искусств или занятия с молодыми вокалистами в Московской государственной консерватории, профессором которой он был. Его жизнь – пример целеустремленного, бескорыстного служения искусству большого художника, гражданина – может быть образцом для современной артистической молодежи.

Творческая деятельность отца продолжалась более 40 лет, из которых 27 непрерывной сценической работы прошли в стенах Большого театра. За эти годы отец создал множество интересных вокальных образов, отличавшихся разнообразием и убедительной силой. Среди так называемого тяжелого тенорового репертуара наиболее значительными партиями были: Садко, Гришка Кутерьма («Сказание о невидимом граде Китеже» Римского-Корсакова), Герман («Пиковая дама» Чайковского), Радамес («Аида» Верди), Хозе («Кармен» Бизе), Отелло («Отелло» Верди), Фауст («Фауст» Гуно), Рауль («Гугеноты» Мейербера), Вальтер («Мейстерзингеры» Вагнера). Бывало, что в течение одной недели отцу приходилось петь подряд в четырех спектаклях: «Сорочинской ярмарке», «Садко», «Пиковой даме», «Гугенотах». Выносливость отца удивляла его товарищей по работе.

Задача у меня очень сложная. Я должен рассказать о моем отце, бесконечно дорогом и любимом, сыгравшем в моей жизни самую главную, самую важную роль.

Есть такая старинная русская поговорка: глупый хвастает молодой женой, умный хвастает старым батюшкой. Думаю, читатель меня не осудит за то, что я с таким восхищением, восторгом говорю и буду говорить о своем отце.

Папа был очень хороший, добрый, внимательный, заботливый, ласковый, с ним было удивительно легко.

Первые впечатления детства: дом на Старой Басманной, отец – красивый, подтянутый, всегда чуточку торжественный, уезжает на спектакль в Большой театр. Возвращается радостный, возбужденный, с цветами. Мама, нежная и ласковая, с непременной сказкой перед сном бабушка. Отец был очень гостеприимным, в доме всегда много его друзей, не только из Большого театра, но и из Художественного, писатели, художники, хирурги, музыканты.

Вечер. К родителям пришли гости. Через полуоткрытую дверь видно, как отец водружает на стол старый дедовский самовар, пышноусый Новиков-Прибой шепчет что-то на ухо улыбающейся Неждановой. Рядом с мамой сидит дирижер Голованов. Поглаживает окладистую бороду молчаливый и суровый на вид Отто Юльевич Шмидт. Чай пьют степенно, с разговорами, не торопясь. Мы с братом Юрием (ныне известный кинорежиссер, создатель многих кинокартин и киноэпопей, народный артист СССР, лауреат Ленинской и Государственных премий, профессор) с нетерпением ждем самого главного: начинается домашний концерт. Василий Иванович Качалов читает стихи, Иван Михайлович Москвин – смешные рассказы, отец с Неждановой под аккомпанемент Голованова поют различные дуэты. Пел и Леонид Витальевич Собинов.

Для нас с братом отец был кумиром. Мы были самые преданные его поклонники, старались не пропускать ни одного его спектакля. В первый раз я услышал отца в опере «Садко» Римского-Корсакова, когда мне было 5 лет.

Из музыкальных воспоминаний детства есть одно, довольно конфузное. Однажды меня взяли в Большой театр на оперу «Садко». Сидели мы в артистической ложе, и мне все очень нравилось, но когда новгородцы после первой же арии Садко изгнали его, я заревел на весь театр от обиды – Садко ведь мой отец! Меня еле успокоили и долго после этого случая не пускали в театр, потому что почти во всех спектаклях отец или погибал, или сходил с ума. Когда же запрет был снят, я сделался завсегдатаем Большого театра, мне симпатизировали все артисты. Самая крепкая дружба завязалась у нас с Иваном Семеновичем Козловским – он часто брал меня на руки и напевал что-то ласковое, украинское. Эту дружбу я бережно несу через всю жизнь и очень горд тем, что в моем 60-летнем юбилее принимал участие и Иван Семенович. «Конечно, теперь я тебя уже на руки не подниму, – сказал он, – но спою с удовольствием». И пел щедро, по-юношески свежо, завораживающе.

На одном из спектаклей «Садко», когда отец-Садко пел «Ой ты, темная дубравушка, дай мне дороженьку», к его ногам сверху с колосников упала огромная осветительная люстра, обдав отца облаком пыли. Публика замерла, оркестр на мгновение замолк, знаменитый дирижер Большого театра Вячеслав Иванович Сук, побледнев, опустил дирижерскую палочку. «Сквозь туман-слезу горючу я не вижу света белого», – перебирая струны гуслей, продолжал петь отец посреди сцены. Оркестр пошел за ним, а в антракте, как только опустился занавес, его окружили хор, музыканты, рабочие сцены. Целовали, обнимали, выражали свою радость по поводу счастливого исхода происшествия. Папа рассказывал, что прибежал и маэстро Вячеслав Иванович Сук: «Озеров, Вы храбрый человек! Как Вы могли петь?» – говорил он. Только после этого отец понял, что произошло, и почему все были так напуганы. И уже со следующего акта пел и все время смотрел наверх – не падает ли что-нибудь?

Вспоминаю случай, свидетелем которого был сам. Год 1936-й. В Большом театре правительственная делегация Чехословакии. Сцена – корабль с Садко в океане, и волей жребия Садко спускается на брошенную в воду доску… В это время корабль стал наклоняться то в сторону отца, то в сторону рабочих, делавших волны. И так много раз, и вдруг корабль… завалился прямо на рабочих… Травмы, скорая помощь, больница. После небольшой паузы убрали волны, спектакль продолжался, а Садко запел: «Ты прости, дружинушка…»

Я с большим уважением отношусь к актерам, особенно оперным. Их труд – неустанная фанатичная работа, работа и работа и, несомненно, творческое горение. Таков путь актера и его жизнь. Все это я понял еще с детства, наблюдая, как каждый день отец готовился к репетициям, заботился о голосе, звуке, движениях, дирижере и еще о тысячах вещей, которые нельзя было забывать. Режим во всем: есть мало, в день спектакля – полуголодная диета. А мучительные бессонные ночи до и после спектакля, когда разгоряченный мозг с трудом переключается из мира образов и фантазий в реальность, и наоборот. Прошел спектакль, и все начинается сначала. Очень люблю дуэт Любавы и Садко из III картины в исполнении Надежды Андреевны Обуховой, выдающейся певицы. (Много у нас хороших, замечательных меццо-сопрано, но таких, как Обухова, нет и не было в истории нашего оперного искусства.) Садко – Николай Николаевич Озеров. Кстати, отец принимал участие в 130 спектаклях оперы, превысив число выступлений всех остальных теноров, в том числе и создателя партии Садко Секар-Рожанского и выдающегося певца Баначича.

В 1907 году, будучи студентом I курса Казанского университета и учеником музыкального училища (отцу было тогда 19 лет), он участвовал в спектакле «Пиковая дама «в постановке знаменитого провинциального тенора Закржевского. Приглашен папа был на роль распорядителя. Он так волновался, что перед выходом на сцену все время брал камертон ре-ля, ре-ля. Проходивший мимо Закржевский спросил его: «Что ты все хватаешься за камертон?» – «Боюсь, что не смогу спеть правильно свою фразу и попасть в тон с оркестром», – ответил отец.